Стихотв. 1976г.
С Т А Р И Н Н А Я Е В Р Е Й С К А Я П Е С Н Я
Спасибо тебе, молодая Луна,
Что кончились ночи Небесного гнева,
Что вновь ты взошла на полночное небо
Со дна нашей муки, с глубокого дна.
Нет горя страшней, чем безлунная тьма.
Когда она властвует, в страхе стихают
И, затаясь, еле слышно вздыхают
Готовые к гибели наши дома.
В те ночи прошу я Всесильного Б-га:
"Г-сподь, помоги моей бедной семье!"
И, лежа на жесткой холодной скамье,
Как шея петлю, жду шагов у порога.
Горит надо мной не лампада - лучина.
Ладонь моя - меч мой, а кожа - мой щит.
А в двери, а в окна, а в стены стучит
Чудовище с именем страшным - Чужбина.
За хрупкими стенами нашего дома
Дрожим мы в давящем безлуньи ночей,
Но гоим боятся Г-сподних лучей
И в лунную ночь не бывает погрома.
Мы горькую чашу испили до дна.
Все было - уже не изгнанья из рая -
Изгнанья из жизни трепещет Израиль,
А жизни нам ты возвращаешь, Луна.
Прочтем же молитву и мирно уснем,
И грохот сапог нас уже не разбудит.
Мы в лунные ночи спокойны, как днем.
Погрома не будет, не будет, не будет!
Не будет проклятых теней на пороге,
"Шема, Исраэль!" не присохнет к губам!
Двенадцатилетней моей Мириам
Не будет насильник выламывать ноги!
Не будут в развалинах нищего дома
Валяться измятые наши тела!
Евреи, не бойтесь! Евреи, взошла!
Евреи, сегодня не будет погрома!
Так здравствуй, надежда, веселая лгунья!
Мы вновь не попали под нож палача.
Покуда опять не придет новолунье,
Мы будем без просыпу спать по ночам.
суббота, 8 ноября 2008 г.
Отрывок из романа "Поле боя при лунном свете" с предисловием А.Эскина
Авигдор Эскин
Голос Самарии на русском языке
Рецензия на роман Александра Казарновского "Поле боя при лунном свете"
Религиозно-философский поселенческий боевик. Таким нагромождением слов попытаемся обозначить новый литературный труд Александра Казарновского - бывшего москвича, познавшего глубинный смысл слова «Родина» на горной вершине поселения Элон Морэ. Новое произведение русскоязычного писателя Самарии основано на реальных событиях, хотя имена героев изменены. Казарновский был сам свидетелем, но не ограничился сухим изложениям в стиле документального фильма. Он преподнес нам художественное произведение изысканного качества, включившее религиозные и философские углубления. Другим писателям приходятся выдумывать и вымышлять событийный ток произведений. А у нас насыщенность драматических явлений столь сильно сконцентрирована, что простой рассказ о месяце жизни превращается в повесть с философским оттенком.
Это первый роман, написанный от имени религиозных жителей поселений, первая попытка поведать городу и миру правду о происходящем в горячих точках «территорий». Казарновский не ограничился сухой бытописью последних лет кровавой интифады. Он вводит нас во внутренний мир религиозного казачества Израиля, поставив в центр событий героя, который мог бы быть нашим бывшим сокурсником или другом детства.
Автор не навязывает читателю свое мировоззрение, а вводит его в ход событий и раскрывает перед ними палитру переживаний героев – русскоязычных поселенцев и коренных израильтян. В книге отсутствуют призывы и лозунги, в ней нет рельефных обобщений. Пожалуй, они бы только помешали читателю понять, что такое еврейская Самария сегодня. Там стерты грани между коренными и новыми, там люди не спрашивают, зачем мы сюда приехали. Многие основные проблемы нашего обустройства в Израиле не отражены в книге, потому что свист пуль и мелодия «кадиша» на похоронах друзей выявили истинно важное, подчеркивая маловесность привременного и преходящего.
Тем не менее, книга имеет свой русский привкус. «Поле боя при лунном свете» - название книги Александра Казарновского и прямая цитата из Александра Галича. Несомненно, что в самые ответственные минуты жизни автор произносил слова из молитв на иврите. Но и впитанное из русской культуры еще плещется в его сознании и подсознании. Не как основное, не как направляющее, но дорогое и незабвенное – «родом из детства». И так интересно обнаружить, что многое из живой и чувственной русской созерцательной культуры не отмирает после наложения на него библейских ипостасей, но обретает новый смысл и новые краски. Автор не эмигрант, а интегральная часть самарийского рельефа и культуры Книги Книг. Но он не отказался от опыта и пристрастий прошлой жизни. Забрал их в Элон Морэ, переосмыслил и принес на алтарь борьбы за Израиль и за освящение имени Творца.
Теперь нет надобности объяснять, почему взявший книгу в руки не оторвется от нее. И не только потому, что Казарновский представил нам высокохудожественный труд (он по праву считается одним из лучших русскоязычных писателей Израиля). И не только благодаря невероятно интересной событийной канве. Автор сумел поместить на страницы книги каждого из нас. Читаешь ведь и думаешь, разве это не я тут нахожусь под обстрелом и разве не я читаю субботнюю молитву за себя и за друга, погибшего два дня назад? Нет, не я, но ведь так хотелось бы приблизиться к духовному богатству и отважному благородству автора…
Александр Казарновский родился в Москве пятьдесят три года назад. Его путь к еврейству и Израилю был околичным и витиеватым, как и у большинства из нас. Александр переступил через соблазн крещения, общаясь с Александром Менем, а позже искал ответа на вопросы у литовского католического священника Станислава Добровольскиса. После долгого разговора ксендз понял, насколько сильны иудейские корни молодого правдоискателя и порекомендовал ему начать свой религиозный путь через синагогу и выполнение заповедей Торы. Читателю легко будет поставить себя на место автора, ибо кто из нас не совершал остановок возле чужих центров духовных поисков, не говоря уже о вселившейся в нас с детства русской культуры. Вернее, все мы блуждали окрест чужих виноградников, но мало кому хватило целостности и последовательности донести душевные порывы юности до Иерусалима, не растратив себя до иссяка сил по дороге.
Литературный талант Казарновского выявился с ранних лет. Он писал стихи, прозу, занимался художественным переводом. Его публиковали в «Московском комсомольце» и других изданиях. Однако погружение в Тору и еврейскую культуру, окончательно утвердившееся к концу 1986 года, вытеснили на время писательские порывы. В годы перестроечного кипения Казарновский создает еврейскую воскресную школу и остается ее директором до репатриации в 1993 году. В то же время он возглавляет религиозное молодежное движение «Бней Акива» в России. И уже тогда он задумывает создание интерната для русскоязычных детей в Израиле.
Всегда чуждый шкурничеству мелкого карьериста, Казарновский отказался от участи купленного религиозного функционера в Москве. Как только дела там начали входить в рутинное русло, он двинулся в Израиль и сразу – в поселение Элон Морэ возле Шхема. Понимал ли Александр уже тогда, что погружение в тель-авивскую обыденность убьет в нем идеалиста и правдоискателя или же ему просто сразу полюбилось религиозное поселение с видом на Шхем? Вот что говорит он сам: «Я впервые попал в окрестности Шхема за год до репатриации и сразу понял, что жить надо именно там, где эпицентр еврейской истории наших дней. И так получилось, что именно в Элон Морэ появилась возможность создать религиозный интернат для русскоговорящих детей». С тех пор он работает в интернате учителем Торы, английского и классным руководителем.
Двенадцать лет проживания в Элон Море чувствуются, когда Александр водит гостей по поселению и окрестностям. В самом поселении немного памятников библейской старины, но при обзоре окрестности выявляем живой картиной давно слышанные по чтению Торы и пророков названия и имена. В самом Элон Море идем в квартал старожилов, куда три года назад проник вооруженный араб и расстрелял целую семью. По вечерам Казарновский взирает на зловеще растущий Шхем и замечает. Тем не менее, у него нет сомнения: «Если Элон Море – это наше настоящее, то Шхем – будущее». Именно на вершине холма Элон Море взыграл в Казарновском талант писателя с особой силой. Не случайно он был награжден премией «Олива Иерусалима» за свое произведение.
Переданный палестинскому врагу город действительно зловеще излучает тусклый дымный свет по вечерам. А при въезде в Шхем стоит одиноко гробница Йосефа, оскверненная и попранная бесноватыми. Словно как встарь: не хотели братья видеть и слышать Йосефа, а предали и продали его. Так вот выходит: снова продали Йосефа ишмаэлитам. С конца 2000 года евреям вход запрещен. Группы самоотверженных и мужественных хасидов проникают иногда к гробнице под покровом ночного мрака. Им стараются препятствовать израильские власти – ловят, арестовывают, сажают. Для Александра Казарновского эти слова не просто хроника событий последних лет. Он провел сам не один год в ешиве «Од Йосеф хай» у гробницы Йосефа. В его книге рассказывается о человеке, направившемся из Элон Море к гробнице Йосефа сразу после бегства - пугливого душепродавства власти. Рав Либерман «пошел к своему праведнику». Это случилось в субботу утром. Его долго искали потом. Нашли уже труп.
Помните нападение на школу мальчиков в поселении Итамар? Там погиб ученик Казарновского. А помните взрыв на автобусной остановке в Гива Царфатит через неделю после Итамара? Там погиб другой ученик Александра, товарищ погибшего. Пожалуй, нигде так не прошлась интифада по жизням, как в районе Шхема. Как будто, мерой за меру. Оставили бесноватым врагам гробницу Йосефа, продали его ишмаэлитам, а затем лучшие и достойные гибнут, искупляя грехи поколения.
О чем книга Казарновского? Об этом. Он раскрывает нам подноготную поселенческой жизни, религиозного неосионизма, интифады. При прочтении чувствуешь, как сам участвуешь в событиях. Казарновский хлещет кнутом-повествованием, косвенно обращаясь к нам: «Где же вы, братцы?» Он не пишет этого прямо, но так поднимает уровень совестливости, что немыслимо не задаться вопросом.
