Стихотв. 1976г.
С Т А Р И Н Н А Я Е В Р Е Й С К А Я П Е С Н Я
Спасибо тебе, молодая Луна,
Что кончились ночи Небесного гнева,
Что вновь ты взошла на полночное небо
Со дна нашей муки, с глубокого дна.
Нет горя страшней, чем безлунная тьма.
Когда она властвует, в страхе стихают
И, затаясь, еле слышно вздыхают
Готовые к гибели наши дома.
В те ночи прошу я Всесильного Б-га:
"Г-сподь, помоги моей бедной семье!"
И, лежа на жесткой холодной скамье,
Как шея петлю, жду шагов у порога.
Горит надо мной не лампада - лучина.
Ладонь моя - меч мой, а кожа - мой щит.
А в двери, а в окна, а в стены стучит
Чудовище с именем страшным - Чужбина.
За хрупкими стенами нашего дома
Дрожим мы в давящем безлуньи ночей,
Но гоим боятся Г-сподних лучей
И в лунную ночь не бывает погрома.
Мы горькую чашу испили до дна.
Все было - уже не изгнанья из рая -
Изгнанья из жизни трепещет Израиль,
А жизни нам ты возвращаешь, Луна.
Прочтем же молитву и мирно уснем,
И грохот сапог нас уже не разбудит.
Мы в лунные ночи спокойны, как днем.
Погрома не будет, не будет, не будет!
Не будет проклятых теней на пороге,
"Шема, Исраэль!" не присохнет к губам!
Двенадцатилетней моей Мириам
Не будет насильник выламывать ноги!
Не будут в развалинах нищего дома
Валяться измятые наши тела!
Евреи, не бойтесь! Евреи, взошла!
Евреи, сегодня не будет погрома!
Так здравствуй, надежда, веселая лгунья!
Мы вновь не попали под нож палача.
Покуда опять не придет новолунье,
Мы будем без просыпу спать по ночам.
суббота, 8 ноября 2008 г.
Отрывок из романа "Поле боя при лунном свете" с предисловием А.Эскина
Авигдор Эскин
Голос Самарии на русском языке
Рецензия на роман Александра Казарновского "Поле боя при лунном свете"
Религиозно-философский поселенческий боевик. Таким нагромождением слов попытаемся обозначить новый литературный труд Александра Казарновского - бывшего москвича, познавшего глубинный смысл слова «Родина» на горной вершине поселения Элон Морэ. Новое произведение русскоязычного писателя Самарии основано на реальных событиях, хотя имена героев изменены. Казарновский был сам свидетелем, но не ограничился сухим изложениям в стиле документального фильма. Он преподнес нам художественное произведение изысканного качества, включившее религиозные и философские углубления. Другим писателям приходятся выдумывать и вымышлять событийный ток произведений. А у нас насыщенность драматических явлений столь сильно сконцентрирована, что простой рассказ о месяце жизни превращается в повесть с философским оттенком.
Это первый роман, написанный от имени религиозных жителей поселений, первая попытка поведать городу и миру правду о происходящем в горячих точках «территорий». Казарновский не ограничился сухой бытописью последних лет кровавой интифады. Он вводит нас во внутренний мир религиозного казачества Израиля, поставив в центр событий героя, который мог бы быть нашим бывшим сокурсником или другом детства.
Автор не навязывает читателю свое мировоззрение, а вводит его в ход событий и раскрывает перед ними палитру переживаний героев – русскоязычных поселенцев и коренных израильтян. В книге отсутствуют призывы и лозунги, в ней нет рельефных обобщений. Пожалуй, они бы только помешали читателю понять, что такое еврейская Самария сегодня. Там стерты грани между коренными и новыми, там люди не спрашивают, зачем мы сюда приехали. Многие основные проблемы нашего обустройства в Израиле не отражены в книге, потому что свист пуль и мелодия «кадиша» на похоронах друзей выявили истинно важное, подчеркивая маловесность привременного и преходящего.
Тем не менее, книга имеет свой русский привкус. «Поле боя при лунном свете» - название книги Александра Казарновского и прямая цитата из Александра Галича. Несомненно, что в самые ответственные минуты жизни автор произносил слова из молитв на иврите. Но и впитанное из русской культуры еще плещется в его сознании и подсознании. Не как основное, не как направляющее, но дорогое и незабвенное – «родом из детства». И так интересно обнаружить, что многое из живой и чувственной русской созерцательной культуры не отмирает после наложения на него библейских ипостасей, но обретает новый смысл и новые краски. Автор не эмигрант, а интегральная часть самарийского рельефа и культуры Книги Книг. Но он не отказался от опыта и пристрастий прошлой жизни. Забрал их в Элон Морэ, переосмыслил и принес на алтарь борьбы за Израиль и за освящение имени Творца.
Теперь нет надобности объяснять, почему взявший книгу в руки не оторвется от нее. И не только потому, что Казарновский представил нам высокохудожественный труд (он по праву считается одним из лучших русскоязычных писателей Израиля). И не только благодаря невероятно интересной событийной канве. Автор сумел поместить на страницы книги каждого из нас. Читаешь ведь и думаешь, разве это не я тут нахожусь под обстрелом и разве не я читаю субботнюю молитву за себя и за друга, погибшего два дня назад? Нет, не я, но ведь так хотелось бы приблизиться к духовному богатству и отважному благородству автора…
Александр Казарновский родился в Москве пятьдесят три года назад. Его путь к еврейству и Израилю был околичным и витиеватым, как и у большинства из нас. Александр переступил через соблазн крещения, общаясь с Александром Менем, а позже искал ответа на вопросы у литовского католического священника Станислава Добровольскиса. После долгого разговора ксендз понял, насколько сильны иудейские корни молодого правдоискателя и порекомендовал ему начать свой религиозный путь через синагогу и выполнение заповедей Торы. Читателю легко будет поставить себя на место автора, ибо кто из нас не совершал остановок возле чужих центров духовных поисков, не говоря уже о вселившейся в нас с детства русской культуры. Вернее, все мы блуждали окрест чужих виноградников, но мало кому хватило целостности и последовательности донести душевные порывы юности до Иерусалима, не растратив себя до иссяка сил по дороге.
Литературный талант Казарновского выявился с ранних лет. Он писал стихи, прозу, занимался художественным переводом. Его публиковали в «Московском комсомольце» и других изданиях. Однако погружение в Тору и еврейскую культуру, окончательно утвердившееся к концу 1986 года, вытеснили на время писательские порывы. В годы перестроечного кипения Казарновский создает еврейскую воскресную школу и остается ее директором до репатриации в 1993 году. В то же время он возглавляет религиозное молодежное движение «Бней Акива» в России. И уже тогда он задумывает создание интерната для русскоязычных детей в Израиле.
Всегда чуждый шкурничеству мелкого карьериста, Казарновский отказался от участи купленного религиозного функционера в Москве. Как только дела там начали входить в рутинное русло, он двинулся в Израиль и сразу – в поселение Элон Морэ возле Шхема. Понимал ли Александр уже тогда, что погружение в тель-авивскую обыденность убьет в нем идеалиста и правдоискателя или же ему просто сразу полюбилось религиозное поселение с видом на Шхем? Вот что говорит он сам: «Я впервые попал в окрестности Шхема за год до репатриации и сразу понял, что жить надо именно там, где эпицентр еврейской истории наших дней. И так получилось, что именно в Элон Морэ появилась возможность создать религиозный интернат для русскоговорящих детей». С тех пор он работает в интернате учителем Торы, английского и классным руководителем.
