Nasha pam'at' zasteklennaya

Н А Ш А П А М Я Т Ь З А С Т Е К Л Е Н Н А Я
Его называют музеем, этот домик на улице Шаарей-Цедек в Иерусалиме. Музеем Гуш-Катифа. Но для меня это никакой не музей. И даже не потому, что в нормальном музее должны быть залы или хотя бы зальчики, а здесь максимум комнаты, а если быть точными, комнатенки. Просто для меня здесь нет экспонатов и стендов, а есть запакованный в музейные витрины кусочек моей жизни, кусочек вашей жизнни, кусочек жизни всего нашего народа.
Вот я стою у стены, где за стеклом представлена история еврейских поселений в Газе. Узнаю о предшественниках нашего Шарона. Итак, первым, кто депортировал евреев из Газы, был, оказывается, римлянин Габиний. Сделал он это по приказу другого римлянина, Помпея, в 61 году до нашей эры. А в 1917 (уже нашей эры) турки изгнали евреев из поселений, созданных за тридцать два года до того по инициативе Зеева (Владимира) Высоцкого, одного из лидеров российского движения «Ховевей Цион», а заодно и создателя фирмы, чей чай мы по сей день пьем. А вот в 1929, когда погромщикам удалось выгнать евреев и из древнего Хеврона и из только что созданного Кфар-Эциона, евреи Газы смогли отбиться от арабов. Но англичане их все равно выселили. Ну, а последними (до Шарона) кто преуспел на сем поприще были, конечно же, арабы в 1948 году.
В глаза бросилось название – Кфар-Даром. Вспомнился тот горький день, когда,
поднявшись на крышу кфар-даромской синагоги, я посмотрел на дорогу, по которой должны были придти убийцы поселения, убийцы Гуш-Катифа, и увидел взметнувшийся над соседним домом плакат: «Кфар-Дором второй раз не падет!»
И вот сейчас, спустя пять лет здесь, в маленьком домике посреди Иерусалима, в трех шагах от улицы Яффо я читаю про первое падение Кфар-Дарома.
И было-то поселению тогда восемнадцать месяцев – возраст почти младенческий. Да вот довелось этому малышу не только повоевать, но и умереть в бою. В 1948 году Кфар-Даром бастионом вырос на пути египтян, рвущихся на север. Здесь замедлилось продвижение вражеских войск к Тель-Авиву. Восьмого июля арабы взяли Кфар-Даром, но Тель-Авив был спасен.
И следующий стенд – возрождение. 1970 год. План Рабина под названием «Пять пальцев». Что это означало? То, что Рабин при всей его левизне понимал, что единая Газа ВСЕГДА будет представлять опасность для нашей страны и принял решение построить поселения, разъединяющие и одновременно окружающие арабские города Хан-Юнес, Дир-эль-Балах, Рафиах и собственно Газу. В результате появились новые поселения – Ацмона, Катиф, Нецарим, Мораг, Ганей-Таль, Ган-Ор, Неве-Дкалим, а в 1989 возродился Кфар-Даром. После того, как Бегин отдал Синайский полуостров, разрушив там наши поселения и прежде всего прекрасный Ямит, изгнанные оттуда евреи перебрались в Гуш-Катиф. Так появилось поселение Алей-Синай.
Что меня всегда поражало – это бессмысленная жестокость и иррациональность, проявленное в отношении Алей-Синая. В отличие от других поселений Гуш-Катифа, Алей-Синай находился прямо у Зеленой черты – границы 1967 года. Ну что стоило передвинуть границу на несколько сотен метров и оставить его в Израиле?! Неужели так необходимо было людей, однажды уже согнанных со своих мест снова оставлять без крова? Причем, ничьи интересы – я имею в виду арабов – при этом ущемлены бы не были -.между Зеленой чертой и Алей-Синаем не было никаких арабов. Кстати, ликвидацию Ямита в свое время проводил тот же Шарон. Впрочем, справедливости ради отметим, что и Гуш-Катиф по поручению Рабина создавал он же. Вот уж действительно – я тебя породил...
И дальше история в фотографиях. Собственно, всю ее можно свести к простой схеме: голые пески – цветущий сад – руины. А между этими пунктами – чудо создания рая земного на песках и подвиг людей, соучаствовавших с Вс-вышним в этом чуде.
... Все, что осталось от этого чуда – фотографии да баночки с землей Гуш-Катифа, которую, отправляясь в очередное изгнание, евреи Газы взяли с собой, как самое дорогое.
Самое горькое для меня место в этом доме – так называемый кинозал. Пятачок два на два метра. Звучит песня, а под эту песню на экране возникают сцены расправы с поселенцами. Почти то, что я в тот день видел своими глазами, - и тоже синагога, только не в Кфар-Даром, где я был, а в Неве-Дкалим. Вот парня скрутили, он вырвался и теперь показывает нам свою окровавленную руку. Вот отец и маленький сын разрывают на себе одежды в знак оплакивания близкого существа – родного поселения. А вот ЯСАМники уже потрудились, и теперь очередь парамедиков – раненого кладут на носилки. Причем на голове у него – тфилин.
Молодежь сидит на полу и пытается сопротивляться. Их выдергивают, как цветы – с корнями. У нас в Кфар-Даром было точно также. Еще помню многие пытались приковать или привязать себя к стульям, столам, шкафам...
Ба, знакомое лицо! Депутату Кнессета Ханану Порату выламывают руки. Знакомые лица, знакомые методы расправ....
Вот тащут человека. А юноша кричит: «Что вы делаете, это же мой отец!» Вот также на моих глазах семнадцать лет назад полицейские тащили в каталажку рава Герлинга из поселения Кдумим, а ребята кричали: «Что вы делаете, это же наш раввин!» Впоследствии его убили арабы.
А вот мальчик с интеллигентным еврейским лицом что-то доказывает офицеру. И следующий кадр – рыдающие полицейские выносят из обреченной синагоги свитки Торы. И дальше – рыдающие солдаты. Еврей остается евреем даже когда соглашается соучаствовать в преступлении.
Читатель, можно я прервусь? Мне слишком больно видеть это и вспоминать, а ты, когда в следующий раз приедешь в Иерусалим, сможешь зайти сюда и сам все... нет, не посмотреть – пережить.
А сейчас давай лучше побеседуем с директором музея. Шломо Вассертайль сам когда-то участвовал в создании поселений в Газе, теперь он - один из тысяч изгнанников.
Шломо рассказывает как все начиналось, как на песках создавался цветущий сад
- Арабы говорили нам: «Вы меджнуны – безумцы! У вас здесь ничего не вырастет. Турки пытались, англичане пытались, мы пытались... Никому ничего не удалось». Но мы все равно возводили сады.. Причем обратите внимание – наши поселения строились на пустых землях. Мы никого не сгоняли с мест. Нас согнали...
Но Шломо не хочет зацикливаться на Изгнании. Его отношение к раздавленным поселениям можно выразить словами Жуковского:
«Не говори с тоской: их нет,
Но с благодарностию: были».
- Гибель поселений – ужасна, говорит он, - но не это хотели мы сказать нашим музеем.
- А что же? - возмущенно спрашиваю я.
- Прежде всего - связь людей и земли. Только представьте себе - на Гуш-Катиф упало 7000 снарядов. А мы не уходили. В районах, прилегающих к Гуш-Катифу, но внутри Зеленой черты, была скидка с налога - 13%. Прямая выгода – переехать. Не переезжали. Далее - связь людей между собой. Здесь самый точный образ – хор. Когда каждый вкладывает понемножку, а вместе получается много. Так вот совместно и работали. Жили одной семьей...
Я вспоминаю изгнанников из поселения Неве-Дкалим в иерусалимской гостинице «Джерузалем Голд». Там были большие семьи с многочисленными братьями и сестрами. Определить где начинается одна семья и где кончается другая, было почти не возможно. ВСЕ были братьями и сестрами. А как поселенцы умоляли, чтобы их не рассылали в разные места, чтобы бывшим соседям позволяли селиться вместе!...
- Но более того – речь шла не только о поселенцах, но обо всем народе Израиля! У нас фраза о том, что все евреи ответстенны друг за друга означала нечто вполне конкретное – люди со всего Израиля присылали нам в виде займов тысячи шекелей. Да и святость земли нашей становилась при этом чем-то реально ощутимым. Эта связь между разными уголками страны давала ясное понимание, что Герцлия не менее свята, чем Хеврон.
Здесь я не выдерживаю:
- И эту святую землю с такой легкостью... А ведь мы до последней минуты надеялись на чудо!
- Да, - грустно усмехается Шломо. – это многих приводит в смущение. «Как же так? Молились, молились, а Гуш-Катиф все равно был уничтожен». Что можно ответить? Молитва не коспомат.
Я думаю о странном замысле Вс-вышнего. Может, таким образом он задумал предупредить наш народ, чтобы, расплатившись сдеротским ужасом за издевательство над своими гражданами и своей землей, мы смогли представить себе, что ждет страну, если подобная подлость будет повторена в десятикратном размере в Иудее и Самарии?
Должно быть, те же мысли приходят в голову Шломо, потому что без всякой видимой связи с предыдущими словами, он вдруг говорит:
- Где нет евреев, туда приходят арабы. Мы хотим, чтобы музей наш всегда служил следующим поколениям напоминанием – ни песчинки Земли Израиля нельзя отдавать.
То есть вот давайте представим ситуацию – положение катастрофическое, танков не хватает, единственный выход – оставить какой-то район или населенный пункт. Ответ – это не выход. Нельзя оставлять. Нельзя потому что нельзя. Смотрите как русские за Курильские острова держатся. Ну конечно, Россия маленькая, вот и дорожит своей землей, а Израиль он большой...
- Интересно, на что расчитывали наши политики ратовавшие за отдачу земель вообще и Размежевание в частности?
- Ну, например, Шитрит, услышав предсказание, что ракеты начнут падать на Ашкелон, заявил: «Почему вы так пессимистичны? Не будет ракет! Будет мир!» А Йоси Сарид ответил на пророчество пророчеством: «Если ходь одна ПУЛЯ долетит до нас, мы из пушек разнесем Газу!» Я тогда ему сказал: «Может и разнесете. Но если при этом погибнет хоть один арабский ребенок, весь мир встанет на уши. Вы к этому готовы?» А сейчас даже Перес, один из вдохновителей Размежевания называет уход из Газы ошибкой.
«Ошибочка вышла, гражданин начальник», - мысленно произношу я, вспоминая утопающий в цветах Кфар-Даром.
- Все их былые аргументы, - продолжает Шломо, - сплошная демагогия. Например, говорят о демографической проблеме. Это мы еще семьдесят лет назад от англичан слышали. Они тогда говорили, что сюда нельзя ввезти и кошку, настолько все забито.
А сейчас нам твердят о росте арабского населения. Но есть цифры. И они говорят нам, что процент евреев в Израиле сейчас не меньше, чем шестьдесят лет назад...
Шломо достает книгу отзывов и начинает листать. В пестром потоке сверкают имена депутатов Кнессета, журналистов, писателей. Вот запись девяностошестилетнего Йосефа Агива. В 1915 (посчитайте, сколько ему тогда было), родители, привезли его из Ливии и поселились в Газе. А в 1917 турки его семью выселили. Все детство его прошло под рассказы об этом прибрежном крае. Запись, которую он оставил, коротка: «На будущий год – в Газе!»
А вот эту запись сделал военный летчик, подполковник авиации. Он летал над Иудеей и Самарией, имел возможность сверху оценить необъятность нашей великой родины.
«Вы, - обращается он к поселенцам, - наши ангелы хранители! Вас послал нам Вс-вышний!»
Илан Гилон из партии МЕРЕЦ ходил по музею несколько часов, а потом написал: «С любовью и болью! (Ахавти векаавти!) Да возродится Гуш-Катиф в пределах Зеленой черты!» Устно добавил, в слезах обнимая Шломо: «Да, есть политические разногласия. Но ТАК действовать было нельзя!»
Ну, и еще много отзывов. Понятно, что от представителей всех правых партий. Но и от «кадимцев» и от «аводинцев» тоже немало. А вот певец Гади Эльбаз – исполняющий, между прочим, и песни религиозного содержания – вдруг написал: «Здесь я впервые в жизни почувствовал связь между человеком и Б-жественностью».
Ну, не знаю... Наверно, связь между человеком и Б-жественностью можно почувствовать не только здесь. Но в том-то и сила этого удивительного дома на улице Шаарей-Цедек, что у каждого он – свой. У меня – свой, у Шломо – свой, у Эльбаза – свой. Каким-то он будет у тебя, читатель?