Сам писатель хорошо понимает, какие мысли пробуждает его произведение: «Все мы духовные полукровки. Но в моей книге побеждает еврейская половинка. Это голос Самарии, переложенный на русский лад». К концу прочтения книги ловишь себя на мысли, что описываемые Александром баталии ничуть не отталкивают и не отпугивают. Более того, немного завидуешь автору и сам думаешь всерьез, как бы поскорее оказаться на «поле боя при лунном свете»… Похоже, именно туда вел нас автор: «Я не навязываю свои мысли, но хочу поделиться своим опытом с русскоязычным читателем. Хотите оказаться в авангарде истории, хотите увидеть своими глазами как библейские пророчества оживают? Хотите наполненной жизни, позволяющей духовно и интеллектуально расти? Хотите настоящих переживаний и настоящей борьбы? Это я нашел в Самарии. Здесь не только дом, но и надежда с верой. Слабость духа и бесцельность существования стали знаковыми отличиями нашего поколения. Но есть и другие потоки, которых мы так искали в Израиле. Мне посчастливилось. Я нашел здесь содержание и смысл жизни».
Восемнадцатое таммуза 1415
Никогда не думал, что бумага может быть живой. Живое письмо, чей автор мертв. Весточка с того света. Она обжигает пальцы, кричит человеческим голосом. Таким знакомым хрипловатым голосом – я явственно слышу его – голос человека, которого час назад, зашив в мешок, опустили в землю. И он зовет, требует, твердит: “Рувен, ты что, трус? Рувен, почему ты медлишь? Рувен, делай что-нибудь!”
”Рувен! Рувен! Рувен!” Я уже семь лет как Рувен, но не потому, что мне семь лет - ах, если бы! - а потому, что семь лет назад взял себе имя "Рувен", приехав в Израиль и поселившись в Ишуве – поселении в Самарии, на “территориях”, которые весь мир считает оккупированными. А мы никого не оккупируем, мы просто здесь живем. До приезда сюда я сорок лет звался Романом. Суть не в этом. Мой друг перед смертью оставил мне письмо - вот оно, у меня в руках. И в этом письме – имя убийцы. Так что же мне делать? Спокойно. Убийца был тоже здесь, на похоронах. Он еще не успел уехать. Но если успеет, уже вряд ли вернется. Он ведь фактически выполнил свое задание. Правда, остается еще мой придурковатый сослуживец Ави Турджеман, который влип из-за собственного тщеславия и из-за отсутствия у меня оного. Когда я убил террориста, он, возжелав славы, напел корреспонденту, что это сделал он. Один раз в него уже за это стреляли и ранили. Но для того, чтобы добить Ави, никакой спецагент не нужен.
“Алло! Это ешива тихонит “Шомрон”? Скажите, пожалуйста, Авраам Туржеман у вас работает? Сейчас его нет? А когда он будет?” И все. Это может сделать любой – позвонить по пелефону прямо из Города. А дальше... Авин “Опель” все знают. Остальное уже зависит от мастерства снайпера. Предположим, Ави не вернется в “Шомрон”. Тогда за ним начнут охотиться в Городке. А что если после двойной “явки с повинной” они подозревают и нас с Шаломом? Да нет, Ави официальный герой, его и уничтожать. После той славы, которую ему принесло ранение, мы навек самозванцы. Как бы то ни было, арабский наводчик и убийца моего друга в Ишуве больше не появится. Теперь ему здесь нечего делать. Задание выполнено. Он исчезнет, а затем вынырнет в новом месте с новым заданием. Как помешать этому? Ну есть у меня его имя, фамилия, номер удостоверения личности... и что дальше? Бежать в полицию? Где она будет его искать? В Тель-Авиве? А если он слиняет в Город?
Город. Все перекрестки нашей многотысячелетней истории сошлись в нем. Сегодня он стараниями политиков стал “юденфрай”- свободен от евреев. Логика простая – сначала изгоняем евреев, затем объявляем – видите, здесь живут одни арабы, следовательно, земли эти – арабские.
Я отвлекся. Итак, действовать надо сейчас, иначе завтра где-нибудь в другом месте начнется этот террор внутри террора. Сколько раз мы в моем тусклом караване, паря в клубах табачного дыма, обсуждали, как вычислить этого мерзавца, и ни разу – как его сцапать. И вот мой друг стал частицей нашей святой, сухой, комковатой, не шибко плодородной, внешне ничем не отличающаяся от остальных, и всё-таки нашей земли.
Навстречу едет Ицхак, наш равшац – ответственный за охрану поселения, сейчас покажу ему письмо и... ”Конечно, Рувен, садись скорее, сейчас мы его догоним!”
- Ицхак! Ицхак!
Я машу рукой, складываю в щепоть большой, указательный и средний пальцы – дескать, остановись на минуточку, но Ицхак показывает пальцем на часы и разводит руками. Вот невезуха! Ицхак, который всегда готов остановиться и обсуждать с тобой что угодно и как угодно долго, тряся своим модным чубом, нехарактерным для религиозной публики и длинными пейсами, как раз характерными для нее, именно сейчас этот Ицхак куда-то жутко торопится.
Ну и ладно. В конце концов письмо - единственное доказательство. Убийцу освободили бы ровно через пять минут, а потом он, голубчик, сел бы в машину, вставил бы ключ зажигания, надавил на педаль и скрылся бы в ближайшей арабской деревне. Чао!
Поток машин – это в нашей-то дыре – движется передо мной – словно все устремляются за Ицхаком – и я понимаю в чем дело. Похороны кончились, люди разъезжаются.
А вот и он, родимец! Едет с похорон собственной жертвы и не знает, что письмо-разоблачитель у меня в кармане. Невозмутимо так, с сигареткой в зубах, ведет свою “альфа ромео”. Я застываю в растерянности, а затем тянусь за своей “береттой”, забыв, что не взял ее c cобой в дальние странствия, а оставил у Шалома. Это дает ему те самые несколько секунд, за которые он скрывается за поворотом.
Идиот! Все равно надо было тремповать. А в машине я бы уже сообразил, что делать. Почему, ну почему тогда на баскетбольной площадке я действовал быстро, точно – как автомат! – а теперь все время теряюсь? Ничего, сейчас все эти машины застрянут внизу, у махсома на выезде из поселения. А я побегу за Шаломом. До его дома метров сто пятьдесят, но в гору. И тут происходит чудо. Я ведь заядлый курильщик и обычно на малейшем подъеме начинаю дышать, как мой пес Гоша после часовой прогулки, а тут вдруг пролетаю это расстояние, как мушка.
Вспоминается “кфицат а-дерех” – сокращение расстояния, штука, описанная в рассказах об основателе хасидизма, великом мудреце и проповеднике Баал-Шем-Тове и его учениках, которые, странствуя, сотню верст в своих повозках покрывали за полчаса.
Вот и дом Шалома. Дверь, на которой красивыми вьющимися буквами написано “мишпахат Шнейдер”, а ниже наклейка “Хавер, ани зохер ми натан лаэм ровим” – “Товарищ, я помню, кто дал им винтовки” – пародия на ностальгическое по Рабину “Хавер, ани зохер!” – “Товарищ, я помню!”
Я, не стуча, дергаю за ручку, влетаю в салон. В салоне у Шалома, как всегда, жуткая духота и затхлость. Шалом панически боится воздуха. В любую жару все окна задраены, а трисы – так на иврите называют местную разновидность жалюзей – опущены. В-общем, не жилье, а логово вампира.
- Шалом!
Это звучит, как приветствие, но это не приветствие, это имя хозяина, нашего спасителя, нашего мстителя, который пока не знает ни о том, что он спаситель, ни о том, что он мститель.
Из спальни выскакивает Шалом, одетый с иголочки - ну да, ведь только что с кладбища. Б-же, спасибо за то, что он оказался дома. Теперь, пожалуйста, помоги мне уговорить его тронуться в путь без разговоров. Помоги мне, помоги моему ивриту!
Шалом всегда похож на птицу. Когда молится – на глухаря или тетерева – я их не различаю. Когда думает – на пингвина. Во всех других случаях - на ворона.
- Здраствуй, таварищ! Как дила? Что ты хочешь? - Шалом демонстрирует мне свое знание русского. Нашел время, чурбан бесчувственный.
- Немедленно в машину! – ору я в ответ. - Нужно поймать убийцу!
- Какого убийцу? –это тоже говорится по-русски.
- Того самого!
- Погоди, Рувен! – дошло, наконец. От волнения наш отличник даже на иврит перешел. - Ты что, знаешь, кто убил?..
И русский, и иврит в устах Шалома звучат, как английский. Шалом родом из Америки, не помню уж из какого штата... А русский он учит самостоятельно, используя меня в роли полигона.
- Быстро едем! – кричу я, теряя терпение. – Где мой автомат?!
Я ведь только сегодня вернулся из Москвы, и все это время квартира Шалома выполняла функции моего арсенала. Вообще, Шалом у нас – сила быстрого реагирования. Правда, он не очень понимает, в чем дело, но это неважно.
Его “галиль” сам прыгает ему в руку (а мой “эм-шестнадцать” и ”беретта” соответственно – мне), дверь сама бежит навстречу, мостик, выводящий со второго этажа на улицу, где ждет его "Субару", сам послушно стелется под ноги.
И только в машине, летящей по - спасибо тебе Вс-вышний! - освободившейся дороге, он
позволяет себе засомневаться – вдруг у меня с башкой что-то не так на почве страха перед террористами, или просто перегрелся. Скорости он, впрочем, не снижает, но внимательно смотрит на меня, молча требуя объяснений.
Я называю имя убийцы.
- Это тот, кого мы искали! Он работает на арабов!
Шалом снова бросает на меня взгляд под названием “Прощание с крышей”, и я умоляюще говорю на иврите.
- Пожалуйста, не останавливайся! Я тебе сейчас кое-что прочту.
Скороговоркой читаю куски письма, которое двадцать минут назад нашел у себя в почтовом ящике. С каждой строкой Шалом все больше и больше мрачнеет - последнее письмо друга. Когда же, наконец, я убираю исписанный листок обратно в карман, он отворачивается - дескать, черта с два, Рувен, ты увидишь мои слезы.
Махсом мы уже миновали.
Дорога делает перед нами виток, взлетая на гору, и в самом конце ее белеет “альфа ромео”. Ага, он все-таки поторчал в пробке у “махсома”.
Теперь задача догнать его. Шалом жмет на газ. Навстречу несутся красные глинисто-известковые слоеные обрывы, похожие на скуластых индейцев, увенчанных зелеными уборами олив. Расстояние между нами сокращается. Он, конечно, ничего не подозревает.