Двенадцать лет проживания в Элон Море чувствуются, когда Александр водит гостей по поселению и окрестностям. В самом поселении немного памятников библейской старины, но при обзоре окрестности выявляем живой картиной давно слышанные по чтению Торы и пророков названия и имена. В самом Элон Море идем в квартал старожилов, куда три года назад проник вооруженный араб и расстрелял целую семью. По вечерам Казарновский взирает на зловеще растущий Шхем и замечает. Тем не менее, у него нет сомнения: «Если Элон Море – это наше настоящее, то Шхем – будущее». Именно на вершине холма Элон Море взыграл в Казарновском талант писателя с особой силой. Не случайно он был награжден премией «Олива Иерусалима» за свое произведение.
Переданный палестинскому врагу город действительно зловеще излучает тусклый дымный свет по вечерам. А при въезде в Шхем стоит одиноко гробница Йосефа, оскверненная и попранная бесноватыми. Словно как встарь: не хотели братья видеть и слышать Йосефа, а предали и продали его. Так вот выходит: снова продали Йосефа ишмаэлитам. С конца 2000 года евреям вход запрещен. Группы самоотверженных и мужественных хасидов проникают иногда к гробнице под покровом ночного мрака. Им стараются препятствовать израильские власти – ловят, арестовывают, сажают. Для Александра Казарновского эти слова не просто хроника событий последних лет. Он провел сам не один год в ешиве «Од Йосеф хай» у гробницы Йосефа. В его книге рассказывается о человеке, направившемся из Элон Море к гробнице Йосефа сразу после бегства - пугливого душепродавства власти. Рав Либерман «пошел к своему праведнику». Это случилось в субботу утром. Его долго искали потом. Нашли уже труп.
Помните нападение на школу мальчиков в поселении Итамар? Там погиб ученик Казарновского. А помните взрыв на автобусной остановке в Гива Царфатит через неделю после Итамара? Там погиб другой ученик Александра, товарищ погибшего. Пожалуй, нигде так не прошлась интифада по жизням, как в районе Шхема. Как будто, мерой за меру. Оставили бесноватым врагам гробницу Йосефа, продали его ишмаэлитам, а затем лучшие и достойные гибнут, искупляя грехи поколения.
О чем книга Казарновского? Об этом. Он раскрывает нам подноготную поселенческой жизни, религиозного неосионизма, интифады. При прочтении чувствуешь, как сам участвуешь в событиях. Казарновский хлещет кнутом-повествованием, косвенно обращаясь к нам: «Где же вы, братцы?» Он не пишет этого прямо, но так поднимает уровень совестливости, что немыслимо не задаться вопросом.
Сам писатель хорошо понимает, какие мысли пробуждает его произведение: «Все мы духовные полукровки. Но в моей книге побеждает еврейская половинка. Это голос Самарии, переложенный на русский лад». К концу прочтения книги ловишь себя на мысли, что описываемые Александром баталии ничуть не отталкивают и не отпугивают. Более того, немного завидуешь автору и сам думаешь всерьез, как бы поскорее оказаться на «поле боя при лунном свете»… Похоже, именно туда вел нас автор: «Я не навязываю свои мысли, но хочу поделиться своим опытом с русскоязычным читателем. Хотите оказаться в авангарде истории, хотите увидеть своими глазами как библейские пророчества оживают? Хотите наполненной жизни, позволяющей духовно и интеллектуально расти? Хотите настоящих переживаний и настоящей борьбы? Это я нашел в Самарии. Здесь не только дом, но и надежда с верой. Слабость духа и бесцельность существования стали знаковыми отличиями нашего поколения. Но есть и другие потоки, которых мы так искали в Израиле. Мне посчастливилось. Я нашел здесь содержание и смысл жизни».
Восемнадцатое таммуза 1415
Никогда не думал, что бумага может быть живой. Живое письмо, чей автор мертв. Весточка с того света. Она обжигает пальцы, кричит человеческим голосом. Таким знакомым хрипловатым голосом – я явственно слышу его – голос человека, которого час назад, зашив в мешок, опустили в землю. И он зовет, требует, твердит: “Рувен, ты что, трус? Рувен, почему ты медлишь? Рувен, делай что-нибудь!”
”Рувен! Рувен! Рувен!” Я уже семь лет как Рувен, но не потому, что мне семь лет - ах, если бы! - а потому, что семь лет назад взял себе имя "Рувен", приехав в Израиль и поселившись в Ишуве – поселении в Самарии, на “территориях”, которые весь мир считает оккупированными. А мы никого не оккупируем, мы просто здесь живем. До приезда сюда я сорок лет звался Романом. Суть не в этом. Мой друг перед смертью оставил мне письмо - вот оно, у меня в руках. И в этом письме – имя убийцы. Так что же мне делать? Спокойно. Убийца был тоже здесь, на похоронах. Он еще не успел уехать. Но если успеет, уже вряд ли вернется. Он ведь фактически выполнил свое задание. Правда, остается еще мой придурковатый сослуживец Ави Турджеман, который влип из-за собственного тщеславия и из-за отсутствия у меня оного. Когда я убил террориста, он, возжелав славы, напел корреспонденту, что это сделал он. Один раз в него уже за это стреляли и ранили. Но для того, чтобы добить Ави, никакой спецагент не нужен.
“Алло! Это ешива тихонит “Шомрон”? Скажите, пожалуйста, Авраам Туржеман у вас работает? Сейчас его нет? А когда он будет?” И все. Это может сделать любой – позвонить по пелефону прямо из Города. А дальше... Авин “Опель” все знают. Остальное уже зависит от мастерства снайпера. Предположим, Ави не вернется в “Шомрон”. Тогда за ним начнут охотиться в Городке. А что если после двойной “явки с повинной” они подозревают и нас с Шаломом? Да нет, Ави официальный герой, его и уничтожать. После той славы, которую ему принесло ранение, мы навек самозванцы. Как бы то ни было, арабский наводчик и убийца моего друга в Ишуве больше не появится. Теперь ему здесь нечего делать. Задание выполнено. Он исчезнет, а затем вынырнет в новом месте с новым заданием. Как помешать этому? Ну есть у меня его имя, фамилия, номер удостоверения личности... и что дальше? Бежать в полицию? Где она будет его искать? В Тель-Авиве? А если он слиняет в Город?
Город. Все перекрестки нашей многотысячелетней истории сошлись в нем. Сегодня он стараниями политиков стал “юденфрай”- свободен от евреев. Логика простая – сначала изгоняем евреев, затем объявляем – видите, здесь живут одни арабы, следовательно, земли эти – арабские.
Я отвлекся. Итак, действовать надо сейчас, иначе завтра где-нибудь в другом месте начнется этот террор внутри террора. Сколько раз мы в моем тусклом караване, паря в клубах табачного дыма, обсуждали, как вычислить этого мерзавца, и ни разу – как его сцапать. И вот мой друг стал частицей нашей святой, сухой, комковатой, не шибко плодородной, внешне ничем не отличающаяся от остальных, и всё-таки нашей земли.
Навстречу едет Ицхак, наш равшац – ответственный за охрану поселения, сейчас покажу ему письмо и... ”Конечно, Рувен, садись скорее, сейчас мы его догоним!”
- Ицхак! Ицхак!