Moy yud bet

М О Й Ю Д – Б Е Т

Всякий раз, когда я входил в эту комнату школьного общежития, у меня портилось настроение . И было с чего. Ты изо всех сил пытаешься пробудить в еврейских детишках из России любовь к Земле Израиля, к народу Израиля, рассказываешь, показываешь, слезу из себя и из них вышибаешь, а потом заходишь к ним в комнату, а там через всю стену – триколор. Ну что ж, детки тоскуют по дому, они приехали по программе «Наале» поучиться-поучиться да и назад вернуться. А ты все надеешься, что воздух Земли Израиля, труд твоих сослуживцев и твои собственные скромные усилия совершат в их душах революцию, заставят еврейство расцвести в них ярким цветком. Твои товарищи по работе делают общее с тобой дело, зачастую куда лучше, чем ты, но будучи в большинстве ХАБАДниками, любят порассуждать о том, что евреем можно быть не только в Израиле, но и в Нью-Йорке и в Мухосранске. Можно, кто спорит? Можно и на люстре спать. Но на кровати как-то надежнее..
А ты потом входишь в эту комнату, и вот итог всех ваших совместных трудов - триколор. Причем, ладно бы девятый класс или десятый – те еще успеют перековаться. А то ведь – юд-бет, или по-русски - двенадцатый. Планы на будущее, можно сказать, уже не только построены, но и отделаны и даже оштукатурены. Осталось – подписать акт о приемке. И вот подходишь к Егору... Вы бы этого Егора видели! Его семитский профиль на знамя можно вешать, вместо Магендавида! «Ну что, Егор, после школы уедешь в родной Челябинск или останешься в родном Израиле?» «В Челябинск, - отвечает, почти не раздумывая. - Где родился, там и сгодился». А Юра, который по настоянию ХАБАДских педагогов взял имя Яаков и теперь в наших педагогических беседах проходит не иначе, как Юраяков, так тот вообще все еврейское воспринимает в штыки. «Какие-такие чудеса в вашей Хануке?! Да в восстании Спартака было больше чудес!» Ему вторит тихий домашний Миша («Мифка» - подписывал он свои работы). Особенно «Мифку» раздражают украшающие нашу школу на каждом шагу портреты Любавичского ребе. «Как мне надоел этот старик Хоттабыч!» – бормочет он. А еще Рувен. Рувен, которого я вместе с другими возил в горное поселение,столь любимое мною, и показалось мне передалась ему моя любовь к этим краям – по крайней мере после нашей поездки он стал появлться там самостоятельно, навещать моих друзей, наслаждаться горной тишиной, бескрайним самарийским небом. А потом мы писали проекты по английскому о разных странах. Рувен выбрал Россию. Проект начинался словами : «Я хочу рассказать вам о самой лучшей, самой прекрасной стране на свете...» Вот тебе и Самария! И так – большинство. Ну, Давид радует. Тихий, спокойный. К религии, к сожалению, фригиден. Зато как сказал себе, четырнадцатилетним пацаном сойдя с трапа: «Я дома», так уже и стоит насмерть, не поддаваясь ностальгии, по крайней мере, наружно. Арон тоже внушает надежды. О Земле Израиля он, правда, не заикается, зато к иудаизму проявляет живой интерес, ведет со мной и не со мной часовые беседы на духовные темы и во время молитвы вкладывает в Б-жественные строчки всю душу. Шимон – это просто моя гордость. Он уже иначе как «мы, израильтяне», «у нас в Израиле» не изъясняется. Впрочем, родом он не из России, а с Украины, из Днепропетровска.
А вот земляк его, Ромка, и до двенадцатого класса не доучился. Не понравилось ему ни в школе у нас, ни у нас в стране – вернулся на брега Днепра.
В конце двенадцатого класса все, кто дотянули до этого счастливого времени, получили израильское гражданство, а с ним и призыв в армию. И тут произошло чудо. Юраяков вернулся из военкомата с горящими глазами. Ни о чем кроме грядущей службы в боевых частях он говорить был не в состоянии. «Мифку» записали в МАГАВ, в погранчасти. Он дал мне страшную клятву, что идет защищать наши земли и в жизни не поднимет руку на поселенца. При нынешнем политическом раскладе это означает, что плачет по моему воспитаннику военная тюрьма, расположенная аккурат напротив нашей школы. Егору светила пальсар цанханим – десантная разведка, суперэлитное подразделение. Для этого ему надо было продемонстрировать мощнейшую физическую подготовку и он переселился из комнаты с понурившимся триколором в тренажерный зал, который покидал лишь для того, чтобы, заливаясь потом, пробежать очередной десяток километров по дороге, петляющей кармельскими ущельями.
А вот Арон, объявил, что не сошелся характерами с Израилем и вернулся в родную Казань. Время от времени посещает тамошнее Еврейское общество. Так что последний волосок, соединяющий его со своим народом еще, к счастью, не разрублен. И Шимон тоже вернулся. Это было для всех неожиданностью. Всякий раз, как я приезжаю в Днепропетровск по случаю нового набора, он сообщает мне, что собирается переехать в Израиль.Не сомневаюсь, что рано или поздно переберется, вот только рано или поздно?
Зато Ромка уже в Израиле. Приехал весь из себя счастливый, что наконец – дома. Поселился у Юрыякова, за гроши пошел работать грузчиком. Работает на износ, но ни разу не видел я его без радостной улыбки. Похоже, я ничего не понимаю в евреях. А Давид, единственный из всех более менее предсказуемый, так же спокойно, как учился, пошел в армию. Не берут в боевые? Ладно, послужим в «джобе»..
А что – Рувен? Наш Рувен, которого за круглые щечки ребята прозвали Пупсиком. Мы не виделись меньше года, но я с трудом узнал его в коренастом широкоплечем пехотинце в форме «Нахаля», который недавно, ввалившись в учительскую накануне выпускного вечера, кинулся меня обнимать. Несколько дней назад Рувен участвовал в традиционном пятидесятикилометровом марш-броске, который длился двенадцать часов и закончился в Массаде. В четверг участники этого восхождения в ходе торжественной церемонии в лесу возле Пардес-Ханы получали светло-зеленые береты.
Туда я и двинулся, чтобы порадоваться за любимого ученика. Ученику, впрочем, было немного не до меня, потому как в тот же день к нему из Казани приехала с поздравлениями мама. Они ужасно друг на друга похожи, мать и сын, и оба ужасно обаятельны. Впрочем, когда человек светится от счастья, он всегда обаятелен. Нет, все-таки Рувен здорово изменился. На месте круглых щечек острые обветренные скулы.
- Ну как марш-бросок? – спрашиваю.
Конечно же все замечательно. Потом выясняется, что не совсем все. Ноги теперь сплошь в болячках или, как красиво говорит Рувен, «в ранах».
- А как вам, Наташенька, наш Израиль?
- Дни считаю, когда навсегда сюда с мужем переедем. Вот уже где мне эта Россия!
Мне тоже. Не потому что Россия. Если бы я работал не с российскими евреями, а с гватемальскими или ангольскими, мне бы вот где была Гватемала или Ангола – любая мачеха, прикинувшаяся матерью.
Пока мы разговариваем, то один, то другой солдат подходит к Рувену – кто, шутя в бок ткнет, кто руку на плечи положит, то обнимет. Явно любят его товарищи. Но, если пройтись по лесочку, а именно это я и делаю, чтобы оставить наедине мать с сыном, видишь, что это обычная форма общения наших бойцов. Я хожу и смотрю на наших мальчиков, на наших прекрасных ребят, гордость нашего народа. Какое все-таки счастье, что они у нас есть!
Мамы и папы, приехавшие поздравить своих чад, потихоньку от них отлипают и сами сбиваются в стайки. То здесь, то там слышится: «А в каком батальоне ваш?»
Поскольку наступило время дневной молитвы, во многих местах образуются миньяны. Как правило состоят либо из отцов, либо из детей.
Среди солдат немало американцев. Оно и понятно - если уж ехать в Израиль, чтобы послужить в армии (а это распространено среди тамошних евреев) так уж идти в боевые части! Все-таки приятно, что американское еврейство состоит не из одних только блумбергов*.
Начинается построение. По сторонам центрального здания располагаются различные батальоны. Я выхожу туда, где готовятся к торжественной минуте бойцы из «Нахаль хареди» - религиозные и ультрарелигиозные. Ой, да сколько же их – с пейсами и без, с бородками и без. Привести бы сюда тех, кто разглагольствуют о том, что «датишные не служат». Впрочем, не поможет. Хасиду А.Фейгину кричали: «Вы, гады, в армию не идете», когда он в полном обмундировании возвращался с военных сборов.
Впрочем, есть и противоположный миф – что в боевые части идут только «русские» и «вязаные кипы». Я так и предполагал, что будет как пять лет назад в Кфар-Маймоне, куда стеклись десятки тысяч противников «Размежевания». Тогда, при виде человека без кипы можно было смело подходить и по-русски говорить: «Здравствуйте!»
А сейчас – ничего подобного. Большинсто парней здесь – явно нерелигиозные, а вот «русские» - есть, но куда в меньшем количестве, чем я ожидал.
Я обхожу здание и вижу батальон Рувена. А вон и он сам среди таких же короткоостриженных. Рядом со мной вырастает Давид. Успел-таки на празднество друга. Командиры батальонов бегут сдавать рапорт «сган-алуфу». Затем по его команде вчерашние новобранцы выполняют несколько нехитрых упражнений типа «поднять винтовку – опустить винтовку». Нет, парады не являются сильной стороной еврейской армии. Сказывается отсутствие столь милой нашим российским сердцам муштры. Ничего, у ЦАХАЛа есть другие достоинства.
Внимание. Сержанты разбирают светло-зеленые береты и под музыку, смешанную с апплодисментами натягивают их на головы бойцов. Нашему Рувену сержант надевает свой собственный берет, а сам напяливает другой. Говорят, так отмечают особенно хороших солдат. Сердце мое в очередной раз переполняется гордостью и за Рувена, и за Давида, и за Юруякова, и за Ромку, и за Мифку и конечно же за Егора. Похоже на моем юд-бете чужбина, эта лживая ведьма, эта пропасть, безвозвратно глотающая наших детей, на этот раз обломала себе зубы. Если бы еще Шимон с Ароном...