Неужели нам так легко удастся его взять?
- Дави! – ору я Шалому по-русски, и тот, понимающе кивая, газует изо всех сил.
Дорога выдергивает нас на равнину. В центре ее среди полей соломенного цвета торчит одинокий арабский дом с приклеенной к нему кипарисовой рощей.
Солдаты, охраняющие наше поселение, говорят, что вот на таких «хуторках в степи» находят приют и укрытие явившиеся из Города террористы перед тем, как под аплодисменты прогрессивного человечества отправиться доделывать то, что Гитлер не успел.
Cлева от нас, обложившись танками и бэтээрами (видимо, готовится очередная прогулка в Город) пролетает военная база.
- Может, позвоним туда? – спрашиваю я, тыча пальцем в сторону протянутых к нам дул.
- Бесполезно, Рувен, - морщится Шалом. - Мы только время упустим, поскольку они не вмешаются и даже не поверят нам.
Спидометр зашкаливает и возникает острое сверхсветовое ощущение, будто мы и здесь, и еще где-то сзади, а наша “Субару” превратилась в толстого тупорылого боа-констриктора, голубым своим телом повторяющего все извивы вновь ушедшей в горы и там запетлявшей дороги.
На подступах к арабской деревне мы его почти догоняем. Здесь еще один махсом. Солдаты проверяют арабские машины, идущие в Город и из Города. На дороге столпились десятки машин, в-основном, почему-то желтокожих горбатых такси. Вот бы его сейчас сдать солдатам. Но он, обладатель желтого номера и израильского удостоверения личности, почти не снижая скорости, пролетает махсом, а мы – за ним. Теперь главное – не спугнуть. Шалом клаксонит, а я опускаю окно, высовываю руку и складываю пальцы перстью, дескать подожди нас. Похоже, он клюнул - скорость явно снижена. Вот сейчас...
И вдруг он резко выруливает вправо. В чем дело? Ах, ты решил заехать на бензоколонку! Дескать, там и побеседуем, заодно и бензинчиком разживемся. Вот и отлично . Тут-то мы тебя и прижмем – ведь выезд на бензоколонку только один – он же и въезд. Мы с шоссе это ясно видим. А с другой стороны – обрыв и какая-то насыпь. Так что попался, дорогой!
Вся-то заправочная станция – асфальтовая площадка с двумя столбами посреди а на них – плита-козырек. Ну и внизу сами колонки с бензином и прыгающими стрелками за полукруглым стеклом да араб, владелец этого бензина. Подъезд с каждой стороны – ровно на ширину машины; хоть справа заезжай, хоть слева, все равно дорожки соединяются. А дальше – тупик.
Наша жертва заезжает справа, а Шалом следует за ним и на самом въезде на площадку разворачивается и ставит машину поперек дороги. Мы быстро распахиваем двери и вылетаем, захватив - Шалом – «галиль», я – «эм-шестнадцать». Хотя понятно – стрелять нельзя ни в коем случае солдаты с блокпоста загребут нас, а не его. Почему-то из машины он не выходит – ждет, когда мы приблизимся. Араб, хозяин бензоколонки, в испуге жмется к бетонному столбу, подпирающему «крышу». Он поднимает глаза, словно просит Аллаха защитить его. Я невольно тоже смотрю вверх.
На протянутых по небу невидимых веревках, словно белье, повисли белые тучи. Мы делаем несколько шагов по направлению к нашей жертве, и тут происходит невероятное – он дает газу и устремляется в тупик. А у нас, как у Агари в пустыне, когда ангел показал ей дотоле незримый колодец, внезапно открываются глаза, и мы видим, что тупик этот вовсе никакой не тупик, а начало бетонки. Но куда она ведет? Мы же в точности вычислили, что никуда.
Пока мы соображаем, что к чему, он выезжает на эту бетонку.
Мы бросаемся к своей «субару», плюхаемся на сиденья, захлопываем двери, причем я делаю это со второго раза, сперва врезав дверцей по прикладу своего «эм-шестнадцать», неуклюже оставленному мною снаружи, на чем мы теряем еще несколько драгоценных секунд. Затем мимо араба, мимо колонок с бензином устремляемся за «альфа ромео».
Удар снизу по попам сообщает нам, что мы – на бетонке.Но он уже далеко впереди. Куда он несется? Куда несемся мы, следуя за ним по пятам?
Я вдруг чувствую за спиною, на заднем сиденьи присутствие моего друга, которого сегодня опустили в выдолбленную в сухом грунте яму, того, кто в одиночку после того, как я его подвел и бросил, докопался до истины и погиб, возможно, спасая наши с Шаломом жизни. Я физически ощущаю, как мне в затылок впивается его взгляд, и мои глаза наполняются слезами. Если бы все можно было вернуть назад! Если бы все можно было переиграть!
Бетонка действительно обрывается, вернее, перетекает в полутораметровую насыпь из мелких камней, нависающую над шоссе прямо напротив махсома. Именно с этого обрыва и сигает его «альфа ромео» и мы вслед за ней.
Я в ужасе зажмуриваю глаза, и зря, потому что никакого обрыва нет и в помине, а есть довольно пологий спуск, по которому, хрустя камушками скатывается сначала он, а потом и мы.
А с шоссе казалось – насыпь и насыпь.
Он сворачивает направо и движется в сторону арабской деревни, через которую проходит наше шоссе. Погоня возобновляется. Теперь, что называется, карты на стол. Он засек нас, и взять его легко не удастся.
Голос Самарии на русском языке
Рецензия на роман Александра Казарновского "Поле боя при лунном свете"
Религиозно-философский поселенческий боевик. Таким нагромождением слов попытаемся обозначить новый литературный труд Александра Казарновского - бывшего москвича, познавшего глубинный смысл слова «Родина» на горной вершине поселения Элон Морэ. Новое произведение русскоязычного писателя Самарии основано на реальных событиях, хотя имена героев изменены. Казарновский был сам свидетелем, но не ограничился сухим изложениям в стиле документального фильма. Он преподнес нам художественное произведение изысканного качества, включившее религиозные и философские углубления. Другим писателям приходятся выдумывать и вымышлять событийный ток произведений. А у нас насыщенность драматических явлений столь сильно сконцентрирована, что простой рассказ о месяце жизни превращается в повесть с философским оттенком.
Это первый роман, написанный от имени религиозных жителей поселений, первая попытка поведать городу и миру правду о происходящем в горячих точках «территорий». Казарновский не ограничился сухой бытописью последних лет кровавой интифады. Он вводит нас во внутренний мир религиозного казачества Израиля, поставив в центр событий героя, который мог бы быть нашим бывшим сокурсником или другом детства.
Автор не навязывает читателю свое мировоззрение, а вводит его в ход событий и раскрывает перед ними палитру переживаний героев – русскоязычных поселенцев и коренных израильтян. В книге отсутствуют призывы и лозунги, в ней нет рельефных обобщений. Пожалуй, они бы только помешали читателю понять, что такое еврейская Самария сегодня. Там стерты грани между коренными и новыми, там люди не спрашивают, зачем мы сюда приехали. Многие основные проблемы нашего обустройства в Израиле не отражены в книге, потому что свист пуль и мелодия «кадиша» на похоронах друзей выявили истинно важное, подчеркивая маловесность привременного и преходящего.
Тем не менее, книга имеет свой русский привкус. «Поле боя при лунном свете» - название книги Александра Казарновского и прямая цитата из Александра Галича. Несомненно, что в самые ответственные минуты жизни автор произносил слова из молитв на иврите. Но и впитанное из русской культуры еще плещется в его сознании и подсознании. Не как основное, не как направляющее, но дорогое и незабвенное – «родом из детства». И так интересно обнаружить, что многое из живой и чувственной русской созерцательной культуры не отмирает после наложения на него библейских ипостасей, но обретает новый смысл и новые краски. Автор не эмигрант, а интегральная часть самарийского рельефа и культуры Книги Книг. Но он не отказался от опыта и пристрастий прошлой жизни. Забрал их в Элон Морэ, переосмыслил и принес на алтарь борьбы за Израиль и за освящение имени Творца.
Теперь нет надобности объяснять, почему взявший книгу в руки не оторвется от нее. И не только потому, что Казарновский представил нам высокохудожественный труд (он по праву считается одним из лучших русскоязычных писателей Израиля). И не только благодаря невероятно интересной событийной канве. Автор сумел поместить на страницы книги каждого из нас. Читаешь ведь и думаешь, разве это не я тут нахожусь под обстрелом и разве не я читаю субботнюю молитву за себя и за друга, погибшего два дня назад? Нет, не я, но ведь так хотелось бы приблизиться к духовному богатству и отважному благородству автора…
Александр Казарновский родился в Москве пятьдесят три года назад. Его путь к еврейству и Израилю был околичным и витиеватым, как и у большинства из нас. Александр переступил через соблазн крещения, общаясь с Александром Менем, а позже искал ответа на вопросы у литовского католического священника Станислава Добровольскиса. После долгого разговора ксендз понял, насколько сильны иудейские корни молодого правдоискателя и порекомендовал ему начать свой религиозный путь через синагогу и выполнение заповедей Торы. Читателю легко будет поставить себя на место автора, ибо кто из нас не совершал остановок возле чужих центров духовных поисков, не говоря уже о вселившейся в нас с детства русской культуры. Вернее, все мы блуждали окрест чужих виноградников, но мало кому хватило целостности и последовательности донести душевные порывы юности до Иерусалима, не растратив себя до иссяка сил по дороге.
Литературный талант Казарновского выявился с ранних лет. Он писал стихи, прозу, занимался художественным переводом. Его публиковали в «Московском комсомольце» и других изданиях. Однако погружение в Тору и еврейскую культуру, окончательно утвердившееся к концу 1986 года, вытеснили на время писательские порывы. В годы перестроечного кипения Казарновский создает еврейскую воскресную школу и остается ее директором до репатриации в 1993 году. В то же время он возглавляет религиозное молодежное движение «Бней Акива» в России. И уже тогда он задумывает создание интерната для русскоязычных детей в Израиле.