Я машу рукой, складываю в щепоть большой, указательный и средний пальцы – дескать, остановись на минуточку, но Ицхак показывает пальцем на часы и разводит руками. Вот невезуха! Ицхак, который всегда готов остановиться и обсуждать с тобой что угодно и как угодно долго, тряся своим модным чубом, нехарактерным для религиозной публики и длинными пейсами, как раз характерными для нее, именно сейчас этот Ицхак куда-то жутко торопится.
Ну и ладно. В конце концов письмо - единственное доказательство. Убийцу освободили бы ровно через пять минут, а потом он, голубчик, сел бы в машину, вставил бы ключ зажигания, надавил на педаль и скрылся бы в ближайшей арабской деревне. Чао!
Поток машин – это в нашей-то дыре – движется передо мной – словно все устремляются за Ицхаком – и я понимаю в чем дело. Похороны кончились, люди разъезжаются.
А вот и он, родимец! Едет с похорон собственной жертвы и не знает, что письмо-разоблачитель у меня в кармане. Невозмутимо так, с сигареткой в зубах, ведет свою “альфа ромео”. Я застываю в растерянности, а затем тянусь за своей “береттой”, забыв, что не взял ее c cобой в дальние странствия, а оставил у Шалома. Это дает ему те самые несколько секунд, за которые он скрывается за поворотом.
Идиот! Все равно надо было тремповать. А в машине я бы уже сообразил, что делать. Почему, ну почему тогда на баскетбольной площадке я действовал быстро, точно – как автомат! – а теперь все время теряюсь? Ничего, сейчас все эти машины застрянут внизу, у махсома на выезде из поселения. А я побегу за Шаломом. До его дома метров сто пятьдесят, но в гору. И тут происходит чудо. Я ведь заядлый курильщик и обычно на малейшем подъеме начинаю дышать, как мой пес Гоша после часовой прогулки, а тут вдруг пролетаю это расстояние, как мушка.
Вспоминается “кфицат а-дерех” – сокращение расстояния, штука, описанная в рассказах об основателе хасидизма, великом мудреце и проповеднике Баал-Шем-Тове и его учениках, которые, странствуя, сотню верст в своих повозках покрывали за полчаса.
Вот и дом Шалома. Дверь, на которой красивыми вьющимися буквами написано “мишпахат Шнейдер”, а ниже наклейка “Хавер, ани зохер ми натан лаэм ровим” – “Товарищ, я помню, кто дал им винтовки” – пародия на ностальгическое по Рабину “Хавер, ани зохер!” – “Товарищ, я помню!”
Я, не стуча, дергаю за ручку, влетаю в салон. В салоне у Шалома, как всегда, жуткая духота и затхлость. Шалом панически боится воздуха. В любую жару все окна задраены, а трисы – так на иврите называют местную разновидность жалюзей – опущены. В-общем, не жилье, а логово вампира.
- Шалом!
Это звучит, как приветствие, но это не приветствие, это имя хозяина, нашего спасителя, нашего мстителя, который пока не знает ни о том, что он спаситель, ни о том, что он мститель.
Из спальни выскакивает Шалом, одетый с иголочки - ну да, ведь только что с кладбища. Б-же, спасибо за то, что он оказался дома. Теперь, пожалуйста, помоги мне уговорить его тронуться в путь без разговоров. Помоги мне, помоги моему ивриту!
Шалом всегда похож на птицу. Когда молится – на глухаря или тетерева – я их не различаю. Когда думает – на пингвина. Во всех других случаях - на ворона.
- Здраствуй, таварищ! Как дила? Что ты хочешь? - Шалом демонстрирует мне свое знание русского. Нашел время, чурбан бесчувственный.
- Немедленно в машину! – ору я в ответ. - Нужно поймать убийцу!
- Какого убийцу? –это тоже говорится по-русски.
- Того самого!
- Погоди, Рувен! – дошло, наконец. От волнения наш отличник даже на иврит перешел. - Ты что, знаешь, кто убил?..
И русский, и иврит в устах Шалома звучат, как английский. Шалом родом из Америки, не помню уж из какого штата... А русский он учит самостоятельно, используя меня в роли полигона.
- Быстро едем! – кричу я, теряя терпение. – Где мой автомат?!
Я ведь только сегодня вернулся из Москвы, и все это время квартира Шалома выполняла функции моего арсенала. Вообще, Шалом у нас – сила быстрого реагирования. Правда, он не очень понимает, в чем дело, но это неважно.
Его “галиль” сам прыгает ему в руку (а мой “эм-шестнадцать” и ”беретта” соответственно – мне), дверь сама бежит навстречу, мостик, выводящий со второго этажа на улицу, где ждет его "Субару", сам послушно стелется под ноги.
И только в машине, летящей по - спасибо тебе Вс-вышний! - освободившейся дороге, он
позволяет себе засомневаться – вдруг у меня с башкой что-то не так на почве страха перед террористами, или просто перегрелся. Скорости он, впрочем, не снижает, но внимательно смотрит на меня, молча требуя объяснений.
Я называю имя убийцы.
- Это тот, кого мы искали! Он работает на арабов!
Шалом снова бросает на меня взгляд под названием “Прощание с крышей”, и я умоляюще говорю на иврите.
- Пожалуйста, не останавливайся! Я тебе сейчас кое-что прочту.
Скороговоркой читаю куски письма, которое двадцать минут назад нашел у себя в почтовом ящике. С каждой строкой Шалом все больше и больше мрачнеет - последнее письмо друга. Когда же, наконец, я убираю исписанный листок обратно в карман, он отворачивается - дескать, черта с два, Рувен, ты увидишь мои слезы.
Махсом мы уже миновали.
Дорога делает перед нами виток, взлетая на гору, и в самом конце ее белеет “альфа ромео”. Ага, он все-таки поторчал в пробке у “махсома”.
Теперь задача догнать его. Шалом жмет на газ. Навстречу несутся красные глинисто-известковые слоеные обрывы, похожие на скуластых индейцев, увенчанных зелеными уборами олив. Расстояние между нами сокращается. Он, конечно, ничего не подозревает.
Неужели нам так легко удастся его взять?
- Дави! – ору я Шалому по-русски, и тот, понимающе кивая, газует изо всех сил.
Дорога выдергивает нас на равнину. В центре ее среди полей соломенного цвета торчит одинокий арабский дом с приклеенной к нему кипарисовой рощей.
Солдаты, охраняющие наше поселение, говорят, что вот на таких «хуторках в степи» находят приют и укрытие явившиеся из Города террористы перед тем, как под аплодисменты прогрессивного человечества отправиться доделывать то, что Гитлер не успел.
Cлева от нас, обложившись танками и бэтээрами (видимо, готовится очередная прогулка в Город) пролетает военная база.
- Может, позвоним туда? – спрашиваю я, тыча пальцем в сторону протянутых к нам дул.
- Бесполезно, Рувен, - морщится Шалом. - Мы только время упустим, поскольку они не вмешаются и даже не поверят нам.
Спидометр зашкаливает и возникает острое сверхсветовое ощущение, будто мы и здесь, и еще где-то сзади, а наша “Субару” превратилась в толстого тупорылого боа-констриктора, голубым своим телом повторяющего все извивы вновь ушедшей в горы и там запетлявшей дороги.