*Блумберг, мэр Нью-Йорка, активрый сторонник создания мечети на месте Близнецов

П О Э М А Р А С П А ДА

П О Э М А Р А С П А ДА

...вопросы крови – самые сложные вопросы в мире!

Коровьев

Да, прав Коровьев!Как причудливо тасуется колода! Кровь!

Воланд

Сегодня я вспомнил старую шутку или, как когда-то говорили, «подколку». Предлагается произнести три раза слово «кровь». Подкалываемый честно говорит: «Кровь, кровь, кровь...»

После чего следуют вопросы: «Что у тебя течет по жилам?»

Ответ: « Кровь».

«Что у тебя потечет из пальца, если порезать?»

«Кровь».

«На какой свет надо переходить улицу?»

Жертва ничтоже сумняшеся отвечает: «На красный».

А ты ему злорадно: «На зеленый!»

Вспомнил я после того, как в течение двух часов услышал слово «кровь» не три, а четыре и более раз и всё от разных людей.

...Подмосковная ешива, располагающаяся на территории бывшего пансионата. Здесь проходит семинар израильской школы-интерната «Кфар Ситрин», где я преподаю в группе, приезжающей по программе «НААЛЕ». На семинар со всей России съезжаются дети с родителями. Мы их смотрим, себя показываем, и, если возникает взаимное влечение, то в сентябре эти детишки, помахивая загранпаспортами осядут в нашем Ситрине под жгуче-синим израильским небом. Как минимум на три-четыре учебных года, а даст Б-г и навсегда. Ну, еще надо пройти сохнутовский тест, но, если парень не проходит, а в принципе может учиться и жить в интернате, мы все равно берем – не бросать же еврейского ребенка в чужой стране!

Школа хабадская, следовательно, дети исключительно еврейскиес точки зрения Торы. То есть, по маме. А поскольку на дворе двадцать первый век, будь он проклят, ни одного еврейского папы.

Вот Ваня (красивое такое еврейское имя) – у него еврейка в светском смысле, то есть «чистокровная», была ПРАбабушка. Живет он в Заволжске, в Ивановской области, внешность вполне нейтральная, с антисемитизмом, понятно, в жизни не встречался, учится в обычной школе.

Оказавшись на нашем семинаре, впервые в жизн надел тфилин. А о семинаре где он узнал? В Общине. Не реже, чем раз в месяц, Ваня один или вместе с бабушкой ездит в Еврейскую Общину в Кинешму – на праздники, на шабаты, а то и просто так. Правда, чересчур часто не получается – проезд в один конец – сто пятьдесят рублей, а где их взять, если каждая копейка на счету?

- Ваня, почему ты ездишь в Общину?

- Тянет.

А кто в их семье вышел на общину? Опять же бабушка.

- Было тяжело, никак не могли свести концы с концами, - рассказывает она. – Мужчин в доме нет – и я и дочка в разводе с мужьями. А у дочки двое детей, Ванечкина сестра – совсем кроха. И тут нас познакомили с общиной. Замечательные люди. Очень нам помогают, кроме нх - никто. Знаете, радует, что евреи такой сплоченный народ.

- Ну, а вы-то, сами, когда и как себя ощутили еврейкой? Может быть мама вас как-то знакомила с еврейской культурой.

- Да что вы! У меня и мама, и бабушка, и тетя Эмилия отовсюду только и слышали: «Жидовка! Жидовка!» Вот и стремились детей оградить от всего еврейского. При нас никогда говорили ни на идише, ни на иврите.

- Значит, они здесь ни причем?

- Что значит «ни при чем»? Еще как при чем! Мы ведь их обожали, а вот отца не любили – он маму жидовкой называл.

- Но вы-то, ничего не зная о еврействе, кем ощущали себя?

-...Еврейкой!

- ?

- Кровь. Других объяснений у меня нет. Я не просто обожала маму, тетю, бабуленьку! Я, не смотря ни на что, чувствовала их еврейство и любила его.

Так в первый раз за сегодняшний день я услышал слово «кровь».