Всегда чуждый шкурничеству мелкого карьериста, Казарновский отказался от участи купленного религиозного функционера в Москве. Как только дела там начали входить в рутинное русло, он двинулся в Израиль и сразу – в поселение Элон Морэ возле Шхема. Понимал ли Александр уже тогда, что погружение в тель-авивскую обыденность убьет в нем идеалиста и правдоискателя или же ему просто сразу полюбилось религиозное поселение с видом на Шхем? Вот что говорит он сам: «Я впервые попал в окрестности Шхема за год до репатриации и сразу понял, что жить надо именно там, где эпицентр еврейской истории наших дней. И так получилось, что именно в Элон Морэ появилась возможность создать религиозный интернат для русскоговорящих детей». С тех пор он работает в интернате учителем Торы, английского и классным руководителем.
Двенадцать лет проживания в Элон Море чувствуются, когда Александр водит гостей по поселению и окрестностям. В самом поселении немного памятников библейской старины, но при обзоре окрестности выявляем живой картиной давно слышанные по чтению Торы и пророков названия и имена. В самом Элон Море идем в квартал старожилов, куда три года назад проник вооруженный араб и расстрелял целую семью. По вечерам Казарновский взирает на зловеще растущий Шхем и замечает. Тем не менее, у него нет сомнения: «Если Элон Море – это наше настоящее, то Шхем – будущее». Именно на вершине холма Элон Море взыграл в Казарновском талант писателя с особой силой. Не случайно он был награжден премией «Олива Иерусалима» за свое произведение.
Переданный палестинскому врагу город действительно зловеще излучает тусклый дымный свет по вечерам. А при въезде в Шхем стоит одиноко гробница Йосефа, оскверненная и попранная бесноватыми. Словно как встарь: не хотели братья видеть и слышать Йосефа, а предали и продали его. Так вот выходит: снова продали Йосефа ишмаэлитам. С конца 2000 года евреям вход запрещен. Группы самоотверженных и мужественных хасидов проникают иногда к гробнице под покровом ночного мрака. Им стараются препятствовать израильские власти – ловят, арестовывают, сажают. Для Александра Казарновского эти слова не просто хроника событий последних лет. Он провел сам не один год в ешиве «Од Йосеф хай» у гробницы Йосефа. В его книге рассказывается о человеке, направившемся из Элон Море к гробнице Йосефа сразу после бегства - пугливого душепродавства власти. Рав Либерман «пошел к своему праведнику». Это случилось в субботу утром. Его долго искали потом. Нашли уже труп.
Помните нападение на школу мальчиков в поселении Итамар? Там погиб ученик Казарновского. А помните взрыв на автобусной остановке в Гива Царфатит через неделю после Итамара? Там погиб другой ученик Александра, товарищ погибшего. Пожалуй, нигде так не прошлась интифада по жизням, как в районе Шхема. Как будто, мерой за меру. Оставили бесноватым врагам гробницу Йосефа, продали его ишмаэлитам, а затем лучшие и достойные гибнут, искупляя грехи поколения.
О чем книга Казарновского? Об этом. Он раскрывает нам подноготную поселенческой жизни, религиозного неосионизма, интифады. При прочтении чувствуешь, как сам участвуешь в событиях. Казарновский хлещет кнутом-повествованием, косвенно обращаясь к нам: «Где же вы, братцы?» Он не пишет этого прямо, но так поднимает уровень совестливости, что немыслимо не задаться вопросом.
Сам писатель хорошо понимает, какие мысли пробуждает его произведение: «Все мы духовные полукровки. Но в моей книге побеждает еврейская половинка. Это голос Самарии, переложенный на русский лад». К концу прочтения книги ловишь себя на мысли, что описываемые Александром баталии ничуть не отталкивают и не отпугивают. Более того, немного завидуешь автору и сам думаешь всерьез, как бы поскорее оказаться на «поле боя при лунном свете»… Похоже, именно туда вел нас автор: «Я не навязываю свои мысли, но хочу поделиться своим опытом с русскоязычным читателем. Хотите оказаться в авангарде истории, хотите увидеть своими глазами как библейские пророчества оживают? Хотите наполненной жизни, позволяющей духовно и интеллектуально расти? Хотите настоящих переживаний и настоящей борьбы? Это я нашел в Самарии. Здесь не только дом, но и надежда с верой. Слабость духа и бесцельность существования стали знаковыми отличиями нашего поколения. Но есть и другие потоки, которых мы так искали в Израиле. Мне посчастливилось. Я нашел здесь содержание и смысл жизни».
Восемнадцатое таммуза 1415
Никогда не думал, что бумага может быть живой. Живое письмо, чей автор мертв. Весточка с того света. Она обжигает пальцы, кричит человеческим голосом. Таким знакомым хрипловатым голосом – я явственно слышу его – голос человека, которого час назад, зашив в мешок, опустили в землю. И он зовет, требует, твердит: “Рувен, ты что, трус? Рувен, почему ты медлишь? Рувен, делай что-нибудь!”
”Рувен! Рувен! Рувен!” Я уже семь лет как Рувен, но не потому, что мне семь лет - ах, если бы! - а потому, что семь лет назад взял себе имя "Рувен", приехав в Израиль и поселившись в Ишуве – поселении в Самарии, на “территориях”, которые весь мир считает оккупированными. А мы никого не оккупируем, мы просто здесь живем. До приезда сюда я сорок лет звался Романом. Суть не в этом. Мой друг перед смертью оставил мне письмо - вот оно, у меня в руках. И в этом письме – имя убийцы. Так что же мне делать? Спокойно. Убийца был тоже здесь, на похоронах. Он еще не успел уехать. Но если успеет, уже вряд ли вернется. Он ведь фактически выполнил свое задание. Правда, остается еще мой придурковатый сослуживец Ави Турджеман, который влип из-за собственного тщеславия и из-за отсутствия у меня оного. Когда я убил террориста, он, возжелав славы, напел корреспонденту, что это сделал он. Один раз в него уже за это стреляли и ранили. Но для того, чтобы добить Ави, никакой спецагент не нужен.
“Алло! Это ешива тихонит “Шомрон”? Скажите, пожалуйста, Авраам Туржеман у вас работает? Сейчас его нет? А когда он будет?” И все. Это может сделать любой – позвонить по пелефону прямо из Города. А дальше... Авин “Опель” все знают. Остальное уже зависит от мастерства снайпера. Предположим, Ави не вернется в “Шомрон”. Тогда за ним начнут охотиться в Городке. А что если после двойной “явки с повинной” они подозревают и нас с Шаломом? Да нет, Ави официальный герой, его и уничтожать. После той славы, которую ему принесло ранение, мы навек самозванцы. Как бы то ни было, арабский наводчик и убийца моего друга в Ишуве больше не появится. Теперь ему здесь нечего делать. Задание выполнено. Он исчезнет, а затем вынырнет в новом месте с новым заданием. Как помешать этому? Ну есть у меня его имя, фамилия, номер удостоверения личности... и что дальше? Бежать в полицию? Где она будет его искать? В Тель-Авиве? А если он слиняет в Город?
Город. Все перекрестки нашей многотысячелетней истории сошлись в нем. Сегодня он стараниями политиков стал “юденфрай”- свободен от евреев. Логика простая – сначала изгоняем евреев, затем объявляем – видите, здесь живут одни арабы, следовательно, земли эти – арабские.
Я отвлекся. Итак, действовать надо сейчас, иначе завтра где-нибудь в другом месте начнется этот террор внутри террора. Сколько раз мы в моем тусклом караване, паря в клубах табачного дыма, обсуждали, как вычислить этого мерзавца, и ни разу – как его сцапать. И вот мой друг стал частицей нашей святой, сухой, комковатой, не шибко плодородной, внешне ничем не отличающаяся от остальных, и всё-таки нашей земли.
Навстречу едет Ицхак, наш равшац – ответственный за охрану поселения, сейчас покажу ему письмо и... ”Конечно, Рувен, садись скорее, сейчас мы его догоним!”
- Ицхак! Ицхак!
Я машу рукой, складываю в щепоть большой, указательный и средний пальцы – дескать, остановись на минуточку, но Ицхак показывает пальцем на часы и разводит руками. Вот невезуха! Ицхак, который всегда готов остановиться и обсуждать с тобой что угодно и как угодно долго, тряся своим модным чубом, нехарактерным для религиозной публики и длинными пейсами, как раз характерными для нее, именно сейчас этот Ицхак куда-то жутко торопится.
Ну и ладно. В конце концов письмо - единственное доказательство. Убийцу освободили бы ровно через пять минут, а потом он, голубчик, сел бы в машину, вставил бы ключ зажигания, надавил на педаль и скрылся бы в ближайшей арабской деревне. Чао!
Поток машин – это в нашей-то дыре – движется передо мной – словно все устремляются за Ицхаком – и я понимаю в чем дело. Похороны кончились, люди разъезжаются.
А вот и он, родимец! Едет с похорон собственной жертвы и не знает, что письмо-разоблачитель у меня в кармане. Невозмутимо так, с сигареткой в зубах, ведет свою “альфа ромео”. Я застываю в растерянности, а затем тянусь за своей “береттой”, забыв, что не взял ее c cобой в дальние странствия, а оставил у Шалома. Это дает ему те самые несколько секунд, за которые он скрывается за поворотом.
Идиот! Все равно надо было тремповать. А в машине я бы уже сообразил, что делать. Почему, ну почему тогда на баскетбольной площадке я действовал быстро, точно – как автомат! – а теперь все время теряюсь? Ничего, сейчас все эти машины застрянут внизу, у махсома на выезде из поселения. А я побегу за Шаломом. До его дома метров сто пятьдесят, но в гору. И тут происходит чудо. Я ведь заядлый курильщик и обычно на малейшем подъеме начинаю дышать, как мой пес Гоша после часовой прогулки, а тут вдруг пролетаю это расстояние, как мушка.
Вспоминается “кфицат а-дерех” – сокращение расстояния, штука, описанная в рассказах об основателе хасидизма, великом мудреце и проповеднике Баал-Шем-Тове и его учениках, которые, странствуя, сотню верст в своих повозках покрывали за полчаса.
Вот и дом Шалома. Дверь, на которой красивыми вьющимися буквами написано “мишпахат Шнейдер”, а ниже наклейка “Хавер, ани зохер ми натан лаэм ровим” – “Товарищ, я помню, кто дал им винтовки” – пародия на ностальгическое по Рабину “Хавер, ани зохер!” – “Товарищ, я помню!”