На подступах к арабской деревне мы его почти догоняем. Здесь еще один махсом. Солдаты проверяют арабские машины, идущие в Город и из Города. На дороге столпились десятки машин, в-основном, почему-то желтокожих горбатых такси. Вот бы его сейчас сдать солдатам. Но он, обладатель желтого номера и израильского удостоверения личности, почти не снижая скорости, пролетает махсом, а мы – за ним. Теперь главное – не спугнуть. Шалом клаксонит, а я опускаю окно, высовываю руку и складываю пальцы перстью, дескать подожди нас. Похоже, он клюнул - скорость явно снижена. Вот сейчас...
И вдруг он резко выруливает вправо. В чем дело? Ах, ты решил заехать на бензоколонку! Дескать, там и побеседуем, заодно и бензинчиком разживемся. Вот и отлично . Тут-то мы тебя и прижмем – ведь выезд на бензоколонку только один – он же и въезд. Мы с шоссе это ясно видим. А с другой стороны – обрыв и какая-то насыпь. Так что попался, дорогой!
Вся-то заправочная станция – асфальтовая площадка с двумя столбами посреди а на них – плита-козырек. Ну и внизу сами колонки с бензином и прыгающими стрелками за полукруглым стеклом да араб, владелец этого бензина. Подъезд с каждой стороны – ровно на ширину машины; хоть справа заезжай, хоть слева, все равно дорожки соединяются. А дальше – тупик.
Наша жертва заезжает справа, а Шалом следует за ним и на самом въезде на площадку разворачивается и ставит машину поперек дороги. Мы быстро распахиваем двери и вылетаем, захватив - Шалом – «галиль», я – «эм-шестнадцать». Хотя понятно – стрелять нельзя ни в коем случае солдаты с блокпоста загребут нас, а не его. Почему-то из машины он не выходит – ждет, когда мы приблизимся. Араб, хозяин бензоколонки, в испуге жмется к бетонному столбу, подпирающему «крышу». Он поднимает глаза, словно просит Аллаха защитить его. Я невольно тоже смотрю вверх.
На протянутых по небу невидимых веревках, словно белье, повисли белые тучи. Мы делаем несколько шагов по направлению к нашей жертве, и тут происходит невероятное – он дает газу и устремляется в тупик. А у нас, как у Агари в пустыне, когда ангел показал ей дотоле незримый колодец, внезапно открываются глаза, и мы видим, что тупик этот вовсе никакой не тупик, а начало бетонки. Но куда она ведет? Мы же в точности вычислили, что никуда.
Пока мы соображаем, что к чему, он выезжает на эту бетонку.
Мы бросаемся к своей «субару», плюхаемся на сиденья, захлопываем двери, причем я делаю это со второго раза, сперва врезав дверцей по прикладу своего «эм-шестнадцать», неуклюже оставленному мною снаружи, на чем мы теряем еще несколько драгоценных секунд. Затем мимо араба, мимо колонок с бензином устремляемся за «альфа ромео».
Удар снизу по попам сообщает нам, что мы – на бетонке.Но он уже далеко впереди. Куда он несется? Куда несемся мы, следуя за ним по пятам?
Я вдруг чувствую за спиною, на заднем сиденьи присутствие моего друга, которого сегодня опустили в выдолбленную в сухом грунте яму, того, кто в одиночку после того, как я его подвел и бросил, докопался до истины и погиб, возможно, спасая наши с Шаломом жизни. Я физически ощущаю, как мне в затылок впивается его взгляд, и мои глаза наполняются слезами. Если бы все можно было вернуть назад! Если бы все можно было переиграть!
Бетонка действительно обрывается, вернее, перетекает в полутораметровую насыпь из мелких камней, нависающую над шоссе прямо напротив махсома. Именно с этого обрыва и сигает его «альфа ромео» и мы вслед за ней.
Я в ужасе зажмуриваю глаза, и зря, потому что никакого обрыва нет и в помине, а есть довольно пологий спуск, по которому, хрустя камушками скатывается сначала он, а потом и мы.
А с шоссе казалось – насыпь и насыпь.
Он сворачивает направо и движется в сторону арабской деревни, через которую проходит наше шоссе. Погоня возобновляется. Теперь, что называется, карты на стол. Он засек нас, и взять его легко не удастся.
Голос Самарии на русском языке
Рецензия на роман Александра Казарновского "Поле боя при лунном свете"
Религиозно-философский поселенческий боевик. Таким нагромождением слов попытаемся обозначить новый литературный труд Александра Казарновского - бывшего москвича, познавшего глубинный смысл слова «Родина» на горной вершине поселения Элон Морэ. Новое произведение русскоязычного писателя Самарии основано на реальных событиях, хотя имена героев изменены. Казарновский был сам свидетелем, но не ограничился сухим изложениям в стиле документального фильма. Он преподнес нам художественное произведение изысканного качества, включившее религиозные и философские углубления. Другим писателям приходятся выдумывать и вымышлять событийный ток произведений. А у нас насыщенность драматических явлений столь сильно сконцентрирована, что простой рассказ о месяце жизни превращается в повесть с философским оттенком.
Это первый роман, написанный от имени религиозных жителей поселений, первая попытка поведать городу и миру правду о происходящем в горячих точках «территорий». Казарновский не ограничился сухой бытописью последних лет кровавой интифады. Он вводит нас во внутренний мир религиозного казачества Израиля, поставив в центр событий героя, который мог бы быть нашим бывшим сокурсником или другом детства.
Автор не навязывает читателю свое мировоззрение, а вводит его в ход событий и раскрывает перед ними палитру переживаний героев – русскоязычных поселенцев и коренных израильтян. В книге отсутствуют призывы и лозунги, в ней нет рельефных обобщений. Пожалуй, они бы только помешали читателю понять, что такое еврейская Самария сегодня. Там стерты грани между коренными и новыми, там люди не спрашивают, зачем мы сюда приехали. Многие основные проблемы нашего обустройства в Израиле не отражены в книге, потому что свист пуль и мелодия «кадиша» на похоронах друзей выявили истинно важное, подчеркивая маловесность привременного и преходящего.
Тем не менее, книга имеет свой русский привкус. «Поле боя при лунном свете» - название книги Александра Казарновского и прямая цитата из Александра Галича. Несомненно, что в самые ответственные минуты жизни автор произносил слова из молитв на иврите. Но и впитанное из русской культуры еще плещется в его сознании и подсознании. Не как основное, не как направляющее, но дорогое и незабвенное – «родом из детства». И так интересно обнаружить, что многое из живой и чувственной русской созерцательной культуры не отмирает после наложения на него библейских ипостасей, но обретает новый смысл и новые краски. Автор не эмигрант, а интегральная часть самарийского рельефа и культуры Книги Книг. Но он не отказался от опыта и пристрастий прошлой жизни. Забрал их в Элон Морэ, переосмыслил и принес на алтарь борьбы за Израиль и за освящение имени Творца.
Теперь нет надобности объяснять, почему взявший книгу в руки не оторвется от нее. И не только потому, что Казарновский представил нам высокохудожественный труд (он по праву считается одним из лучших русскоязычных писателей Израиля). И не только благодаря невероятно интересной событийной канве. Автор сумел поместить на страницы книги каждого из нас. Читаешь ведь и думаешь, разве это не я тут нахожусь под обстрелом и разве не я читаю субботнюю молитву за себя и за друга, погибшего два дня назад? Нет, не я, но ведь так хотелось бы приблизиться к духовному богатству и отважному благородству автора…
Александр Казарновский родился в Москве пятьдесят три года назад. Его путь к еврейству и Израилю был околичным и витиеватым, как и у большинства из нас. Александр переступил через соблазн крещения, общаясь с Александром Менем, а позже искал ответа на вопросы у литовского католического священника Станислава Добровольскиса. После долгого разговора ксендз понял, насколько сильны иудейские корни молодого правдоискателя и порекомендовал ему начать свой религиозный путь через синагогу и выполнение заповедей Торы. Читателю легко будет поставить себя на место автора, ибо кто из нас не совершал остановок возле чужих центров духовных поисков, не говоря уже о вселившейся в нас с детства русской культуры. Вернее, все мы блуждали окрест чужих виноградников, но мало кому хватило целостности и последовательности донести душевные порывы юности до Иерусалима, не растратив себя до иссяка сил по дороге.