- Ну, а то, что это еврейство скрывали?

Моя собеседница разводит руками – а что, мол, оставалось делать...

- У мамы брат был. Он во время войны получил звание генерала. Так вот фамилию – Грузенберг – он не сменил, а национальность сменил, русским записался. Специально себе биографию придумал, будто детдомовский. И потомки его по мужской линии все Грузенберги и все скрывают, что у них в роду есть евреи. Понимаете, идет планомерное уничтожение нации.

«Или самоуничтожение», - мысленно добавляю я.

- А в Израиль? – спрашиваю вслух.

- Несколько лет назад оформили вызов, но не поехали. Страшно как-то. Страшно. Жить самим и внука обрекать на жизнь в стране, где еще недавно люди при детях боялись на родном языке говорить, где муж жену вполне в чеховских традициях крыл жидовкой – это не страшно. А что здесь завтра ждет еврейских детей?

Подходит Артем. Младший брат и копия моего любимого ученика, Аарона, до иудейских заморочек – Антона. Аарон отучился у нас в Ситрине и... вернулся в Казань. Один из немногих, кто не остался в Израиле. Ходит в тамошнюю еврейскую общину, активничает в еврейских организациях... и все же – горько.

- Не сошелся он менталитетом с израильтянами, - чуть ли не оправдываясь говорит его мама, - не понравилось ему там. Может, виной кровь? Все-таки папа русский.

Опять – кровь. Только теперь - в противоположном направлении.

- Артем, - спрашиваю ее младшенького, - а ты кем себя чувствуешь – евреем или русским.

- Немножко русским... – неуверенно начинает он и твердо заканчивает, - а в основном евреем!

- А где учишься?

– В еврейской школе.

- К нам в Ситрин поедешь?

- Да. Хочу съездить в Израиль. Попробовать себя.

Мама мальчиков уже съездила, попробовала. Но об этом потом. Сначала о самой маме. Родители (оба евреи) когда-то назвали ее Радмилой – в честь югославской певицы Радмилы Караклаич.

- В нашей семье, - рассказывает она, - о еврействе не говорили. Еврейство скрывалось. Дед расплатился за него отсидкой с пятидесятого по пятьдесят третий. Подоплека – явно антисемитская. С тех пор национальность не афишировали. Никакой связи с еврейством не было. Когда мне исполнилось восемнадцать, папа сказал: «Поменяй отчество».

- А какое у вас отчество?

- Шломовна...

Радмила Шломовна – это звучит гордо.

- ...Но в загсе отказали – имя, фамилию – пожалуйста, меняйте, а отчество – только на уровне Совмина.

- Ну, а как проснулось еврейство?

- Сначала – в моей сестре. Почему - не знаю, кровь, наверно. Когда образовалась Община – она пошла волонтером. А потом и я стала там работать. Занималась развозкой обедов, была патронажной сестрой. Сейчас я там не работаю. Но в синагогу иногда сильно тянет. На шабат хожу в одну религиозную семью. Читаю псалмы Давида. Муж хотел уехать в Израиль (!) а я не хотела ехать. Так и не поехали. В позапрошлом году побывала в Израиле. И окончательно поняла что я себя там просто не найду. Но именно в Израиле у меня проснулся очень сильный интерес к нашей еврейской религии.

- Вы бы хотели, чтобы ваши дети стали религиозными?

- Честно говоря, не очень. Как-то нехорошо по отношению к мужу. Но если Артем найдет себя в Израиле – пусть. Ему жить. Хотя мне будет немного обидно потерять еще одного носителя русского языка – я очень много в него вложила – ведь я библиотекарь!

Отказ от отчества и отказ государства принять этот отказ...

Русский муж, который рвется в Израиль и еврейка, которая себя там не видит...

И этого же мужа может обидить то, что дети соблюдают еврейские заповеди...

И нежелание чтобы ребенок жил среди своего народа, поелику в этом случае станет меньше одним носителем Великого и Могучего...

Я, знаете ли, во всем этом несколько теряюсь.

А разговор со следующей мамой – еще интереснее. Во-первых, я ошибся, говоря что нет еврейских пап. Вот у Зифа, вернее у Зиата, то есть нет, все-таки у Зифа, папа еврей. Правда, не простой, а йеменский. Папина мама в детстве приняла ислам и вышла замуж за пакистанца. Папа родился, вырос мусульманином и женился на питерской ашкеназке. Та приняла ислам и уехала в Йемен. Видите как все просто.

Прабабушка Зиата-Зифа тихо хранила традиции, но свое еврейство не афишировала и детям что-либо о нем говорить боялась. Нам с вами этих гримас йеменской действительности не понять.

- Но знаете, - вдруг прерывает сама себя рассказчица, - именно там, в Йемене я увидела – еврейство не умирает! Сколько бы евреи ни принимали ислам, они остаются евреями. Одно слово – кровь! Там есть город – Яффе. Его жители – потомки евреев, некогда принявшие ислам. Так у них на лбу написано, что они евреи. Да и арабы их иначе, чем евреями и не зовут.

И тогда я поняла – надо уезжать из мусульманской страны. Расставаться с мужем было тяжело, но я вернулась в Питер, и знаете что сделала в первую очередь? Устроила ребенка в еврейскую школу. Вообще, Россия приятно поразила – то, что ты еврей нет, больше нужды говорить шепотом.

Пришла к вере в Б-га, нашей еврейской вере. Ездила в Израиль – мало того, что все безумно понравилось – святость ощущается на каждом шагу. Пора перебираться. Домой. Пусть сейчас Зиф поедет, а следом – и я!

А вот четвертая моя собеседница, Света, в шоке. Что творится с сыном?!

И правда – ну какое ей дело до этого Израиля?! Папа - осетин, муж (бывший) – осетин. Света обожает свой Владикавказ, и вообще всю жизнь считала себя осетинкой. Так нет же! Ее обосетиневшаяся еврейская мама вдруг зачастила во владикавказское Еврейское Общество. Потянуло, понимаете ли! Кровь, понимаете ли! А за ней и Вовка. Начиная со второго класса ездит в еврейские лагеря, корешит с религиозными мадрихами, затащил на этот семинар, и теперь в свои четырнадцать с половиной твердо решил – в Ситрин! В Израиль!

- Совершенно необъяснимо! – разводит руками Светлана. – Откуда в нем это! Кровь, кровь, кровь...

Вообще-то, у меня к крови настороженное отношение. Я помню слова Галича: «Мы с тобой одной крови» – звериный зов! Человеческий – «мы с тобой одной веры»! Но в том беккетовско-ионесковом мире, где живут мои героини и их дети – не до жиру. И ведь это еще – золотые крупицы. Подавляющее большинство после гибели Совка возрадовались не свободе быть евреем, а свободе НЕ быть евреем. Ура! – Нет национальности в паспорте! Ура! – теперь бьют не нас, а кавказцев, таджиков, а мы как бы уже и русские, свои! Ура, если наших и бьют, то не по паспорту и не по морде, а по шляпе, из-под которой торчат пейсы, а кто одет по-христиански, в том уже еврея не спешат заподозрить.

Время полураспада закончилось. Настало – время распада. И я пишу Поэму Распада, и нравится мне это или не нравится, единственное, что осттается восславить – это кровь.

Итак - да здравствует кровь, коли все остальное мы порастратили! Все поистратили, все – Тору, Родину, культуру , язык! В семидесятых русско-еврейский поэт Саша Дубовой, он же Александр Алон отвечал на вопрос «С чего начинается Родина?

С той песни, что пела нам мать

И с внешности нашей, которую,

У нас никому не отнять.

Всё. И с песней покончено и с внешностью.

Поют наши мамы, убаюкивая еврейских малюток:

«Дам тебе я на дорогу образок святой...»

А внешность... Вон они бегают, наши юные евреи-по-бабушкам, востроносые и белокурые... И все-таки, евреи. И все-таки – кровь!

И ведь что обидно - времена-то какие! Не нужно уже быть героем и переходить улицу на красный свет. Свет давным-давно – зеленый!