Я, не стуча, дергаю за ручку, влетаю в салон. В салоне у Шалома, как всегда, жуткая духота и затхлость. Шалом панически боится воздуха. В любую жару все окна задраены, а трисы – так на иврите называют местную разновидность жалюзей – опущены. В-общем, не жилье, а логово вампира.
- Шалом!
Это звучит, как приветствие, но это не приветствие, это имя хозяина, нашего спасителя, нашего мстителя, который пока не знает ни о том, что он спаситель, ни о том, что он мститель.
Из спальни выскакивает Шалом, одетый с иголочки - ну да, ведь только что с кладбища. Б-же, спасибо за то, что он оказался дома. Теперь, пожалуйста, помоги мне уговорить его тронуться в путь без разговоров. Помоги мне, помоги моему ивриту!
Шалом всегда похож на птицу. Когда молится – на глухаря или тетерева – я их не различаю. Когда думает – на пингвина. Во всех других случаях - на ворона.
- Здраствуй, таварищ! Как дила? Что ты хочешь? - Шалом демонстрирует мне свое знание русского. Нашел время, чурбан бесчувственный.
- Немедленно в машину! – ору я в ответ. - Нужно поймать убийцу!
- Какого убийцу? –это тоже говорится по-русски.
- Того самого!
- Погоди, Рувен! – дошло, наконец. От волнения наш отличник даже на иврит перешел. - Ты что, знаешь, кто убил?..
И русский, и иврит в устах Шалома звучат, как английский. Шалом родом из Америки, не помню уж из какого штата... А русский он учит самостоятельно, используя меня в роли полигона.
- Быстро едем! – кричу я, теряя терпение. – Где мой автомат?!
Я ведь только сегодня вернулся из Москвы, и все это время квартира Шалома выполняла функции моего арсенала. Вообще, Шалом у нас – сила быстрого реагирования. Правда, он не очень понимает, в чем дело, но это неважно.
Его “галиль” сам прыгает ему в руку (а мой “эм-шестнадцать” и ”беретта” соответственно – мне), дверь сама бежит навстречу, мостик, выводящий со второго этажа на улицу, где ждет его "Субару", сам послушно стелется под ноги.
И только в машине, летящей по - спасибо тебе Вс-вышний! - освободившейся дороге, он
позволяет себе засомневаться – вдруг у меня с башкой что-то не так на почве страха перед террористами, или просто перегрелся. Скорости он, впрочем, не снижает, но внимательно смотрит на меня, молча требуя объяснений.
Я называю имя убийцы.
- Это тот, кого мы искали! Он работает на арабов!
Шалом снова бросает на меня взгляд под названием “Прощание с крышей”, и я умоляюще говорю на иврите.
- Пожалуйста, не останавливайся! Я тебе сейчас кое-что прочту.
Скороговоркой читаю куски письма, которое двадцать минут назад нашел у себя в почтовом ящике. С каждой строкой Шалом все больше и больше мрачнеет - последнее письмо друга. Когда же, наконец, я убираю исписанный листок обратно в карман, он отворачивается - дескать, черта с два, Рувен, ты увидишь мои слезы.
Махсом мы уже миновали.
Дорога делает перед нами виток, взлетая на гору, и в самом конце ее белеет “альфа ромео”. Ага, он все-таки поторчал в пробке у “махсома”.
Теперь задача догнать его. Шалом жмет на газ. Навстречу несутся красные глинисто-известковые слоеные обрывы, похожие на скуластых индейцев, увенчанных зелеными уборами олив. Расстояние между нами сокращается. Он, конечно, ничего не подозревает.
Неужели нам так легко удастся его взять?
- Дави! – ору я Шалому по-русски, и тот, понимающе кивая, газует изо всех сил.
Дорога выдергивает нас на равнину. В центре ее среди полей соломенного цвета торчит одинокий арабский дом с приклеенной к нему кипарисовой рощей.
Солдаты, охраняющие наше поселение, говорят, что вот на таких «хуторках в степи» находят приют и укрытие явившиеся из Города террористы перед тем, как под аплодисменты прогрессивного человечества отправиться доделывать то, что Гитлер не успел.
Cлева от нас, обложившись танками и бэтээрами (видимо, готовится очередная прогулка в Город) пролетает военная база.
- Может, позвоним туда? – спрашиваю я, тыча пальцем в сторону протянутых к нам дул.
- Бесполезно, Рувен, - морщится Шалом. - Мы только время упустим, поскольку они не вмешаются и даже не поверят нам.
Спидометр зашкаливает и возникает острое сверхсветовое ощущение, будто мы и здесь, и еще где-то сзади, а наша “Субару” превратилась в толстого тупорылого боа-констриктора, голубым своим телом повторяющего все извивы вновь ушедшей в горы и там запетлявшей дороги.
На подступах к арабской деревне мы его почти догоняем. Здесь еще один махсом. Солдаты проверяют арабские машины, идущие в Город и из Города. На дороге столпились десятки машин, в-основном, почему-то желтокожих горбатых такси. Вот бы его сейчас сдать солдатам. Но он, обладатель желтого номера и израильского удостоверения личности, почти не снижая скорости, пролетает махсом, а мы – за ним. Теперь главное – не спугнуть. Шалом клаксонит, а я опускаю окно, высовываю руку и складываю пальцы перстью, дескать подожди нас. Похоже, он клюнул - скорость явно снижена. Вот сейчас...
И вдруг он резко выруливает вправо. В чем дело? Ах, ты решил заехать на бензоколонку! Дескать, там и побеседуем, заодно и бензинчиком разживемся. Вот и отлично . Тут-то мы тебя и прижмем – ведь выезд на бензоколонку только один – он же и въезд. Мы с шоссе это ясно видим. А с другой стороны – обрыв и какая-то насыпь. Так что попался, дорогой!
Вся-то заправочная станция – асфальтовая площадка с двумя столбами посреди а на них – плита-козырек. Ну и внизу сами колонки с бензином и прыгающими стрелками за полукруглым стеклом да араб, владелец этого бензина. Подъезд с каждой стороны – ровно на ширину машины; хоть справа заезжай, хоть слева, все равно дорожки соединяются. А дальше – тупик.
Наша жертва заезжает справа, а Шалом следует за ним и на самом въезде на площадку разворачивается и ставит машину поперек дороги. Мы быстро распахиваем двери и вылетаем, захватив - Шалом – «галиль», я – «эм-шестнадцать». Хотя понятно – стрелять нельзя ни в коем случае солдаты с блокпоста загребут нас, а не его. Почему-то из машины он не выходит – ждет, когда мы приблизимся. Араб, хозяин бензоколонки, в испуге жмется к бетонному столбу, подпирающему «крышу». Он поднимает глаза, словно просит Аллаха защитить его. Я невольно тоже смотрю вверх.
На протянутых по небу невидимых веревках, словно белье, повисли белые тучи. Мы делаем несколько шагов по направлению к нашей жертве, и тут происходит невероятное – он дает газу и устремляется в тупик. А у нас, как у Агари в пустыне, когда ангел показал ей дотоле незримый колодец, внезапно открываются глаза, и мы видим, что тупик этот вовсе никакой не тупик, а начало бетонки. Но куда она ведет? Мы же в точности вычислили, что никуда.
Пока мы соображаем, что к чему, он выезжает на эту бетонку.
Мы бросаемся к своей «субару», плюхаемся на сиденья, захлопываем двери, причем я делаю это со второго раза, сперва врезав дверцей по прикладу своего «эм-шестнадцать», неуклюже оставленному мною снаружи, на чем мы теряем еще несколько драгоценных секунд. Затем мимо араба, мимо колонок с бензином устремляемся за «альфа ромео».
Удар снизу по попам сообщает нам, что мы – на бетонке.Но он уже далеко впереди. Куда он несется? Куда несемся мы, следуя за ним по пятам?
Я вдруг чувствую за спиною, на заднем сиденьи присутствие моего друга, которого сегодня опустили в выдолбленную в сухом грунте яму, того, кто в одиночку после того, как я его подвел и бросил, докопался до истины и погиб, возможно, спасая наши с Шаломом жизни. Я физически ощущаю, как мне в затылок впивается его взгляд, и мои глаза наполняются слезами. Если бы все можно было вернуть назад! Если бы все можно было переиграть!
Бетонка действительно обрывается, вернее, перетекает в полутораметровую насыпь из мелких камней, нависающую над шоссе прямо напротив махсома. Именно с этого обрыва и сигает его «альфа ромео» и мы вслед за ней.
Я в ужасе зажмуриваю глаза, и зря, потому что никакого обрыва нет и в помине, а есть довольно пологий спуск, по которому, хрустя камушками скатывается сначала он, а потом и мы.
А с шоссе казалось – насыпь и насыпь.
Он сворачивает направо и движется в сторону арабской деревни, через которую проходит наше шоссе. Погоня возобновляется. Теперь, что называется, карты на стол. Он засек нас, и взять его легко не удастся.
В тисках гуманизма
В Т И С К А Х Г У М А Н И З М А
"Приятно русскому с русским обняться". Это, правда с изрядной долей иронии, отметил еще Маяковский. В нашей стране, хотя слово "русский" и приходится зачастую брать в кавычки, но утверждение не теряет своей силы. Вот почему сразу же после выселения евреев из Гуш-Катифа на страницах русскоязычной прессы – той ее части, что не хрипела, тряся пальцем, как эйзенштейновский Иван Грозный: "Мало!"- замелькало имя Мирьям Фрайман, одной из –увы!- немногих русскоязычных обитательниц Гуш-Катифа. О ней писали самые разные газеты и журналы от "Русского израильтянина" до хабадской "Жизни". Шестнадцать лет назад, вскоре по приезде в Израиль, Мирьям оказалась на Песах в Неве-Дкалим, да будет благословенна память об этом поселении, да так там и осталась и жила вплоть до того дня, как наши родные еврейские солдаты силой вывели ее из дому, который через несколько дней был раздавлен бульдозерами. Вместе с друзьями и соседями она прошла через те мытарства и мучения,что так или иначе коснулись всех "выселенцев" - и гниль им скармливали в гостинице, где они жили до того, как переехали в "Гольд Ерушалаим", и чиновники, от которых зависели компенсации, их как могли, унижали, и самое страшное – моральное ощущение, когда гуляешь с соседским ребенком и бодрым голосом говоришь ему: "Ну что, пошли домой?", а он отвечает: "А у меня нет дома."