Литературный талант Казарновского выявился с ранних лет. Он писал стихи, прозу, занимался художественным переводом. Его публиковали в «Московском комсомольце» и других изданиях. Однако погружение в Тору и еврейскую культуру, окончательно утвердившееся к концу 1986 года, вытеснили на время писательские порывы. В годы перестроечного кипения Казарновский создает еврейскую воскресную школу и остается ее директором до репатриации в 1993 году. В то же время он возглавляет религиозное молодежное движение «Бней Акива» в России. И уже тогда он задумывает создание интерната для русскоязычных детей в Израиле.
Всегда чуждый шкурничеству мелкого карьериста, Казарновский отказался от участи купленного религиозного функционера в Москве. Как только дела там начали входить в рутинное русло, он двинулся в Израиль и сразу – в поселение Элон Морэ возле Шхема. Понимал ли Александр уже тогда, что погружение в тель-авивскую обыденность убьет в нем идеалиста и правдоискателя или же ему просто сразу полюбилось религиозное поселение с видом на Шхем? Вот что говорит он сам: «Я впервые попал в окрестности Шхема за год до репатриации и сразу понял, что жить надо именно там, где эпицентр еврейской истории наших дней. И так получилось, что именно в Элон Морэ появилась возможность создать религиозный интернат для русскоговорящих детей». С тех пор он работает в интернате учителем Торы, английского и классным руководителем.
Двенадцать лет проживания в Элон Море чувствуются, когда Александр водит гостей по поселению и окрестностям. В самом поселении немного памятников библейской старины, но при обзоре окрестности выявляем живой картиной давно слышанные по чтению Торы и пророков названия и имена. В самом Элон Море идем в квартал старожилов, куда три года назад проник вооруженный араб и расстрелял целую семью. По вечерам Казарновский взирает на зловеще растущий Шхем и замечает. Тем не менее, у него нет сомнения: «Если Элон Море – это наше настоящее, то Шхем – будущее». Именно на вершине холма Элон Море взыграл в Казарновском талант писателя с особой силой. Не случайно он был награжден премией «Олива Иерусалима» за свое произведение.
Переданный палестинскому врагу город действительно зловеще излучает тусклый дымный свет по вечерам. А при въезде в Шхем стоит одиноко гробница Йосефа, оскверненная и попранная бесноватыми. Словно как встарь: не хотели братья видеть и слышать Йосефа, а предали и продали его. Так вот выходит: снова продали Йосефа ишмаэлитам. С конца 2000 года евреям вход запрещен. Группы самоотверженных и мужественных хасидов проникают иногда к гробнице под покровом ночного мрака. Им стараются препятствовать израильские власти – ловят, арестовывают, сажают. Для Александра Казарновского эти слова не просто хроника событий последних лет. Он провел сам не один год в ешиве «Од Йосеф хай» у гробницы Йосефа. В его книге рассказывается о человеке, направившемся из Элон Море к гробнице Йосефа сразу после бегства - пугливого душепродавства власти. Рав Либерман «пошел к своему праведнику». Это случилось в субботу утром. Его долго искали потом. Нашли уже труп.
Помните нападение на школу мальчиков в поселении Итамар? Там погиб ученик Казарновского. А помните взрыв на автобусной остановке в Гива Царфатит через неделю после Итамара? Там погиб другой ученик Александра, товарищ погибшего. Пожалуй, нигде так не прошлась интифада по жизням, как в районе Шхема. Как будто, мерой за меру. Оставили бесноватым врагам гробницу Йосефа, продали его ишмаэлитам, а затем лучшие и достойные гибнут, искупляя грехи поколения.
О чем книга Казарновского? Об этом. Он раскрывает нам подноготную поселенческой жизни, религиозного неосионизма, интифады. При прочтении чувствуешь, как сам участвуешь в событиях. Казарновский хлещет кнутом-повествованием, косвенно обращаясь к нам: «Где же вы, братцы?» Он не пишет этого прямо, но так поднимает уровень совестливости, что немыслимо не задаться вопросом.
Сам писатель хорошо понимает, какие мысли пробуждает его произведение: «Все мы духовные полукровки. Но в моей книге побеждает еврейская половинка. Это голос Самарии, переложенный на русский лад». К концу прочтения книги ловишь себя на мысли, что описываемые Александром баталии ничуть не отталкивают и не отпугивают. Более того, немного завидуешь автору и сам думаешь всерьез, как бы поскорее оказаться на «поле боя при лунном свете»… Похоже, именно туда вел нас автор: «Я не навязываю свои мысли, но хочу поделиться своим опытом с русскоязычным читателем. Хотите оказаться в авангарде истории, хотите увидеть своими глазами как библейские пророчества оживают? Хотите наполненной жизни, позволяющей духовно и интеллектуально расти? Хотите настоящих переживаний и настоящей борьбы? Это я нашел в Самарии. Здесь не только дом, но и надежда с верой. Слабость духа и бесцельность существования стали знаковыми отличиями нашего поколения. Но есть и другие потоки, которых мы так искали в Израиле. Мне посчастливилось. Я нашел здесь содержание и смысл жизни».
Восемнадцатое таммуза 1415
Никогда не думал, что бумага может быть живой. Живое письмо, чей автор мертв. Весточка с того света. Она обжигает пальцы, кричит человеческим голосом. Таким знакомым хрипловатым голосом – я явственно слышу его – голос человека, которого час назад, зашив в мешок, опустили в землю. И он зовет, требует, твердит: “Рувен, ты что, трус? Рувен, почему ты медлишь? Рувен, делай что-нибудь!”
”Рувен! Рувен! Рувен!” Я уже семь лет как Рувен, но не потому, что мне семь лет - ах, если бы! - а потому, что семь лет назад взял себе имя "Рувен", приехав в Израиль и поселившись в Ишуве – поселении в Самарии, на “территориях”, которые весь мир считает оккупированными. А мы никого не оккупируем, мы просто здесь живем. До приезда сюда я сорок лет звался Романом. Суть не в этом. Мой друг перед смертью оставил мне письмо - вот оно, у меня в руках. И в этом письме – имя убийцы. Так что же мне делать? Спокойно. Убийца был тоже здесь, на похоронах. Он еще не успел уехать. Но если успеет, уже вряд ли вернется. Он ведь фактически выполнил свое задание. Правда, остается еще мой придурковатый сослуживец Ави Турджеман, который влип из-за собственного тщеславия и из-за отсутствия у меня оного. Когда я убил террориста, он, возжелав славы, напел корреспонденту, что это сделал он. Один раз в него уже за это стреляли и ранили. Но для того, чтобы добить Ави, никакой спецагент не нужен.
