Черный портфель, рассказ

Ч Е Р Н Ы Й П О Р Т Ф Е Л Ь
Вечером в пятницу, когда особенное, праздничное, блаженство разлито в воздухе, который с каждой минутой становится все прохладнее, я выхожу из синагоги и направляюсь домой. Проходя мимо детской площадки я всякий раз встречаю соседа – широкоплечего грузного ватика.
- Шабат шалом, - говорю я.
Первое, что отражается в глазах старого еврея – это испуг. Мол, на улице – как можно? Потом он, очевидно, спохватывается: «Ах да, мы же не там, а здесь!» Но сам вымолвить крамольные слова старик не в состоянии – вот и лепечет в ответ:
- Здрасссьте...
Мой сосед ни дерева не посадил, ни дома не выстроил. Но три великих дела в жизни он совершил – произвел на свет еврейских детей, обзавелся еврейскими внуками – нечастая штука в наши дни - и переправил все свои сто килограммов недообрезанной плоти в Израиль. Внуки выросли уже здесь. Вон они бегут, обгоняя деда, размахивают сияющими мобильниками и весело верещат, завидев меня:
- Шабат шалом!
Они живут в Израиле, знают что такое шабат, знают что такое шалом, и, даст Б-г, не дети их, так внуки, научатся по шабатам обходиться без мобильников. Хотелось бы.
Навстречу мне шагают религиозные, светские, взрослые, дети. У каждого свой шабат. У каждого свой шалом. И вдруг в какой-то момент – словно судорога прокатывается по окрестности. Болезненно кривятся рога луны, свет в окнах становится каким-то мертвенным, прохожие закусывают губы словно от боли. Потом все проходит.
Что это было?
Я вновь поворачиваюсь к пожилому соседу. Мы встречаемся взглядами, и я вдруг замечаю в его глазах нечто знакомое. Такие же глаза были у моего родственника Семена, который жил в Москве...
Я сажусь на лавочку возле дома, закрываю глаза и начинаю вспоминать.
Семен был интеллигент до мозга костей. О Моцарте, Гайдне, Генделе мог говорить часами. Не во всем, правда хорошо разбирался. Когда в моей жизни произошел главный поворот, он, впервые увидев меня в кипе, спросил:
- А это что?
- Это значит, что я теперь религиозный еврей, - объяснил я.
- Религиозный еврей? Понятно, - отреагировал он. – Значит, веришь в Иисуса Христа?
Я по мере возможности занялся ликбезом и его и его жены Иры (все действующие лица в данной саге чистопородные евреи) и детей – Даши и Руслана соответственно восьми и пяти лет. Родителям принес «Эксодус». Принес «Мои прославленные братья». «Еврейский мир»Телушкина, лекции Цви Вассермана, «Основы иудаизма» Штейнберга и хабадскую литературу. Детям - хасидские предания в гениальной обработке Эзры Ховкина, тогда еще самиздатские, сборники еврейских «сказок» - «Кувшин с медом», «Царица суббота и ее подданные». Потом пошли – для взрослых листочки «Восхождения», маханаимские книжки о праздниках, для уже слегка подросших потомков «Расскажи сыну своему».
Странная вещь книга. Когда даешь ее кому-то, особенно близкому, слово мысленно перечитываешь ее, словно заживо переживаешь, словно встречаешься с самим собой тем, прежним, каким ты был, когда впервые эту книгу открыл. Я протягивал «Эксодус» Семену и шептал вслед за Ари Бен-Ханааном: «Почему мы каждый день должны драться всего лишь за право жить?.. Почему нас не оставляют и покое?». Я ставил к ним на полку «Мои прославленных братья» и обливался незримыми слезами при виде того как стрелы греческих наемников вонзаются в тело прекоасной Рут, которым она пыталась прикрыть мальчика, спасшего от злодеев свиток Торы. Я улыбался при виде того, как ховкинские Мойшеньки, Шаечки, Шлоймочки, Зусеньки жмутся к любимому воспитателю – великому Баал-Шем-Тову, и наслаждался нежной песнью любви к Б-гу которую поет пастух:
Имел бы Ты много овец и коров...
Стерег бы задаром я их для Тебя.
Тебе не пришлось бы платить ни гроша,
Потому что Тебя я люблю.
Всякий раз, получая в подарок очередное пособие по возвращению к своему народу, Семен рассыпался в благодарностях, а Ира выражала восхищение. Книг в доме было – все стены в стеллажах. Не только великая русская литература была представлена сотнями томов, но и великая французская, великая немецкая – короче, все великие литературы мира, включая румынскую и переводы с суахили. Кроме одной, невеликой. С нее хватило томика Шолом-Алейхема и Библии в синодальном издании.
С детьми я, к сожалению, общался мало. Но пытался их устроить в еврейские летние лагеря и в еврейские воскресные школы, в частности в ту, которой руководил. Увы, папа и мама считали, что дети не готовы. Сами они тоже вежливо отказывались от приглашений на какие-либо еврейские или израильские спектакли, концерты, лекции, семинары, популярные в те времена тусовки на природе, в синагогу, наконец, хорошего кантора послушать. Я разводил руками. Не готовы так не готовы.
Помню, незадолго до отъезда в Израиль, я загадал Руслану какую-то шибко трудную загадку.
- Сдаешься? – злорадно спросил я минуте на пятнадцатой его размышлений.