Черный портфель, рассказ

Ч Е Р Н Ы Й П О Р Т Ф Е Л Ь
Вечером в пятницу, когда особенное, праздничное, блаженство разлито в воздухе, который с каждой минутой становится все прохладнее, я выхожу из синагоги и направляюсь домой. Проходя мимо детской площадки я всякий раз встречаю соседа – широкоплечего грузного ватика.
- Шабат шалом, - говорю я.
Первое, что отражается в глазах старого еврея – это испуг. Мол, на улице – как можно? Потом он, очевидно, спохватывается: «Ах да, мы же не там, а здесь!» Но сам вымолвить крамольные слова старик не в состоянии – вот и лепечет в ответ:
- Здрасссьте...
Мой сосед ни дерева не посадил, ни дома не выстроил. Но три великих дела в жизни он совершил – произвел на свет еврейских детей, обзавелся еврейскими внуками – нечастая штука в наши дни - и переправил все свои сто килограммов недообрезанной плоти в Израиль. Внуки выросли уже здесь. Вон они бегут, обгоняя деда, размахивают сияющими мобильниками и весело верещат, завидев меня:
- Шабат шалом!
Они живут в Израиле, знают что такое шабат, знают что такое шалом, и, даст Б-г, не дети их, так внуки, научатся по шабатам обходиться без мобильников. Хотелось бы.
Навстречу мне шагают религиозные, светские, взрослые, дети. У каждого свой шабат. У каждого свой шалом. И вдруг в какой-то момент – словно судорога прокатывается по окрестности. Болезненно кривятся рога луны, свет в окнах становится каким-то мертвенным, прохожие закусывают губы словно от боли. Потом все проходит.
Что это было?
Я вновь поворачиваюсь к пожилому соседу. Мы встречаемся взглядами, и я вдруг замечаю в его глазах нечто знакомое. Такие же глаза были у моего родственника Семена, который жил в Москве...
Я сажусь на лавочку возле дома, закрываю глаза и начинаю вспоминать.
Семен был интеллигент до мозга костей. О Моцарте, Гайдне, Генделе мог говорить часами. Не во всем, правда хорошо разбирался. Когда в моей жизни произошел главный поворот, он, впервые увидев меня в кипе, спросил:
- А это что?
- Это значит, что я теперь религиозный еврей, - объяснил я.
- Религиозный еврей? Понятно, - отреагировал он. – Значит, веришь в Иисуса Христа?
Я по мере возможности занялся ликбезом и его и его жены Иры (все действующие лица в данной саге чистопородные евреи) и детей – Даши и Руслана соответственно восьми и пяти лет. Родителям принес «Эксодус». Принес «Мои прославленные братья». «Еврейский мир»Телушкина, лекции Цви Вассермана, «Основы иудаизма» Штейнберга и хабадскую литературу. Детям - хасидские предания в гениальной обработке Эзры Ховкина, тогда еще самиздатские, сборники еврейских «сказок» - «Кувшин с медом», «Царица суббота и ее подданные». Потом пошли – для взрослых листочки «Восхождения», маханаимские книжки о праздниках, для уже слегка подросших потомков «Расскажи сыну своему».
Странная вещь книга. Когда даешь ее кому-то, особенно близкому, слово мысленно перечитываешь ее, словно заживо переживаешь, словно встречаешься с самим собой тем, прежним, каким ты был, когда впервые эту книгу открыл. Я протягивал «Эксодус» Семену и шептал вслед за Ари Бен-Ханааном: «Почему мы каждый день должны драться всего лишь за право жить?.. Почему нас не оставляют и покое?». Я ставил к ним на полку «Мои прославленных братья» и обливался незримыми слезами при виде того как стрелы греческих наемников вонзаются в тело прекоасной Рут, которым она пыталась прикрыть мальчика, спасшего от злодеев свиток Торы. Я улыбался при виде того, как ховкинские Мойшеньки, Шаечки, Шлоймочки, Зусеньки жмутся к любимому воспитателю – великому Баал-Шем-Тову, и наслаждался нежной песнью любви к Б-гу которую поет пастух:
Имел бы Ты много овец и коров...
Стерег бы задаром я их для Тебя.
Тебе не пришлось бы платить ни гроша,
Потому что Тебя я люблю.
Всякий раз, получая в подарок очередное пособие по возвращению к своему народу, Семен рассыпался в благодарностях, а Ира выражала восхищение. Книг в доме было – все стены в стеллажах. Не только великая русская литература была представлена сотнями томов, но и великая французская, великая немецкая – короче, все великие литературы мира, включая румынскую и переводы с суахили. Кроме одной, невеликой. С нее хватило томика Шолом-Алейхема и Библии в синодальном издании.
С детьми я, к сожалению, общался мало. Но пытался их устроить в еврейские летние лагеря и в еврейские воскресные школы, в частности в ту, которой руководил. Увы, папа и мама считали, что дети не готовы. Сами они тоже вежливо отказывались от приглашений на какие-либо еврейские или израильские спектакли, концерты, лекции, семинары, популярные в те времена тусовки на природе, в синагогу, наконец, хорошего кантора послушать. Я разводил руками. Не готовы так не готовы.
Помню, незадолго до отъезда в Израиль, я загадал Руслану какую-то шибко трудную загадку.
- Сдаешься? – злорадно спросил я минуте на пятнадцатой его размышлений.
Потомок бойцов Масады расправил плечи и гордо сказал:
- Русские не сдаются!
Должно быть, в этот миг на том свете шестьсот тысяч солдат РОА согласно кивнули.
Из Израиля я продолжал присылать книги. Прислал Зильбера, прислал Гитика. Присылал художественную литературу. Потом по делам приехал в Москву. Остановился у них. Устроил празднование шабата. На следующий день Ирина мне сказала:
- Зря ты все это при детях. Должен был понять – здесь не еврейский дом.
Я пригласил к нам в гости. Она вздрогнула и пожала плечами:
- А что я на работе скажу, когда вернусь из отпуска, спросят, где была?
- А насовсем?
Взгляд ом она ответила: «На Марс еще куда ни шло».
В один из моих визитов – сразу после Песаха - я привез несколько коробок мацы разных сортов, включая мою любимую, яичную. За пару дней до моего отъезда должны были придти гости. Обсуждался вопрос , что ставить на стол. Я говорю:
- Ну вот...
- Ты что?!
И пояснила:
- Они же русские.
- Ну и что? – изумился я.
Ирина замялась на несколько секунд и, наконец, подобрала нужную формулировку:
- Неудобно как-то...
Потом мой родственник попал в больницу. В Израиле ему бы сделали шунтирование, у нас это уже было как зубы рвать, а в России ни о каком шунтировании в те времена и слыхом не слыхивали. Когда ему уже в палате стало плохо, Ира была рядом. Стала искать сестру, врача.
Семен был крепкий мужик. Ирина бегала по больнице полчаса, сорок минут. Другой бы давно перекинулся, а он все тянул. Умер лишь когда пошел второй час поисков. На похороны я попал прямо из аэропорта.
- Только пожалуйста, никаких молитв... – прошептала при входе на кладбище заплаканная Ирина, трепеща при виде моей кипы и торчащих из-под свитера кистей цицит.
Каддиш на свежей могиле я все-таки прочел. К восхищению, если это слово здесь уместно, всех присутствующих русских и к ужасу Иры, Руслана, Дашеньки и прочих втягивающих головы в плечи евреев.
Ира ненадолго пережила мужа. Если на правах близкого родственника я смог настоять на том, чтобы Семена похоронили в земле, то в вопросе посмертной судьбы Ирины у меня права голоса не было. А детки распорядились по-своему. Из соображений во-первых, дешевизны, а во-вторых, удобства - чтобы ездить на могилку было ближе, Ирочку кремировали. Сожгли, как скомканную бумажку. Я что-то лепетал по телефону о страшном ущербе, который наносится душе ушедшего, о, наконец, элементарном к нему уважении, и в ответ слышал пустоту.
Это была последняя акция еврейских детишек в качестве атеистов. Не прошло и трех месяцев как они приняли крещение. Вскоре Даша вышла замуж, а Руслан женился. Избранники их, разумеется, принадлежат к титульной нации.
Мне осталось в очередной раз развести руками и прекратить наезды. Во время моего прощального визита Руслан вдруг залез в кладовку, минут пять рылся там, поднимая тучи пыли, и в конце концов извлек нечто среднее между очень большим портфелем и не очень большим чемоданом.
- Вот. Тут ваши книги.
Не понимая о чем речь, я открыл этот Ноев ковчег. Передо мной замелькали «Эксодус» и «Еврейский мир», «Основы иудаизма» и «Расскажи сыну своему», «Кувшин с медом» и «Царица Суббота». Все, все до одной книги, которые я когда-то принес, привез и переслал. Я вспомнил, что за все время ни разу не видел ни одной из этих книг в их доме ни на полке, ни на столе. Не видел я их и в руках у хозяев дома. Оказалось, что и дети увидели их впервые в жизни только роясь в вещах после смерти матери.
Ари Бен-Канаан, отважная Рут и влюбленный в Б- га пастух, а также Мойшеньки, Зусеньки, Шаечки, Шлоймочки, вся моя боль и радость при мысли о грядущей встрече между моими любимыми книгами и любимыми мной людьми, мои улыбки и мои слезы – все улетело в черную дыру, прикинувшуюся черным портфелем, черным книгоедом, людоедом, который, обожравшись моей любовью, раздулся до размеров чемодана.
- Ну возьмите хоть сейчас почитайте.
- Зачем? – пожал плечами Руслан.
Действительно.
В аэропорту, обнимая меня на прощанье, Руслан вдруг решился:
- Дядя Саша, я вот о чем... Вот мы с Дашкой теперь православные христиане. Но вы ведь уважаете наш свободный выбор?!
- Я не могу, - отвечал я, - не уважать... (радость в очах собеседника) или уважать (недоумение в глазах собеседника) то, чего не было и нет.
...Пора вставать со скамейки и отправляться домой. Из окна напротив уже льются субботние застольные песнопения. Мои домашние , должно быть, давно истомились в ожидании киддуша. Мимо меня проходит вернувшийся с прогулки сосед. Наши взгляды вновь встречаются, и я вдруг понимаю, что это за судорога прокатилась несколько минут назад по нашему краю и по лицам людей. То была судорога боли. То болит Земля наша, душа наша общая. Болит по Семену и Ире, по Руслану и Даше. По семенам и ирам, по русланам и дашам. Фантомные боли.