“Алло! Это ешива тихонит “Шомрон”? Скажите, пожалуйста, Авраам Туржеман у вас работает? Сейчас его нет? А когда он будет?” И все. Это может сделать любой – позвонить по пелефону прямо из Города. А дальше... Авин “Опель” все знают. Остальное уже зависит от мастерства снайпера. Предположим, Ави не вернется в “Шомрон”. Тогда за ним начнут охотиться в Городке. А что если после двойной “явки с повинной” они подозревают и нас с Шаломом? Да нет, Ави официальный герой, его и уничтожать. После той славы, которую ему принесло ранение, мы навек самозванцы. Как бы то ни было, арабский наводчик и убийца моего друга в Ишуве больше не появится. Теперь ему здесь нечего делать. Задание выполнено. Он исчезнет, а затем вынырнет в новом месте с новым заданием. Как помешать этому? Ну есть у меня его имя, фамилия, номер удостоверения личности... и что дальше? Бежать в полицию? Где она будет его искать? В Тель-Авиве? А если он слиняет в Город?
Город. Все перекрестки нашей многотысячелетней истории сошлись в нем. Сегодня он стараниями политиков стал “юденфрай”- свободен от евреев. Логика простая – сначала изгоняем евреев, затем объявляем – видите, здесь живут одни арабы, следовательно, земли эти – арабские.
Я отвлекся. Итак, действовать надо сейчас, иначе завтра где-нибудь в другом месте начнется этот террор внутри террора. Сколько раз мы в моем тусклом караване, паря в клубах табачного дыма, обсуждали, как вычислить этого мерзавца, и ни разу – как его сцапать. И вот мой друг стал частицей нашей святой, сухой, комковатой, не шибко плодородной, внешне ничем не отличающаяся от остальных, и всё-таки нашей земли.
Навстречу едет Ицхак, наш равшац – ответственный за охрану поселения, сейчас покажу ему письмо и... ”Конечно, Рувен, садись скорее, сейчас мы его догоним!”
- Ицхак! Ицхак!
Я машу рукой, складываю в щепоть большой, указательный и средний пальцы – дескать, остановись на минуточку, но Ицхак показывает пальцем на часы и разводит руками. Вот невезуха! Ицхак, который всегда готов остановиться и обсуждать с тобой что угодно и как угодно долго, тряся своим модным чубом, нехарактерным для религиозной публики и длинными пейсами, как раз характерными для нее, именно сейчас этот Ицхак куда-то жутко торопится.
Ну и ладно. В конце концов письмо - единственное доказательство. Убийцу освободили бы ровно через пять минут, а потом он, голубчик, сел бы в машину, вставил бы ключ зажигания, надавил на педаль и скрылся бы в ближайшей арабской деревне. Чао!
Поток машин – это в нашей-то дыре – движется передо мной – словно все устремляются за Ицхаком – и я понимаю в чем дело. Похороны кончились, люди разъезжаются.
А вот и он, родимец! Едет с похорон собственной жертвы и не знает, что письмо-разоблачитель у меня в кармане. Невозмутимо так, с сигареткой в зубах, ведет свою “альфа ромео”. Я застываю в растерянности, а затем тянусь за своей “береттой”, забыв, что не взял ее c cобой в дальние странствия, а оставил у Шалома. Это дает ему те самые несколько секунд, за которые он скрывается за поворотом.
Идиот! Все равно надо было тремповать. А в машине я бы уже сообразил, что делать. Почему, ну почему тогда на баскетбольной площадке я действовал быстро, точно – как автомат! – а теперь все время теряюсь? Ничего, сейчас все эти машины застрянут внизу, у махсома на выезде из поселения. А я побегу за Шаломом. До его дома метров сто пятьдесят, но в гору. И тут происходит чудо. Я ведь заядлый курильщик и обычно на малейшем подъеме начинаю дышать, как мой пес Гоша после часовой прогулки, а тут вдруг пролетаю это расстояние, как мушка.
Вспоминается “кфицат а-дерех” – сокращение расстояния, штука, описанная в рассказах об основателе хасидизма, великом мудреце и проповеднике Баал-Шем-Тове и его учениках, которые, странствуя, сотню верст в своих повозках покрывали за полчаса.
Вот и дом Шалома. Дверь, на которой красивыми вьющимися буквами написано “мишпахат Шнейдер”, а ниже наклейка “Хавер, ани зохер ми натан лаэм ровим” – “Товарищ, я помню, кто дал им винтовки” – пародия на ностальгическое по Рабину “Хавер, ани зохер!” – “Товарищ, я помню!”
Я, не стуча, дергаю за ручку, влетаю в салон. В салоне у Шалома, как всегда, жуткая духота и затхлость. Шалом панически боится воздуха. В любую жару все окна задраены, а трисы – так на иврите называют местную разновидность жалюзей – опущены. В-общем, не жилье, а логово вампира.
- Шалом!
Это звучит, как приветствие, но это не приветствие, это имя хозяина, нашего спасителя, нашего мстителя, который пока не знает ни о том, что он спаситель, ни о том, что он мститель.
Из спальни выскакивает Шалом, одетый с иголочки - ну да, ведь только что с кладбища. Б-же, спасибо за то, что он оказался дома. Теперь, пожалуйста, помоги мне уговорить его тронуться в путь без разговоров. Помоги мне, помоги моему ивриту!
Шалом всегда похож на птицу. Когда молится – на глухаря или тетерева – я их не различаю. Когда думает – на пингвина. Во всех других случаях - на ворона.
- Здраствуй, таварищ! Как дила? Что ты хочешь? - Шалом демонстрирует мне свое знание русского. Нашел время, чурбан бесчувственный.
- Немедленно в машину! – ору я в ответ. - Нужно поймать убийцу!
- Какого убийцу? –это тоже говорится по-русски.
- Того самого!
- Погоди, Рувен! – дошло, наконец. От волнения наш отличник даже на иврит перешел. - Ты что, знаешь, кто убил?..
И русский, и иврит в устах Шалома звучат, как английский. Шалом родом из Америки, не помню уж из какого штата... А русский он учит самостоятельно, используя меня в роли полигона.
- Быстро едем! – кричу я, теряя терпение. – Где мой автомат?!
Я ведь только сегодня вернулся из Москвы, и все это время квартира Шалома выполняла функции моего арсенала. Вообще, Шалом у нас – сила быстрого реагирования. Правда, он не очень понимает, в чем дело, но это неважно.
Его “галиль” сам прыгает ему в руку (а мой “эм-шестнадцать” и ”беретта” соответственно – мне), дверь сама бежит навстречу, мостик, выводящий со второго этажа на улицу, где ждет его "Субару", сам послушно стелется под ноги.
И только в машине, летящей по - спасибо тебе Вс-вышний! - освободившейся дороге, он
позволяет себе засомневаться – вдруг у меня с башкой что-то не так на почве страха перед террористами, или просто перегрелся. Скорости он, впрочем, не снижает, но внимательно смотрит на меня, молча требуя объяснений.
Я называю имя убийцы.
- Это тот, кого мы искали! Он работает на арабов!
Шалом снова бросает на меня взгляд под названием “Прощание с крышей”, и я умоляюще говорю на иврите.
- Пожалуйста, не останавливайся! Я тебе сейчас кое-что прочту.
Скороговоркой читаю куски письма, которое двадцать минут назад нашел у себя в почтовом ящике. С каждой строкой Шалом все больше и больше мрачнеет - последнее письмо друга. Когда же, наконец, я убираю исписанный листок обратно в карман, он отворачивается - дескать, черта с два, Рувен, ты увидишь мои слезы.
Махсом мы уже миновали.