Но вот все, наконец, позади, ты получил свой караван – то, что СМИ пышно называют каравиллами, а Мирьям "картонвиллами". На виллу, конечно, не тянет, на нормальный дом тоже, но из всех караванов, то бишь сараев, наименее непригодный для жилья. А на что-либо иное в стране с хроническим жилищным кризисом расчитывать не приходится. Правда, непонятно, зачем в такой стране разрушать поселения, но это уже другой вопрос.
Так случилось, что Яков, муж Мирьям, за последние два месяца перенес одну за другой три операции и теперь еле ходит. Поэтому, когда прибыли контейнеры, в которых перезимовали вещи семьи Фрайман, встречать их поехала одна Мирьям. И встретила. За зиму контейнеры протекли, и то, что в них было – книги, одежды, мебель, короче все! – теперь годится лишь для ближайшей свалки. Впрочем, не все отсырело. Часть мебели просто поломана. Общая оценка убытка свыше семидесяти тысяч шекелей. Чтобы хотя бы частично получить возмещение, нужно все эти вещи перебрать, сфотографировать, задокументировать. Еще раз напомню, восьмидесятилетний, только что прооперированный Яков помочь ей не в состоянии. Соседи, конечно, помогают, насколько возможно, но у них самих переезд. Да и не может Яков там сейчас жить. Ему после операций и по асфальту-то ходить тяжело, а пространство вокруг каравана напоминает Дрезден после бомбардировки.
"А где же "СЭЛА",Управление по Размежеванию? – вы спросите. – Неужели они не вмешаются?"
Как вы могли такое подумать?! Конечно же, едва им все стало известно, ответственный за расселение-выселение Моти Элимелех тотчас же позвонил в "Гольд" и потребовал, чтобы семью Фрайман немедленно из гостиницы вышвырнули. "А если откажутся выезжать, - добавил он тепло, - отключите им свет и воду."
"То есть как? – ужаснулся араб, работник гостиницы, принимавший телефонограмму. – Это же люди!"
А когда в вышеуказанное Управление обратилась с запросом активистка партии "Емин Исраэль" Элеонора Шифрин, ей ответили в том смысле, что, мол поселенцы кичатся своей взаимопомощью, вот пусть теперь и помогают.
Хозяева гостиницы, тем не менее, не проявили должной принципиальности в отношении уничтожаемых, как класс, поселенцев, а с недопустимой мягкотелостью в нарушение инструкций продолжают содержать в гостинице классово-чуждую семью за свой счет. А Элимелех продолжает ежедневно звонить администраторам "Гольда" и орать: "Вышвырнуть их!Вышвырнуть!"
Вот пока вся история. В условиях того бардака, который творится у нас и с учетом вошедшей в поговорку "человечности" наших чиновников вряд ли ее можно считать чем-то исключительным. И это при том, что выселено восемь тысяч человек. А что будет, когда число изгнанников удесятерится. Задумывались ли об этом те, кто голосовал за нынешнее правительство? Не сомневаюсь, что да. Задумывались.
"И нечего притворяться,
Мы ведаем, что творим."
Александр Казарновский
"Приятно русскому с русским обняться". Это, правда с изрядной долей иронии, отметил еще Маяковский. В нашей стране, хотя слово "русский" и приходится зачастую брать в кавычки, но утверждение не теряет своей силы. Вот почему сразу же после выселения евреев из Гуш-Катифа на страницах русскоязычной прессы – той ее части, что не хрипела, тряся пальцем, как эйзенштейновский Иван Грозный: "Мало!"- замелькало имя Мирьям Фрайман, одной из –увы!- немногих русскоязычных обитательниц Гуш-Катифа. О ней писали самые разные газеты и журналы от "Русского израильтянина" до хабадской "Жизни". Шестнадцать лет назад, вскоре по приезде в Израиль, Мирьям оказалась на Песах в Неве-Дкалим, да будет благословенна память об этом поселении, да так там и осталась и жила вплоть до того дня, как наши родные еврейские солдаты силой вывели ее из дому, который через несколько дней был раздавлен бульдозерами. Вместе с друзьями и соседями она прошла через те мытарства и мучения,что так или иначе коснулись всех "выселенцев" - и гниль им скармливали в гостинице, где они жили до того, как переехали в "Гольд Ерушалаим", и чиновники, от которых зависели компенсации, их как могли, унижали, и самое страшное – моральное ощущение, когда гуляешь с соседским ребенком и бодрым голосом говоришь ему: "Ну что, пошли домой?", а он отвечает: "А у меня нет дома."
Но вот все, наконец, позади, ты получил свой караван – то, что СМИ пышно называют каравиллами, а Мирьям "картонвиллами". На виллу, конечно, не тянет, на нормальный дом тоже, но из всех караванов, то бишь сараев, наименее непригодный для жилья. А на что-либо иное в стране с хроническим жилищным кризисом расчитывать не приходится. Правда, непонятно, зачем в такой стране разрушать поселения, но это уже другой вопрос.
Так случилось, что Яков, муж Мирьям, за последние два месяца перенес одну за другой три операции и теперь еле ходит. Поэтому, когда прибыли контейнеры, в которых перезимовали вещи семьи Фрайман, встречать их поехала одна Мирьям. И встретила. За зиму контейнеры протекли, и то, что в них было – книги, одежды, мебель, короче все! – теперь годится лишь для ближайшей свалки. Впрочем, не все отсырело. Часть мебели просто поломана. Общая оценка убытка свыше семидесяти тысяч шекелей. Чтобы хотя бы частично получить возмещение, нужно все эти вещи перебрать, сфотографировать, задокументировать. Еще раз напомню, восьмидесятилетний, только что прооперированный Яков помочь ей не в состоянии. Соседи, конечно, помогают, насколько возможно, но у них самих переезд. Да и не может Яков там сейчас жить. Ему после операций и по асфальту-то ходить тяжело, а пространство вокруг каравана напоминает Дрезден после бомбардировки.
"А где же "СЭЛА",Управление по Размежеванию? – вы спросите. – Неужели они не вмешаются?"
Как вы могли такое подумать?! Конечно же, едва им все стало известно, ответственный за расселение-выселение Моти Элимелех тотчас же позвонил в "Гольд" и потребовал, чтобы семью Фрайман немедленно из гостиницы вышвырнули. "А если откажутся выезжать, - добавил он тепло, - отключите им свет и воду."
"То есть как? – ужаснулся араб, работник гостиницы, принимавший телефонограмму. – Это же люди!"
А когда в вышеуказанное Управление обратилась с запросом активистка партии "Емин Исраэль" Элеонора Шифрин, ей ответили в том смысле, что, мол поселенцы кичатся своей взаимопомощью, вот пусть теперь и помогают.
Хозяева гостиницы, тем не менее, не проявили должной принципиальности в отношении уничтожаемых, как класс, поселенцев, а с недопустимой мягкотелостью в нарушение инструкций продолжают содержать в гостинице классово-чуждую семью за свой счет. А Элимелех продолжает ежедневно звонить администраторам "Гольда" и орать: "Вышвырнуть их!Вышвырнуть!"
Вот пока вся история. В условиях того бардака, который творится у нас и с учетом вошедшей в поговорку "человечности" наших чиновников вряд ли ее можно считать чем-то исключительным. И это при том, что выселено восемь тысяч человек. А что будет, когда число изгнанников удесятерится. Задумывались ли об этом те, кто голосовал за нынешнее правительство? Не сомневаюсь, что да. Задумывались.
"И нечего притворяться,
Мы ведаем, что творим."
Александр Казарновский
четверг, 30 октября 2008 г.
"Расправа" сборник очерков времен "Размежевания"
А Л Е К С А Н Д Р К А З А Р Н О В С К И Й
Р А С П Р А В А
Очерки о первом в истории еврейском погроме, осуществленном евреями.
К читателю.
Эта книга писалась не как книга и уж точно как книга не планировалась. Написав страницу, я не знал чем заполнится следующая. Первые три очерка появились сами собой весной две тысячи пятого после моих поездок в Гуш-Катиф и Северную Самарию. Когда я садился в автобус, то и понятия не имел, что по дороге домой уже в кромешной тьме буду вслепую на обрывках бумаги, в которую мы с женой заворачивали бутерброды буду записывать те первые и самые верные впечатления, которые окрашивают и придают жизнь контурам фактов либо общеизвестных, либо бережно растасованных по справочникам. Несложно было в те дни догадаться, но невозможно себе представить, что строки эти станут памятниками цветущим в те времена поселениям, как невозможно, глядя на живого человека, представить себе на его лице вместо румянца мертвенно-зеленый оттенок. Казалось, не может быть – что-то произойдет, что-то случится, спасение придет с самой неожиданной стороны! Не пришло. Вина за это лежит целиком на нас. Мы не сделали того, что нужно и делали очень много того, что делать было не нужно. Но это тема для будущих теоретиков революции, которые уже сейчас должны решать, как нам себя вести, когда Юденрат предпримет новые шаги по уничтожению нашего гетто. Задача этой книги – лишь зафиксировать то, что творилось на улице, то, что звенело в воздухе, то, что бушевало в сердцах людей.
Пожалуй, последнее лучше всего воплощено в очерках "Запихните его в "Итнаткут" и примыкающем к нему "Неслучившимся диалоге". А вслед за ними начинаются уже дневники бескровной (пока еще) гражданской войны, написанные под рев динамиков, призывающих нас бороться до конца, крики солдат и полицейских, лязганье ключей в тюремных коридорах. Я не хочу в них ничего корректировать, я не хочу к ним ничего добавлять. Пусть с этих страниц говорит Время и только Время. И я верю, что в будущем оно еще скажет последнее слово.
А.Казарновский
6 сентября 2005 года
У Б И Т А Д В А Ж Д Ы - В О С В Е Н Ц И М Е И В Г У Ш - К А Т И Ф Е
Сегодня приехать сюда – что встретить друга, больного раком. Спрашиваешь у него, как здоровье, рассказываешь анекдоты, лжешь, что за «отчетный» период он стал выглядеть намного лучше, и при этом ни на секунду не расстаешься с ощущением, что в этом теле угнездилась смерть.
В Гуш-Катифе земля живая – не почувствовать это невозможно. Живая, живородящая... Недаром две трети овощей и фруктов без химдобавок в наши магазины поступает из Гуш-Катифа. Недаром именно благодаря гушкатифской продукции наша страна вышла на мировые рынки.