Интервью в гееноме

И Н Т Е Р В Ь Ю В Г Е Е Н О М Е

- Знаешь, - сказал мой друг за субботним столом в нашем поселении, – а ведь Барух Прусс у нас теперь телезвезда!
И поведал мне историю, благодаря которой имя нашего товарища, несколько лет назад переехавшего в Иерусалим, стало известно на всю страну. Ну, не совсем всю – мимо меня она прошла стороной. Да и история сама к этому времени превратилась в легенду, так что пересказывать ее здесь я не стану. А что было на самом деле, вы узнаете чуть позже. Для этого надо отправиться в гости к самому Баруху. В Иерусалим. Восточный. Что я вскоре и сделал.
Читатель представляет нечто вроде Бранденбургской стены между двумя Иерусалимами? Зря. Автобус восемнадцатого маршрута мирно плывет по улице Яффо, затем сворачивает на улицу Невиим, кружит по каким-то улочкам и, наконец, останавливается недалеко от Театра «Хан». Я выхожу к театру. Вокруг все очень красиво, тихо и уютно. Театр расцвечен афишами. Дойдя до указателя «Абу-Тор», звоню Баруху и прошу дальнейших инструкций.
- Идите прямо и никуда не сворачивайте, - командует он. – Пройдете светофор и спускайтесь.
- Куда спускаться? – пытаюсь я уточнить.
- В Гееном.
Ну да, ведь как раз вон там, внизу, находится древний Гееном – долина, где язычники сжигали детей в жертву Молоху. Но в честь этой долины слово «Гееном» на иврите стало также означать ад, геенну огненную .
- Понятно, - говорю. – А в Рай вместо этого никак нельзя подняться?
- Рая тут нет, - отрезает он. - Только Гееном.
На этой оптимистической ноте пересекаю перекресток и выхожу к отгороженному невысокой стенкой обрыву, откуда струится вниз дорога, переходящая в улицу, ощерившуюся квадратными домами типично арабской застройки. А вон и Барух стоит у парапета, машет мне рукой. Рядом с ним рыжий ангелочек с пейсиками, который четыре года назад, когда мы в последний раз виделись, был совсем крохой.
- Это Иоси, - гордо объявляет Барух.
Мы проходим три дома и останавливаемся у четвертого, внешне ничем не отличающегося от соседних. Но прежде, чем войти, в качестве эпиграфа к предстоящей беседе, Барух заводит меня за угол и показывает два окна, на первом и на втором этажах, над которыми зияют черные короны - следы пожаров, вернее, поджогов.
- Они? – спрашиваю.
Барух кивает.
Ворота открывает охранник. Здесь позвольте прерваться и процитировать Мэри Робинсон, экс-президента Ирландии, недавно посетившую этот район (Абу-Тор в 10 минутах ходьбы от Шилоаха): «Еврейские семьи там живут в безопасности, под вооруженной охраной. А арабское большинство пребывает в постоянном страхе даже в собственных домах. Одна арабская мать рассказала мне, что она кладет спать своего ребенка не в пижаме, а в джинсах. Потому что в любой момент в дом могут ворваться израильские солдаты...»
Утри слезы, читатель! Солдаты ни с того ни с сего в дома не врываются. Быть может (в свете того, что я узнал чуть позже, сильно в этом сомневаюсь) тем, кто бросает бутылки с зажигательной смесью, иногда и приходится спать в джинсах. А их мамы и сердобольная г-жа Робинсон по этому поводу переживают. И нам велят.
Перед домом крошечное пространство, которое и двориком не назовешь. Многочисленным детям из шести семей злесь не разыграться. Вот и носятся между этажами с деревянными автоматами, нацепив на себя ХАМАСовские маски. Помните, как в фильме «Комиссар» еврейские дети играют в погром? Вот-вот. Только все это происходит в государстве, гордо называющим себя еврейским.
Дом этот некогда принадлежал арабскому христианскому патриарху. Потом его купил еврейский миллиардер Москович и сдает евреям.
Мы располагаемся в довольно просторной гостиной. Барух - в кресле, я с нетбуком за столом.
Естественно, первый вопрос - как дошел до жизни такой, зачем оставил наше поселение, наше орлиное гнездо в горах Самарии.
- Понимаете, - задумчиво говорит Барух, в этот миг становясь похожим на какой-нибудь габеновский персонаж, - до «Размежевания» я руководил колелем, чувствовал, что могу там что-то сделать..
Колель (ешива для женатых), который возглавлял Барух, находился в поселении Са-Нур в северной Самарии. Обитали в Са-Нуре русскоязычные художники, зачастую очень талантливые, а также молодые израильские идеалисты. Глядя на этих идеалистов, один из художников, проживший большую часть жизни в России, нерелигиозный и с поселенческим движением никак не связанный, высказался резко, не совсем справедливо, но красочно: «Те, что в Тель-Авиве – шваль. А вот эти – соль земли!»
- На занятия, - продолжает Барух, - приезжали люди из Ицхара, Иерусалима, ну, естественно, много было и из самого Са-Нура. После «Размежевания» я почувствовал, что больше не нужен в Самарии. Са-Нур уничтожили. Денег на восстановление колеля в другом месте я не нашел.
Тогда вспомнил о своей давней мечте – жить в Иерусалиме. Прежде всего решил овладеть новой профессией и еще живя в поселении, начал учиться на техника по электроприборам. Нет, преподавание Торы я не собирался оставлять, но решил заниматься им бесплатно – надоели проблемы с задержками стипендии и зарплаты. Короче, решил переехать в Иерусалим. Сначала в тихий и спокойный район Армон-Нацив.
И поясняет, словно оправдываясь за «бесцельно прожитые годы»:
- В Шилоах переехать не удалось.
Бедный...
- Зато четыре года назад, - радостно заключает он, - освободилась квартира в еврейском доме в деревне Абу-Тор – мы называем это место Гиват-Ханания. Конечно, эту квартиру я тут же снял.
- Доволен?..
- Очень!
- Чем? – спрашиваю, вспоминая черные короны над окнами.
- Помните,- улыбаясь, говорит он, - дорогу в наше поселение, пролегающую через арабскую деревню Хавара кто-то назвал «мивхан книса», вступительный экзамен? Ненастоящие через эту деревню не поедут и у нас не поселятся. Такой вот фильтр для будущих соседей. Здесь то же самое. Может, звучит высокопарно, но хотелось жить среди людей, которые любят Иерусалим и свой народ... Среди настоящих.
- Впору выпить «за сбычу мечт».
- Именно! Всегда было мечтой – жить рядом со Старым городом. И вот, пожалуйста – проживаю в трех шагах от него, жена там работает, дети там учатся.
- А как у тебя самого с преподаванием?
- Преподаю в Армон-Нацив. А молюсь здесь неподалеку, в Ямин-Моше.
Я плохо разбираюсь в топографии Иерусалима и, может, именно поэтому, изумляюсь. Оказывается, Ямин-Моше, место туристских прогулок в центре города, находится всего в 700 метрах от этого осиного гнезда?
- В общем, интересно живешь. (В силу разницы в возрасте я с Барухом «на ты», а он со мной – «на вы»).
- Слово «интересно» здесь как-то не подходит. Вот страшновато – да, бывает, и очень часто. Ведь эти все – он делает неопределенный жест в сторону окна - они считаются израильтянами. Полноправные граждане. Их много... Ты не знаешь, где живет тот, кто на тебя нападет, а потом смоется, а они все знают, где ты живешь, так что любое сопротивление и – проблемы с полицией. Она всегда на их стороне. В субботу вообще удовольствие. Идешь пешком в синагогу, а тебе орут, что эта улица только для арабов. Машину всегда ставишь прямо у ворот, иначе расколотят к черту и шины проколют.
- Ты по телефону сказал, недавно твоего старшего арестовали, Давида.
Следует рассказ. Дело было в шабат. Арабы из соседнего дома бросили пустые бутылки в детей Баруха, игравших во дворе, и сами же подняли крик, что те кидают камни, вызвали полицию. Та приехала, оцепила дом. Дом Баруха, конечно, а не арабов. Полицейские просмотрели записи видеокамер, там было видно, что именно арабы кидают камни. Арабы объяснили, что начали кидать еврейские дети, а они кидали в ответ. Полицейские поверили арабам и забрали Давида, которому, кстати, еще нет семнадцати. При этом объяснили, что забирают его, «чтобы успокоить улицу», а то, мол, арабы совсем разбушуются. Зерно истины в этом было. Ведь в тот же вечер, примерно в это же время, по соседству, к группе полицейских состоящей из шести-восьми человек, подъехала машина, разумеется, с желтым израильским номером. Из нее вышли двое арабов и стали полицейских бить. Те не сопротивлялись. Арабы удовлетворили свои братские чувства и уехали. Может, узнай об этом госпожа Робинсон, она бы не так на нас серчала? Мне вспоминаются строчки из нашего московского пуримшпиля:
Ваше величество, мы виноваты
В том, что носаты мы и пархаты,
Но проявите гуманность к людям –
Честное слово, больше не будем!
Давида продержали в участке несколько часов. Подвергаться протоколируемому допросу и сдавать отпечатки пальцев в субботу он отказался. Отпустили его только после того, как Барух сам пришел за ним и клятвенно пообещал, что они оба явятся в моцаэй шабат и пройдут все необходимые процедуры. И действительно, как только суббота закончилась, оба явились в полицию. Малолетний преступник сдал отпечатки пальцев, а его отец дал письменное обязательство уплатить штраф 5000 шекелей в случае дальнейших сыновних правонарушений.
- Да, весело у вас здесь, - говорю я.
- У нас еще что! - успокаивает меня Барух. – Посмотрите в окно. Видите на другой стороне ущелья шестиэтажный дом? Там нижние этажи жилые, а наверху бейт-мидраш. Это так называемый Бейт-Йонатан. Десять еврейских семей посреди арабского квартала. По работе мне иногда приходится туда ездить - на бронированной машине в сопровождении двух джипов. Обычное дело – выходят арабские дети и начинают кидать камни. Джипы останавливаются, ждут, когда арабы накидаются, потом едут дальше. Сами растим арабскую молодежь в духе полной безнаказанности.