Дорога делает перед нами виток, взлетая на гору, и в самом конце ее белеет “альфа ромео”. Ага, он все-таки поторчал в пробке у “махсома”.
Теперь задача догнать его. Шалом жмет на газ. Навстречу несутся красные глинисто-известковые слоеные обрывы, похожие на скуластых индейцев, увенчанных зелеными уборами олив. Расстояние между нами сокращается. Он, конечно, ничего не подозревает.
Неужели нам так легко удастся его взять?
- Дави! – ору я Шалому по-русски, и тот, понимающе кивая, газует изо всех сил.
Дорога выдергивает нас на равнину. В центре ее среди полей соломенного цвета торчит одинокий арабский дом с приклеенной к нему кипарисовой рощей.
Солдаты, охраняющие наше поселение, говорят, что вот на таких «хуторках в степи» находят приют и укрытие явившиеся из Города террористы перед тем, как под аплодисменты прогрессивного человечества отправиться доделывать то, что Гитлер не успел.
Cлева от нас, обложившись танками и бэтээрами (видимо, готовится очередная прогулка в Город) пролетает военная база.
- Может, позвоним туда? – спрашиваю я, тыча пальцем в сторону протянутых к нам дул.
- Бесполезно, Рувен, - морщится Шалом. - Мы только время упустим, поскольку они не вмешаются и даже не поверят нам.
Спидометр зашкаливает и возникает острое сверхсветовое ощущение, будто мы и здесь, и еще где-то сзади, а наша “Субару” превратилась в толстого тупорылого боа-констриктора, голубым своим телом повторяющего все извивы вновь ушедшей в горы и там запетлявшей дороги.
На подступах к арабской деревне мы его почти догоняем. Здесь еще один махсом. Солдаты проверяют арабские машины, идущие в Город и из Города. На дороге столпились десятки машин, в-основном, почему-то желтокожих горбатых такси. Вот бы его сейчас сдать солдатам. Но он, обладатель желтого номера и израильского удостоверения личности, почти не снижая скорости, пролетает махсом, а мы – за ним. Теперь главное – не спугнуть. Шалом клаксонит, а я опускаю окно, высовываю руку и складываю пальцы перстью, дескать подожди нас. Похоже, он клюнул - скорость явно снижена. Вот сейчас...
И вдруг он резко выруливает вправо. В чем дело? Ах, ты решил заехать на бензоколонку! Дескать, там и побеседуем, заодно и бензинчиком разживемся. Вот и отлично . Тут-то мы тебя и прижмем – ведь выезд на бензоколонку только один – он же и въезд. Мы с шоссе это ясно видим. А с другой стороны – обрыв и какая-то насыпь. Так что попался, дорогой!
Вся-то заправочная станция – асфальтовая площадка с двумя столбами посреди а на них – плита-козырек. Ну и внизу сами колонки с бензином и прыгающими стрелками за полукруглым стеклом да араб, владелец этого бензина. Подъезд с каждой стороны – ровно на ширину машины; хоть справа заезжай, хоть слева, все равно дорожки соединяются. А дальше – тупик.
Наша жертва заезжает справа, а Шалом следует за ним и на самом въезде на площадку разворачивается и ставит машину поперек дороги. Мы быстро распахиваем двери и вылетаем, захватив - Шалом – «галиль», я – «эм-шестнадцать». Хотя понятно – стрелять нельзя ни в коем случае солдаты с блокпоста загребут нас, а не его. Почему-то из машины он не выходит – ждет, когда мы приблизимся. Араб, хозяин бензоколонки, в испуге жмется к бетонному столбу, подпирающему «крышу». Он поднимает глаза, словно просит Аллаха защитить его. Я невольно тоже смотрю вверх.
На протянутых по небу невидимых веревках, словно белье, повисли белые тучи. Мы делаем несколько шагов по направлению к нашей жертве, и тут происходит невероятное – он дает газу и устремляется в тупик. А у нас, как у Агари в пустыне, когда ангел показал ей дотоле незримый колодец, внезапно открываются глаза, и мы видим, что тупик этот вовсе никакой не тупик, а начало бетонки. Но куда она ведет? Мы же в точности вычислили, что никуда.
Пока мы соображаем, что к чему, он выезжает на эту бетонку.
Мы бросаемся к своей «субару», плюхаемся на сиденья, захлопываем двери, причем я делаю это со второго раза, сперва врезав дверцей по прикладу своего «эм-шестнадцать», неуклюже оставленному мною снаружи, на чем мы теряем еще несколько драгоценных секунд. Затем мимо араба, мимо колонок с бензином устремляемся за «альфа ромео».
Удар снизу по попам сообщает нам, что мы – на бетонке.Но он уже далеко впереди. Куда он несется? Куда несемся мы, следуя за ним по пятам?
Я вдруг чувствую за спиною, на заднем сиденьи присутствие моего друга, которого сегодня опустили в выдолбленную в сухом грунте яму, того, кто в одиночку после того, как я его подвел и бросил, докопался до истины и погиб, возможно, спасая наши с Шаломом жизни. Я физически ощущаю, как мне в затылок впивается его взгляд, и мои глаза наполняются слезами. Если бы все можно было вернуть назад! Если бы все можно было переиграть!
Бетонка действительно обрывается, вернее, перетекает в полутораметровую насыпь из мелких камней, нависающую над шоссе прямо напротив махсома. Именно с этого обрыва и сигает его «альфа ромео» и мы вслед за ней.
Я в ужасе зажмуриваю глаза, и зря, потому что никакого обрыва нет и в помине, а есть довольно пологий спуск, по которому, хрустя камушками скатывается сначала он, а потом и мы.
А с шоссе казалось – насыпь и насыпь.
Он сворачивает направо и движется в сторону арабской деревни, через которую проходит наше шоссе. Погоня возобновляется. Теперь, что называется, карты на стол. Он засек нас, и взять его легко не удастся.
В тисках гуманизма
В Т И С К А Х Г У М А Н И З М А
"Приятно русскому с русским обняться". Это, правда с изрядной долей иронии, отметил еще Маяковский. В нашей стране, хотя слово "русский" и приходится зачастую брать в кавычки, но утверждение не теряет своей силы. Вот почему сразу же после выселения евреев из Гуш-Катифа на страницах русскоязычной прессы – той ее части, что не хрипела, тряся пальцем, как эйзенштейновский Иван Грозный: "Мало!"- замелькало имя Мирьям Фрайман, одной из –увы!- немногих русскоязычных обитательниц Гуш-Катифа. О ней писали самые разные газеты и журналы от "Русского израильтянина" до хабадской "Жизни". Шестнадцать лет назад, вскоре по приезде в Израиль, Мирьям оказалась на Песах в Неве-Дкалим, да будет благословенна память об этом поселении, да так там и осталась и жила вплоть до того дня, как наши родные еврейские солдаты силой вывели ее из дому, который через несколько дней был раздавлен бульдозерами. Вместе с друзьями и соседями она прошла через те мытарства и мучения,что так или иначе коснулись всех "выселенцев" - и гниль им скармливали в гостинице, где они жили до того, как переехали в "Гольд Ерушалаим", и чиновники, от которых зависели компенсации, их как могли, унижали, и самое страшное – моральное ощущение, когда гуляешь с соседским ребенком и бодрым голосом говоришь ему: "Ну что, пошли домой?", а он отвечает: "А у меня нет дома."