Потомок бойцов Масады расправил плечи и гордо сказал:
- Русские не сдаются!
Должно быть, в этот миг на том свете шестьсот тысяч солдат РОА согласно кивнули.
Из Израиля я продолжал присылать книги. Прислал Зильбера, прислал Гитика. Присылал художественную литературу. Потом по делам приехал в Москву. Остановился у них. Устроил празднование шабата. На следующий день Ирина мне сказала:
- Зря ты все это при детях. Должен был понять – здесь не еврейский дом.
Я пригласил к нам в гости. Она вздрогнула и пожала плечами:
- А что я на работе скажу, когда вернусь из отпуска, спросят, где была?
- А насовсем?
Взгляд ом она ответила: «На Марс еще куда ни шло».
В один из моих визитов – сразу после Песаха - я привез несколько коробок мацы разных сортов, включая мою любимую, яичную. За пару дней до моего отъезда должны были придти гости. Обсуждался вопрос , что ставить на стол. Я говорю:
- Ну вот...
- Ты что?!
И пояснила:
- Они же русские.
- Ну и что? – изумился я.
Ирина замялась на несколько секунд и, наконец, подобрала нужную формулировку:
- Неудобно как-то...
Потом мой родственник попал в больницу. В Израиле ему бы сделали шунтирование, у нас это уже было как зубы рвать, а в России ни о каком шунтировании в те времена и слыхом не слыхивали. Когда ему уже в палате стало плохо, Ира была рядом. Стала искать сестру, врача.
Семен был крепкий мужик. Ирина бегала по больнице полчаса, сорок минут. Другой бы давно перекинулся, а он все тянул. Умер лишь когда пошел второй час поисков. На похороны я попал прямо из аэропорта.
- Только пожалуйста, никаких молитв... – прошептала при входе на кладбище заплаканная Ирина, трепеща при виде моей кипы и торчащих из-под свитера кистей цицит.
Каддиш на свежей могиле я все-таки прочел. К восхищению, если это слово здесь уместно, всех присутствующих русских и к ужасу Иры, Руслана, Дашеньки и прочих втягивающих головы в плечи евреев.
Ира ненадолго пережила мужа. Если на правах близкого родственника я смог настоять на том, чтобы Семена похоронили в земле, то в вопросе посмертной судьбы Ирины у меня права голоса не было. А детки распорядились по-своему. Из соображений во-первых, дешевизны, а во-вторых, удобства - чтобы ездить на могилку было ближе, Ирочку кремировали. Сожгли, как скомканную бумажку. Я что-то лепетал по телефону о страшном ущербе, который наносится душе ушедшего, о, наконец, элементарном к нему уважении, и в ответ слышал пустоту.
Это была последняя акция еврейских детишек в качестве атеистов. Не прошло и трех месяцев как они приняли крещение. Вскоре Даша вышла замуж, а Руслан женился. Избранники их, разумеется, принадлежат к титульной нации.
Мне осталось в очередной раз развести руками и прекратить наезды. Во время моего прощального визита Руслан вдруг залез в кладовку, минут пять рылся там, поднимая тучи пыли, и в конце концов извлек нечто среднее между очень большим портфелем и не очень большим чемоданом.
- Вот. Тут ваши книги.
Не понимая о чем речь, я открыл этот Ноев ковчег. Передо мной замелькали «Эксодус» и «Еврейский мир», «Основы иудаизма» и «Расскажи сыну своему», «Кувшин с медом» и «Царица Суббота». Все, все до одной книги, которые я когда-то принес, привез и переслал. Я вспомнил, что за все время ни разу не видел ни одной из этих книг в их доме ни на полке, ни на столе. Не видел я их и в руках у хозяев дома. Оказалось, что и дети увидели их впервые в жизни только роясь в вещах после смерти матери.
Ари Бен-Канаан, отважная Рут и влюбленный в Б- га пастух, а также Мойшеньки, Зусеньки, Шаечки, Шлоймочки, вся моя боль и радость при мысли о грядущей встрече между моими любимыми книгами и любимыми мной людьми, мои улыбки и мои слезы – все улетело в черную дыру, прикинувшуюся черным портфелем, черным книгоедом, людоедом, который, обожравшись моей любовью, раздулся до размеров чемодана.
- Ну возьмите хоть сейчас почитайте.
- Зачем? – пожал плечами Руслан.
Действительно.
В аэропорту, обнимая меня на прощанье, Руслан вдруг решился:
- Дядя Саша, я вот о чем... Вот мы с Дашкой теперь православные христиане. Но вы ведь уважаете наш свободный выбор?!
- Я не могу, - отвечал я, - не уважать... (радость в очах собеседника) или уважать (недоумение в глазах собеседника) то, чего не было и нет.
...Пора вставать со скамейки и отправляться домой. Из окна напротив уже льются субботние застольные песнопения. Мои домашние , должно быть, давно истомились в ожидании киддуша. Мимо меня проходит вернувшийся с прогулки сосед. Наши взгляды вновь встречаются, и я вдруг понимаю, что это за судорога прокатилась несколько минут назад по нашему краю и по лицам людей. То была судорога боли. То болит Земля наша, душа наша общая. Болит по Семену и Ире, по Руслану и Даше. По семенам и ирам, по русланам и дашам. Фантомные боли.