А вон рядом с Домом Йонатана домик. Он носит кодовое название «Дваш». Там живет одна еврейская семья. Как-то раз туда бросили зажигательные бомбы. Начался пожар. Дома была одна женщина с ребенком. Я вызвал полицию. Полиция приехала через два часа. К счастью, горела только крыша – на нижние этажи огонь не распространился. Охранник, дежуривший во дворе вошел в дом и заперся там вместе с семьей. Пожарная машина вообще не приехала. Я объяснил, из какого дома бросали, и полицейские установили видеокамеру. Несколько недель снимали, а потом все возвратилось на круги своя. Когда я спросил, в чем дело, полицейский сказал: «Мы их арестовываем, а суд освобождает».
Я еще раз взглянул в окно, туда, где на песочном полотне склона, испещренном кубиками домов упрямо высился Дом Йонатана.
- Иногда, - сообщает Барух, жители Б ейт- Йонатан ждут до глубокой ночи, чтобы получить возможность проехать домой. И обратите внимание – вокруг сотни тысяч незаконных арабских построек, но именно Дом Йонатана собираются сносить.
Вслед за этим меняется – нет, не тема, а фокус внимания рассказчика. Смещается метров на пятьсот.
- Вот рядом с Шилоах напротив древнего тоннеля времен Первого Храма, там, где проходят экскурсии, левые и арабы открыли свой информационный центр. Объясняют туристам, что под предлогом показа достопримечательностей евреи пытаются выжить арабов, и тем, что эксурсанты приехали сюда, они как бы соучаствуют в творящемся преступлении. Мало того, левые провоцируют арабов, чуть ли в открытую призывают их нападать на евреев.
- А полиция опять молчит?
- Почему же молчит? – усмехается Барух. – Говорит! Вот представитель полиции выступал в кнессете, сказал: «Нам известно минимум два случая, когда дети моложе двенадцати лет получали деньги за то, что бросали камни в евреев».
- А вы здесь на себе чувствуете плоды этой педагогики.
- И как еще! Пять раз нам бросали в окна бутылки с зажигательной смесью. Последний раз загорелось окно, загорелся, диван. Если бы соседи не почувствовали запах гари, дом бы сгорел. Два раза кидали камни. Однажды закидали камнями все машины, стоящие близ нашего дома, включая арабские. Причем многие машины хорошо повредили. Как-то бросали бутылки с «коктейлем Молотова», а у нас во дворе сидели два «магавника». Одна бутылка попала им на ноги. Они стреляли в воздух, куда-то бегали, но никого не поймали.
- А почему у вас сейчас только один охранник и то не из «магава»?
- Тогда был особый случай. Как раз в этот вечер открылась заново отстроенная синагога Хурва. Арабы сочли верхом наглости восстановление синагоги, которую они разрушили. Вообще, здесь, так сказать, можно быть в курсе событий без всяких СМИ. Во время операции «Литой свинец» здесь дежурили десять «магавников». А после взрыва в ешиве «Мерказ а рав» мимо нашего дома арабы ездили на машинах и орали: «Смерть евреям!»
Тут я не выдерживаю и – мысленно, только мысленно – спрашиваю: «А зачем евреям жить в таких местах?»
И вспоминаю, как Шолом-Алейхем на вопрос: «Почему у евреев должно быть свое государство?» ответил: «А почему у евреев не должно быть своего государства?» Так вот я не понимаю, почему когда узбека изгоняют из киргизского квартала, то это погромы и геноцид, а когда евреев выдавливают из Восточного Иерусалима, это нормально? Почему в Москве еврею можно селиться, а в Иерусалиме нельзя? Почему, если кричат: «Бей жидов!» в Москве, это антисемитизм, а в Иерусалиме – борьба за законные права палестинского народа. Демография? Так она и в Москве демография. И в Берлине тридцать третьего тоже проблема, которую пришлось решать, была в демографии. Только называлась «жидовское засилье».
Видно, угадав мои мысли, Барух резюмирует:
- А на вопрос, что евреям делать в Восточном Иерусалиме, я отвечаю – что угодно.
Амен. А теперь перейдем к той истории, которая если не наделала шума, то, по крайней мере прозвучала в ивритоязычных СМИ и полностью разминулась с русскоязычными.
Есть по дороге в Маале-Адумим арабская деревня, звать Исавия. То есть не то что бы есть. Как впоследствии написали в полицейском протоколе, город Иерусалим, улица Исавия. Так что это уже не деревня, а Иерусалим. Но хотя это Иерусалим, еврейские службы не заезжают в эту деревню, то есть на эту улицу, нет, все-таки в деревню. В общем, ребята, запутался я в гримасах изрдействительности и предоставляю слово Баруху:
- Как вы знаете, я работаю в компании по ремонту электроприборов, специализируюсь по стиральным машинам. Мы обслуживаем район между Офрой, Хевроном, Иорданской долиной и Бейт-Шемешом.
И вот поступил заказ из Исавии. Сначала хотели послать арабского техника, но потом решили – это же по дороге в Маале-Адумим, все раше, и послали меня. Правда, сказали: «Если заказчик живет недалеко от шоссе, – делай, но вглубь поселения не забирайся – опасно!» Ну, я подъехал, называю дом, адрес. «Это вон там», - говорят и показывают вглубь деревни. «А далеко?» - спрашиваю. «Да нет, чуть-чуть!» Потом еще чуть-чуть. И еще чуть-чуть. И еще чуть. В какой-то момент подумал – не вернуться ли? Но знаете – стыдно стало. В общем, нашел я этот дом, он был метрах в 500 от шоссе. Дома была арабка. Я все отремонтировал, а когда вышел на порог, мимо меня сверху просвистел здоровенный блок. Потом еще и еще. Чудом не попали. Я вернулся в дом. Хозяйка , узнав в чем дело, выскочила. В нее тоже полетели камни. У ворот уже бушевала толпа. Вдали послышался грохот. Это арабы камнями разбивали мою машину. Я сразу же позвонил в полицию, объяснио, в чем дело, подчеркнул, что моей жизни угрожает опасность и что я прошу срочно выслать наряд. Дежурная стала задавать неотложные вопросы типа кто я такой и чем занимаюсь. Я не выдержал, закричал: «Вы что, не понимаете? Угроза жизни! При чем тут моя работа?» «Ах вот как?! - возмутилась она. – Мы тебе пытаемся помочь, а ты... Нештяк!» И бросила трубку. На улице при этом крики не прекращались и камни продолжали лететь. В любой момент могли войти в дом. Оружия у меня с собой не было. Я пошел на кухню, чтобы хотя бы нож был под рукой.
Потом позвонил в компанию, попросил вызвать полицию. При этом у арабов было достаточно времени чтобы меня убить. И вот примерно минут через десять в дом входит араб – и прямиком ко мне. Прежде, чем я хоть как-то успел отреагировать, он предложил вывести меня. Я ответил: «Нет уж, подожду полиции». Он сказал : «Не стоит ждать полиции – полиция приедет нескоро. Будет большой балаган. Лучше пойдем со мной». Я еще подождал, понял, что полиции не дождаться, и пошел с ним. Мы вышли из дома и задним двором прошли к машине. Она была вдребезги разбита – крышу проломили, от окон не осталось и следа. Мы оба сели в машину. Все равно пришлось ехать через толпу. Не знаю уж, какое положение в деревне занимает этот араб, но арабы, увидев его вместе со мной в моей раздолбанной машине, молча расступились. Выехав из деревни, я остановился, и мой спаситель вышел. Когда он удалился, я позвонил в полицию и сказал что нахожусь на окраине Исавии, рассказал, что произошло. Они говорят: «Срочно уезжай! Встретимся у Гива-Царфатит, в Иерусалиме. На Гива-Царфатит я ждал полицейского двадцать минут. Наконец, он появился и сразу обрушился на меня, зачем, мол, я поперся в Исавию. «Даже я, - сказал он, - без бронированной машины туда не заезжаю. Да и на бронированной машине – последний раз, когда я там был, мне дорогу перекрыли с обеих сторон мусорными баками. Два часа не мог выбраться». «Ну хорошо, - говорю, - а заявление мне куда отвезти? У меня ведь и свидетели есть. Например, женщина, которой я стиралку чинил. Вот ее телефон. Она знает, кто кидал камни». Он посмотрел на меня с жалостью. «Поезжай в полицейских участок на Салах-ат-дин. Возьми там справку. Получишь «мас-рехуш» - возврат денег тому, кто пострал от террора». А про заявление забудь. Никто этим заниматься не будет. Арабы все равно нам помогать не станут». «Ну почему, - возразил я. – Вот ведь один помог!» «Помог, - согласился полицейский. – Если бы тебя там убили, вот тут бы начался действительно шум. Так что помог он не тебе, а себе»...
- Барух! – не выдерживаю я. – Мы с тобой оба религиозные люди. Ты то там, то здесь лезешь в пекло, в самый Гееном, чтобы утвердить наше присутствие на этой земле. Скажи, ты веришь, что тем самым приближаешь Избавление?
Вместо того, чтобы разразиться возмущенным «а как же!» Барух пожимает плечами.
- Но ведь иначе, - продолжаю я, - получается прямо по Бродскому:
«А значит, не будет толка
От веры в себя и Б-га
А значит, остались только
Иллюзия и дорога!..»
- А даже если так, -говорит Барух. - Есть дорога, и по этой дороге мы идем. А иллюзия – часть этой дороги. Она нужна для того, чтобы я и мои дети стали такими какими я хочу, чтобы мы были.
...От дома Баруха до театра «Хан» меньше пятисот метров. Меньше, чем было идти от дома, где Баруха чуть не убили, до шоссе. Когда я вышел, было уже темно. Я прошел мимо домов, возле которых сидели арабы, поднялся к перекрестку и вскоре очутился рядом с театром «Хан». Оттуда слышались музыка и смех. Было весело.