Но вот все, наконец, позади, ты получил свой караван – то, что СМИ пышно называют каравиллами, а Мирьям "картонвиллами". На виллу, конечно, не тянет, на нормальный дом тоже, но из всех караванов, то бишь сараев, наименее непригодный для жилья. А на что-либо иное в стране с хроническим жилищным кризисом расчитывать не приходится. Правда, непонятно, зачем в такой стране разрушать поселения, но это уже другой вопрос.
Так случилось, что Яков, муж Мирьям, за последние два месяца перенес одну за другой три операции и теперь еле ходит. Поэтому, когда прибыли контейнеры, в которых перезимовали вещи семьи Фрайман, встречать их поехала одна Мирьям. И встретила. За зиму контейнеры протекли, и то, что в них было – книги, одежды, мебель, короче все! – теперь годится лишь для ближайшей свалки. Впрочем, не все отсырело. Часть мебели просто поломана. Общая оценка убытка свыше семидесяти тысяч шекелей. Чтобы хотя бы частично получить возмещение, нужно все эти вещи перебрать, сфотографировать, задокументировать. Еще раз напомню, восьмидесятилетний, только что прооперированный Яков помочь ей не в состоянии. Соседи, конечно, помогают, насколько возможно, но у них самих переезд. Да и не может Яков там сейчас жить. Ему после операций и по асфальту-то ходить тяжело, а пространство вокруг каравана напоминает Дрезден после бомбардировки.
"А где же "СЭЛА",Управление по Размежеванию? – вы спросите. – Неужели они не вмешаются?"
Как вы могли такое подумать?! Конечно же, едва им все стало известно, ответственный за расселение-выселение Моти Элимелех тотчас же позвонил в "Гольд" и потребовал, чтобы семью Фрайман немедленно из гостиницы вышвырнули. "А если откажутся выезжать, - добавил он тепло, - отключите им свет и воду."
"То есть как? – ужаснулся араб, работник гостиницы, принимавший телефонограмму. – Это же люди!"
А когда в вышеуказанное Управление обратилась с запросом активистка партии "Емин Исраэль" Элеонора Шифрин, ей ответили в том смысле, что, мол поселенцы кичатся своей взаимопомощью, вот пусть теперь и помогают.
Хозяева гостиницы, тем не менее, не проявили должной принципиальности в отношении уничтожаемых, как класс, поселенцев, а с недопустимой мягкотелостью в нарушение инструкций продолжают содержать в гостинице классово-чуждую семью за свой счет. А Элимелех продолжает ежедневно звонить администраторам "Гольда" и орать: "Вышвырнуть их!Вышвырнуть!"
Вот пока вся история. В условиях того бардака, который творится у нас и с учетом вошедшей в поговорку "человечности" наших чиновников вряд ли ее можно считать чем-то исключительным. И это при том, что выселено восемь тысяч человек. А что будет, когда число изгнанников удесятерится. Задумывались ли об этом те, кто голосовал за нынешнее правительство? Не сомневаюсь, что да. Задумывались.
"И нечего притворяться,
Мы ведаем, что творим."
Александр Казарновский
"Приятно русскому с русским обняться". Это, правда с изрядной долей иронии, отметил еще Маяковский. В нашей стране, хотя слово "русский" и приходится зачастую брать в кавычки, но утверждение не теряет своей силы. Вот почему сразу же после выселения евреев из Гуш-Катифа на страницах русскоязычной прессы – той ее части, что не хрипела, тряся пальцем, как эйзенштейновский Иван Грозный: "Мало!"- замелькало имя Мирьям Фрайман, одной из –увы!- немногих русскоязычных обитательниц Гуш-Катифа. О ней писали самые разные газеты и журналы от "Русского израильтянина" до хабадской "Жизни". Шестнадцать лет назад, вскоре по приезде в Израиль, Мирьям оказалась на Песах в Неве-Дкалим, да будет благословенна память об этом поселении, да так там и осталась и жила вплоть до того дня, как наши родные еврейские солдаты силой вывели ее из дому, который через несколько дней был раздавлен бульдозерами. Вместе с друзьями и соседями она прошла через те мытарства и мучения,что так или иначе коснулись всех "выселенцев" - и гниль им скармливали в гостинице, где они жили до того, как переехали в "Гольд Ерушалаим", и чиновники, от которых зависели компенсации, их как могли, унижали, и самое страшное – моральное ощущение, когда гуляешь с соседским ребенком и бодрым голосом говоришь ему: "Ну что, пошли домой?", а он отвечает: "А у меня нет дома."
Но вот все, наконец, позади, ты получил свой караван – то, что СМИ пышно называют каравиллами, а Мирьям "картонвиллами". На виллу, конечно, не тянет, на нормальный дом тоже, но из всех караванов, то бишь сараев, наименее непригодный для жилья. А на что-либо иное в стране с хроническим жилищным кризисом расчитывать не приходится. Правда, непонятно, зачем в такой стране разрушать поселения, но это уже другой вопрос.
Так случилось, что Яков, муж Мирьям, за последние два месяца перенес одну за другой три операции и теперь еле ходит. Поэтому, когда прибыли контейнеры, в которых перезимовали вещи семьи Фрайман, встречать их поехала одна Мирьям. И встретила. За зиму контейнеры протекли, и то, что в них было – книги, одежды, мебель, короче все! – теперь годится лишь для ближайшей свалки. Впрочем, не все отсырело. Часть мебели просто поломана. Общая оценка убытка свыше семидесяти тысяч шекелей. Чтобы хотя бы частично получить возмещение, нужно все эти вещи перебрать, сфотографировать, задокументировать. Еще раз напомню, восьмидесятилетний, только что прооперированный Яков помочь ей не в состоянии. Соседи, конечно, помогают, насколько возможно, но у них самих переезд. Да и не может Яков там сейчас жить. Ему после операций и по асфальту-то ходить тяжело, а пространство вокруг каравана напоминает Дрезден после бомбардировки.
"А где же "СЭЛА",Управление по Размежеванию? – вы спросите. – Неужели они не вмешаются?"
Как вы могли такое подумать?! Конечно же, едва им все стало известно, ответственный за расселение-выселение Моти Элимелех тотчас же позвонил в "Гольд" и потребовал, чтобы семью Фрайман немедленно из гостиницы вышвырнули. "А если откажутся выезжать, - добавил он тепло, - отключите им свет и воду."
"То есть как? – ужаснулся араб, работник гостиницы, принимавший телефонограмму. – Это же люди!"
А когда в вышеуказанное Управление обратилась с запросом активистка партии "Емин Исраэль" Элеонора Шифрин, ей ответили в том смысле, что, мол поселенцы кичатся своей взаимопомощью, вот пусть теперь и помогают.
Хозяева гостиницы, тем не менее, не проявили должной принципиальности в отношении уничтожаемых, как класс, поселенцев, а с недопустимой мягкотелостью в нарушение инструкций продолжают содержать в гостинице классово-чуждую семью за свой счет. А Элимелех продолжает ежедневно звонить администраторам "Гольда" и орать: "Вышвырнуть их!Вышвырнуть!"
Вот пока вся история. В условиях того бардака, который творится у нас и с учетом вошедшей в поговорку "человечности" наших чиновников вряд ли ее можно считать чем-то исключительным. И это при том, что выселено восемь тысяч человек. А что будет, когда число изгнанников удесятерится. Задумывались ли об этом те, кто голосовал за нынешнее правительство? Не сомневаюсь, что да. Задумывались.
"И нечего притворяться,
Мы ведаем, что творим."
Александр Казарновский
Подписаться на:
Сообщения (Atom)