В Гуш-Катифе земля не просто живая. Ее душа - люди, ее возделавшие.
Люди как люди. Смеются, спорят, беседуют с вами, и лишь порой, из-под век прорывается отчаяние. Глаза кричат: «Ну сделайте что-нибудь! Не дайте убить нашу землю!»
Эту землю хотят убить. Ее душу, людей, возделавших ее, хотят разлучить с нею. Это тем страшнее, что нигде, как в Гуш-Катифе, не встретишь такого обожания земли. «Здесь нет могил праотцев, - говорят ее жители, - здесь нет исторических памятников, здесь нет архитектурных красот. Здесь просто наша земля.» И как бы молча глазами добавляют:
«любимая».
Разумеется, и один из здешних религиозных центров, мидраша в Кфар-Дароме, это еще и микроНИИ, изучающий заповеди Торы о Земле Израиля. Он так и называется: «Мидрешет Хатора вехаарец». При мидраше – музей. В фокусе – история взаимоотношений нашего народа с нашей землей. Скоро - не дай Б-г!- будет вписана новая страница – черная и мерзкая.
По емким комнаткам музея – залами их никак не назовешь – тихо переходишь от Авраама, Ицхака и Яакова к Иошуа бен Нуну, и далее, пока не упираешься в галут.
Галут – не просто изгнание. Галут – отрезанность. Человека от Б-га. Народа от земли. Зал посвященный галуту здесь даже не зал, а нечто среднее между большим коридором и маленьким тоннелем со стенами, раскрашенными под темный кирпич. И посередине – венец галута. Щит с фотографией, на которой – окно дощатого вагона, отправляющегося в Освенцим. В этом окне девушка в белом платке, с чуть приоткрытым от ужаса и изумления ртом, с темными глазами, в которых застыла невозможность поверить в происходящее.
Коридор упирается в стену кинозала. За этой стеной двадцать восьмого августа две тысячи третьего года тридцать пять человек смотрели фильм про Войну Судного Дня.
А война была начеку. И день стоял тоже по-своему cудный. Только выиграли на суде поселенцы из Кфар-Дарома. Pакета, выпущенная арабами, попала точно по залу, где девушку в товарняке везли в Освенцим. Ракета попала по галуту. Она нашла самое уязвимое в истории нашего народа место. Совсем рядом евреи, каждый день идущие на бой (кто не бывал в Гуш-катифе, не поймет, что такое здесь жить), смотрели фильм о тех, кто шел на бой тогда, в октябре семьдесят третьего. До них ракета не дотянулась. Убоялась. Нет, десятки проломов в стене, конечно же были, и сотни осколков по теории вероятности должны были превратить кинозал в сосуд с кровавой кашицей. Но Кому надо, Тот вмешался, и в итоге у тридцати пяти – ни царапинки.
А вот эшелону, некогда сфотографированному немцами, досталось. Все стены в осколках. И у девушки – ранение в висок.
Жмурясь, мы выходим на свет. Мимо проходят жители поселения – люди, в глазах у которых застыл ужас и неверие в происходящее. По траве разбросан серебряный бисер мяты. Поодаль – купы папоротников. И всюду, всюду, всюду – колючая проволока. В Гуш- Катифе ее много. Заборы – колючая проволока. Изгороди – колючая проволока. На земле – мотки колючей проволоки. Из травы торчат стальные шипы.
И маки. Маки горят в траве, словно капельки крови, и кажется – живая земля плачет
кровью, поранившись о колючую проволоку.
C Е М Ь Ю Ш А Р О Н А Ж Д Е Т К В А Р Т И Р А В Г У Ш - К А Т И Ф Е
В прошлый шабат мы объелись помидорами «черри» - знаете, такие мелкие, действительно, как вишни. А что до дороговизны, так тут, в Нецарим*, мы их ели мисками. Здесь их выращивают, в этой тьмутаракани, причем тьмутаракани не только по израильским, но даже по гуш-катифским параметрам. И вправду, сколько я по «территориям» ни мотался, нигде больше не видел, чтобы машины выстраивались в колонну у «махсома»** и, когда их наберется не меньше двадцати пяти, включая рейсовые и экскурсионные автобусы, в сопровождении армейского джипа отправлялись в путь по шоссе между двумя стенами колючей проволоки, по левую сторону от которой – арабы, по правую – мы.
А на нейтральной полосе... Впрочем, не только на ней цветы здесь очень красивые, но и на еврейской и на арабской территориях. Для цветов нет границ. Как золотые блестки на зеленом платье красавицы сверкают их щедрые россыпи на глади гуш-катифских лугов, перерезанных прямыми, как копья, дорогами.
В Нецарим семьдесят семей. Средний возраст? Его легко определить по косвенным данным – в нецаримском детском саду семьдесят человек, а в школе – сто пятьдесят. Эди дети учатся, не зная, что уже готовы клетки, куда их будут заталкивать, изгоняя с земли, где они родились.
За годы войны, которую газеты вежливо называют интифадой, население Нецарим увеличилось почти в два раза. То есть люди добровольно с маленькими детьми ехали жить в самое опасное место в Израиле.
И самое труднодоступное. До создания Автономии люди свободно отсюда ездили в любую часть Гуш-Катифа; сейчас это можно сделать только через Ашкелон – правой рукой левое ухо. Вот по этой дороге и шлют нам нецаримцы грузовики с «черри» и мандаринами.
Итак, колонны под конвоем. Никогда не знаешь, сколько придется ждать «кворума». Опять же после полуночи конвои прекращаются. Если хочешь со свадьбы успеть домой, будь, на блокпосту в двенадцать. «Как Золушка», - изгиляются поселенцы.
В 1999 году Шауль Мофаз – он тогда был главнокомандующим – сказал, что, если бы Нецарим в свое время не основали, его надо было бы создавать заново – настолько он важен со стратегической точки зрения. Видимо с тех пор стратегия изменилась.
Если в окрестностях Нецарим дороги, изувеченные гусеницами танков, на десятки метров покрыты жидкой грязцой, а вокруг преобладают песчаные пейзажи, то сам ишув взметнулся стеной кипарисов и финиковых пальм, над которыми все, не занятое домами пространство, раскрашено домами и газонами. Всюду цветы. Но, как писал А.К.Толстой,
«...сад испортить надо
Затем, что он цветочный.»
Серой кипой набух неоштукатуренный купол синагоги. Она выстроена еще до ракетных обстрелов из так называемых мягких материалов.
Рядом – ясли. Это сооружение поюнее; у его крыши уже тридцатисантиметровая бетонная прокладка. Окна узкие и длинные – точь-в-точь бойницы, только положенные на бок. Стены разрисованы красками. Вообще, в Нецариме на каждом
* Нецарим – поселение в Гуш-Катифе
** кордон
углу – «фрески».
Одна из них заставляет замедлить шаг. На салатовом фоне серой полосою река, черными силуэтами люди у костра, черной тенью – патриарх с резко выделяющейся
белою бородой. Народ-странник, народ, обрекающий себя на странствия.
Наша (русскоязычная) группа шагает по поселению. На ходу мы обсуждаем с присоединившимися к нам местными жителями дела наши скорбные. Любопытно, что наша категоричность претит местным жителям.
- Не надо так его называть, - поморщившись, говорит наш собеседник, один из тех тысяч, для которых уже сооружаются железные клетки. – Не надо... Все-таки он глава правительства, его народ выбрал.
- Но мы же не для этого его выбирали, - звучит в ответ с сильным русским акцентом.
- Не для этого... Надеюсь, что не для этого. Надеюсь, народ не хочет, чтобы нас выселяли.
А народ меж тем... Интересно, где все-таки грань между понятиями «безмолвствует» и «предает»?
Он не читал «Бориса Годунова», этот худощавый высокий мужчина с глазами небожителя. Общаясь с ним, как и с другими жителями Гуш-Катифа (специально их что ли подбирали?) поражаешься какой-то наивной вере в добро. Они не верят, что у кого-то может подняться рука на Гуш-Катиф. На ИХ Гуш-Катиф. Они не верят в человеческую подлость. В их вере есть что-то детское. Возникает ощущение, что власти готовятся избивать детей. Зато каким счастьем светятся глаза у этих людей, когда они рассказывают о том, как к ним в ишув приезжают новые семьи. Все построенные дома уже заняты. Новые дома строят сразу двухэтажными: нижний этаж для себя, верхний, с отдельным входом – для будущих нецаримцев.
За четыре года войны на Гуш-Катиф упало пять тысяч ракет. Бен-Гурион говорил, что кто не верит в чудеса, тот не знает истории Израиля. Он еще в Гуш-Катифе не был. НИ ОДНА ИЗ ПЯТИ ТЫСЯЧ РАКЕТ НИКОГО НЕ УБИЛА.*
Но два жителя Нецарим погибли при обстрелах на дорогах. И раненых немало...
... Субботнее утро в Нецарим. На горизонте море темно-синей полосой под нежно-голубым небом.
Недалеко от въезда в поселение растет реликтовая сосна. Дерево усеяно орнжевыми цветами. В отличие от Сада Роз в Иерусалиме напротив резиденции премьер-министра здесь этот цвет еще не объявлен «нон-грата» и цветы еще не ликвидированы как класс. Ничего, «вот приедет барин!»
Что касается домов, конечно же это не те роскошные виллы, любовью к которым пытаются объяснить упрямство гуш-катифцев те журналисты, которые не понимают, как можно любить что-либо кроме вилл. Нет, дома не шикарные, но очень уютные.
Сейчас время утренней субботней трапезы. Из многих окон выплескивается пение. Здесь любят петь. Почти всю утреннюю молитву, которая недавно закончилась, пели. Такого я еще нигде не видел, вернее, не слышал. Причем, поют, во-первых, очень красиво, а во-вторых, с какой-то легкостью, я бы даже сказал, беззаботностью. Как птицы.
Обитателю нашего оруэлловского общества, где два из трех лозунгов – «Война это мир» и «Незнание - сила» уже реализованы, а третий, «Свобода это рабство» - в процессе реализации, сразу вспоминаются строки из «1984»: «Птицы поют, пролы поют. Партия никогда не поет.» Вы можете себе представить поющего Шарона?
*Написано весной. К сожалению, с тех пор были жертвы.