Пятое ребро

П Я Т О Е Р Е Б Р О
Приятно получать подарки в день рождения. Самый большой подарок – это возможность самому что-то подарить другим. День рождения, который я отпраздновал на этой неделе, был, наверное, самым замечательным в моей жизни – не может быть подарка роскошнее, чем тот, что мы с друзьями сделали друг другу. Мы подарили друг другу Хомеш.
Мысль отметить очередное пятьдесят-плюс-летие в этом поселении, преступно разрушенном израильскими властями в 2005 во время «Размежевания» и ныне в борьбе с теми же властями возрождаемом, пришла ко мне месяц назад после того, как я провел в нем шабат, вернее, две трети шабата (последнюю треть этого святого дня мы провели в «скотовозке», которая доставила нас в ариэльскую полицию).
И вот я снова в Хомеше. Позади прыжки джипа по окольным потаенным полудорогам-полутропам, во время которых маленькие сыновья Меира и Анечки Антопольских с интересом спрашивали «Это такой Луна-парк, да?», а мы отвечали: «Ага! Еврейские горки».
Выходим из машины. Горы, перевалы и облака распахивают щедрые объятия. Поля и подножия хребтов уплывают куда-то вниз. Возникает привычное для этого места ощущение парения. Какая оказывается, маленькая наша великая Эрец Исраэль. Вон она – как на ладони – от Шхема до Средиземного моря.
Да, господа в тот вечер я видел вас, читающих сейчас эти строки. В сумерках я видел вас, купающихся у берегов Натании. Когда стемнело – оранжевый пунктир фонарей особенно ярко отчеркнул городскую набережную. Я видел три трубы электростанции в Кейсарии, увидел саму Кейсарию, и Хадеру и Пардес-Хану - отсюда эти города выглядят горстками золотых огоньков. Я увидел вас, пьющих кофе в афульских кафе и гуляющих по Северному Тель-Авиву. Увидел башни Хайфского университета и усыпанный огнями хайфский Адар. Ах, как вы все, как мы все прекрасно просматриваемся из Хомеша!
А как прекрасно простреливаемся! Само название Хомеш, взятое из ТАНАХа, означает «пятое ребро» - то, которое защищает сердце. Поселение, созданное здесь, было щитом, прикрывающим сердце страны.
Теоретически я все это знал и раньше. А теперь увидел своими глазами.
И услышал. Услышал голоса своих знакомых в той же Пардес-Хане, и уж конечно, в Кейсарии, упорно поддерживающих тех, кто разрушил наши поселения и превратил маленькую страну в большой тир. Я услышал голоса тель-авивских интеллектуалов, проклинающих пейсатых поджигателей войны и прославляющих арабских борцов за справедливость. Скажите, пожалуйста, кому, когда, в каком горячечном бреду привиделось, что евреи – умные люди?
Но не волнуйтесь, господа! Ракеты из Хомеша не полетят на вас ни сегодня, ни завтра. Не потому, что ХАМАС еще не закрепился в Самарии – это-то как раз вопрос ближайшего будущего. И не потому, что правительство бросит все силы, чтобы защитить вас – вы видели, как оно восемь лет защищало Сдерот прежде, чем раскачаться на «Литой свинец». А ведь тех Запад не прессовал так, как прессуют Биби.
Нет, господа! Спасение идет совсем с другой стороны. В этой стратегически важнейшей и опаснейшей для нас точке нет тех, кто может стрелять по нам. Нет арабов. Они сюда почти не приходят. По двум связанным друг с другом причинам. Во-первых, здесь все время крутятся армейские патрули. А зачем они здесь крутятся? Может быть власти посылают их именно с целью не дать арабам здесь укорениться и начать строительство? Да что вы! Как вы могли такое про наших правителей подумать? Патрули они сюда посылают с прямо противоположной целью – чтобы не дать вернуться сюда евреям. А евреи, так, извините за выражение, и лезут! Уже три года, как здесь живут ребята из движения «Хомеш тхила» - «Сначала Хомеш». Здесь они учатся в импровизированной ешиве, здесь принимают гостей по шабатам. «То есть как? – спросите вы. – А где же они живут?» «Как где? В Хомеше». «А разве евреям там можно строить?» «Конечно, нет!» «???!»
А они и не строят. Пытались – полицейский спецназ разрушил. Теперь живут, как они сами говорят, в тысячезведочном отеле. Спят под куполом, так сказать. Армия их, конечно, гоняет. Но, во-первых, не очень усердствует – там понимают, на чьей стороне правда. Во-вторых, Хомеш большой - попробуй найди, попробуй поймай. А в-третьих, ловят, увозят, а те все равно возвращаются.
Так что поселение Хомеш существует. Пусть без единого строения, но все же существует. И первыми признают это сами арабы. Они сюда почти не суются. В их подсознании прочно высечено – есть ли здесь дома, нет ли здесь домов – евреи здесь живут. И солдаты здесь тусуются. А значит - от винта!
...Вечер. Мы идем по возрожденному из развалин бестелесному поселению, поселению-призраку. И вокруг нас тоже встают призраки. Вот по обрамленной пальмами главной улице Хомеша катаются на скейтбордах пацаны, родившиеся здесь, те, для кого «улица родная и в непогоду дорога». Они не знают, что их ждет завтра. Спустятся в соседний Шавей-Шомрон, увидят облезлые караваны и узнают. А вот фундамент большого дома. Этот дом, полупрозрачный, вырастает в сгустившейся тьме. В окнах – лица его обитателей. Сколько радостей и горестей пережили здесь они ? Сколько улыбок здесь сверкнуло, сколько слез было обронено, пока не пролились в последний раз слезы, когда эти люди бросали прощальный взгляд, навсегда, в сопровождении солдат, покидая родной дом?
А дойдя до этого места, мы все останавливаемся и просто молчим. Заросшая бурьяном детская площадка. Заросшая бурьяном детская площадка. Заросшая бурьяном – детская площадка.
Над ночным Хомешем тысячезвездный купол. Мы сидим на полянке за накрытым столом и празднуем день рождения,.даря друг другу Хомеш. Парни из «Хомеш тхила» что-то нам рассказывают, произносят двар Тора, поют. За спиной у них ночные долины, золотые россыпи прибрежных городов, вся Эрец Исраэль. Есть в ТАНАХе такое выражение «стерегущие дом». Это про них. Ты спрашиваешь, читатель, чей дом? Твой.