Разве что – гимны? Только вот какие? Гимн его родного Ликуда – «Два берега и Иордана – этот наш и тот тоже наш»? Если да, то что он понимает под словом «наш»?
Кстати о Шароне. На строящихся домах, что на каждом шагу попадаются здесь, висят таблички с фамилиями будущих обитателей. На одной из таких табличек хулиганы-поселенцы написали: «Здесь с удовольствием будет жить семья Шарон: Ариэль, Омри...».
И еще раз о Шароне. Грустный юмор местных жителей: « Не думайте, что Шарон, находясь у власти, забыл о своем предвыборном лозунге: «Один закон для Нецарим и Тель-Авива!» Он остался ему верен. Просто Нецарим – сначала.»
Здесь часто вспоминают Реховоама Зееви, да отмстит Вс-вышний его кровь. Называют его создателем поселения. Приводят его крылатую фразу: «В борьбе с арабами у нас есть оружие эффективнее, чем «эм-шеш эсре». Это «эм-шва эсре». Игра слов – «эм-шеш эсре» - американский автомат, которым вооружен ЦАХАЛ. «Эм-шва эсре» переводится, как мать семнадцати. Женщина с таким количеством детей действительно живет в поселении.
Наша добровольная экскурсоводочка по имени Цурит до этого рекорда пока не дотянула, в основном, по возрасту. У нее всего лишь семь детишек. Все впереди. Цурит миниатюрная, носит косынку, как и все здесь. Из-под косынки у нее выбиваются волосы.
Цурит показывает нам живой уголок. Никакой экзотики – лошади, собаки, куры.
Вот эта собака принадлежала девушке из Неве-Дкалим. Девушку убили арабы. Сестра убитой отдала осиротевшее зверюшку сюда, в живой уголок. Собака была в шоке, никого к себе не подпускала. За ней, как и за остальными обитателями живого уголка ухаживают дети. Сейчас она немножко оттаяла, уже позволяет себя гладить. Я понимаю, что нашим правым вождям и левым гуманистам не до такой мелочи, как живые существа, и все же грустно думать о том, что ждет этих животных.
Поселение обнесено колючей проволокой. Раньше эта проволока была ближе – ракеты и снаряды долетали до домов. Ее отодвинули. Дети могут спокойно играть в своих двориках. Но они все равно бегают туда, в запретную зону. Я сам видел, как стайка малышей распахнула проволочную дверцу в проволочной изгороди и побежала в рощицу, что на нейтральной полосе. А с другой стороны – все-то поселение с пятачок, скучно ребяткам. Ну поиграли в песочек в ямке от ракеты, ну полазили по развалинам дома, в который было прямое попадание. А дальше что делать?
- До войны мы ездили в Газу продукты покупать, зубы лечить, - говорит Цурит. – Сейчас – живем, как на острове. Завезут продукты – хорошо...
- Зря вы нас считаете героями, - улыбаясь, добавляет один из жителей поселения. – Настоящие герои – наши жены. А мы - люди, как люди.
Ну, и на прощанье вновь слово А.К.Толстому:
«Но соловьев, о лада,
Скорее истребити
За бесполезность надо.»
Впрочем, сказано это Толстым от имени ненавидимых им людей, которые
«Весь мир желают сгладить
И тем внести равенство,
Что все хотят загадить
Для общего блаженства.»
Александр Казарновский
Александр Казарновский
Н Е У П Р А В Л Я Е М Ы Е А С С О Ц И А Ц И И
В брежневские времена на московском радио цензура запретила передачу, посвященную стихам Роберта Бернса. Сказали, что некоторые строчки вызывают неуправляемые ассоциации. Когда создатели передачи спросили, какие именно, ответ был:
«Бревно останется бревном и в орденах и в лентах.»
Те, кто помнят, что из себя представлял наш тогдашний вождь, поймут тревогу цензоров. У меня же самые что ни на есть зловредные ассоциации лезли на свет Б-жий несколько дней назад, когда мы с друзьями объезжали самарийские поселения, предназначенные на слом. Так, например, в нерелигиозном поселении Ганим мы разговаривали с очень приятным седым мужчиной с красивым еврейским лицом.
Как я понимаю, компенсации будут платить только тем, кто старше двадцати лет, и из расчета четыре тысячи восемьсот доларов за каждый прожитый год. На палатку хватит. Естественно, ни в каком поселении в Самарии ни с кем из жителей представители власти не разговаривали, никаких вариантов не предлагали.
- В нашем поселении живут пожилые люди, - грустно говорит наш собеседник. – Мы готовы уйти, но мы требуем от Шарона уважения... – произнося слово «кавод», он даже плечи распрямляет. – Мы требуем, чтобы нас не вышвыривали, как мусор, а чтобы мы могли уйти с высоко поднятой головой.
Вот тут-то меня и подстерегла первая ассоциация. То ли оттого, что дело происходило в пейсаховую неделю, то ли кто его знает, почему, но мне вдруг вспомнилось, как в «шамировском» переводе Торы описывается исход евреев из Египта: « ...А сыны Израиля уходили – свободные и бесстрашные». Так то из Египта, а тут – с Родины – какая уж при этом поднятая голова?
Зато в другом поселении – Ганим – тоже нерелигиозном – картина обратная. Люди готовы драться до последнего. Когда наша собеседница – жгучая брюнетка в тренировочном костюме, молодо выглядящая мать студентки ариэльского колледжа – выступала на митинге против разгрома поселений, к ней потом подошел какой-то представитель «тишкорет» (от ивритского «шекер» - «ложь») и сказал: «Религиозные тебя используют».Знаете, что это мне напомнило? Когда мне было двадцать лет, один мой чисто славянский друг, вознамерившись покинуть Совок, стал посещать всякие сионистские компании, сборища у синагоги. Когда его вызвали в первый отдел института, чтобы сообщить ему, что он отчислен, то помимо прочего, ему сказали: «Ты ж наш, ты ж русский, что ж ты с жидами-то связался?»
Солнечный день. Мы разговариваем с ..., стоя возле электронного забора, за которым внизу россыпью серых кубиков с торчащими из нее минаретами окопался Дженин. Не могут понять здешних жителей наши инженеры душ человеческих – вроде бы нерелигиозные, а любят Родину, вроде бы нерелигиозные, а верны идеалам. Этого им простить не могут. Поэтому вокруг нерелигиозных поселений – заговор молчания. Зато, когда один из жителей Ганима по личным, подчеркиваю, по личным причинам вынужден был оставить ишув, газеты радостно сообщили, что ВСЕ жители Ганим мечтают покинуть свой дом и переехать в пределы зеленой черты. Ребят из «тишкорета» можно понять – они бы поступили именно так, а хочется верить, что все вокруг такие же. Но у меня тут возникает совсем уж крутая ассоциация. Когда Янушу Корчаку немцы предложили остаться в Варшаве и не отправляться с его воспитанниками в газовую камеру, тот ответил: «Ошибаетесь! Не все негодяи!» Отмечу, сам жертвуя жизнью ради того, чтобы оставаться с обреченными детьми до последней минуты, он записал в негодяи любого, кто поступил бы иначе. Вот это планка! Если я кого-то обидел, очень прошу прощения. Честное еврейское, не хотел. Это все не я, это все ассоциация. А она, зараза, неуправляемая.
З А П И Х Н И Т Е Е Г О В «И Т Н А Т К У Т»
Водобоязнь у собак,
Словобоязнь у тиранов.
Д. Мережковский
Что может быть хуже трамвая, сошедшего с рельсов и мчащегося под гору? Ответим – бульдозер, у которого отказали тормоза. Он не просто давит, он все сметает на своем пути. В первую очередь – людей. Первый, кто оказался на пути взбесившегося бульдозера, был Виталий Вовнобой. Виталий на своем сайте предоставлял слово противникам ликвидации наших поселений. Понятно, что, когда отказывают тормоза под названием «законность» подобная деятельность, нормальная в демократическом обществе, квалифицируется, как преступная.
Правитель, который плюет на мнение большинства своих граждан, рано или поздно должен начать затыкать рты. Вот он и начал. С Виталия.
Начал неудачно. Наша судебная система при всех ее недостатках еще не удовлетворяет запросам Бульдозера – Израиль все-таки, а не совок. После ареста без ордера на арест, обыска без ордера на обыск и трех суток задержания без единого допроса Вовнобоя выпустили под денежный залог.
У Виталия, в отличие от папуасов из дурацкого анекдота, три новости – две печальных, а одна – радостная.
Первая, печальная – он потрясен тем пренебрежением, с которым в полиции относятся к человеческому достоинству и особо циничным отношением к евреям из СНГ. Во время ареста Вовнобою стало плохо с сердцем. Прибежал живущий по соседству врач Евгений Мерзон и потребовал срочно вызвать скорую помощь. На что блюститель корректно осведомился, а ты, мол, вообще, хто такой, только на иврите. Мерзон предъявил свой диплом, на что услышал вежливое: «Да ты, блин, этот диплом купил, небось, за два рубля.» Все опять же прозвучало на иврите, только заключительное словосочетание «два рубля» - на русском, очевидно, в знак особого уважения к общине, с представителями которой велась приятная беседа.
Любопытно, что «купивший диплом за два рубля» Мерзон в качестве военного врача участвовал в военной операции «Хомат Маген», воевал в Рамалле. Так вот там в тех случаях, когда требовалось немедленно допросить раненого террориста, а врач говорил, что нужна срочная госпитализация, никто никогда не возражал. Слово врача – закон. Придется обойтись без допроса.
Вовнобоя насильно запихнули в «воронок» и увезли до появления «скорой помощи». По пути прозвучало гуманное «Поедем по той дороге, а то здесь навстречу едет амбуланс».
Теперь к вопросу о профессионализме наших доблестных. Как проводился арест? Вначале они по ошибке вломились к соседям, у которых пятеро маленьких детей. Можете себе представить, как к вам среди ночи в дом врываются мужики в штатском с автоматами. Помножьте на то, что дело происходит на территориях, где еще свежа память о ночных визитах арабских террористах и поселенцы по привычке кладут оружие не слишком далеко от кроватей. Произошло очередное чудо спасения еврейских жизней, хотя, пожалуй, не все их обладатели его заслуживают.
В дом же самого виновника торжества наши герои, очевидно, не заметив наличия двери, залезли через окно. Верно, потянуло по стопам духовно близких, или, как при Сталине говорили, социально близких.
Виталий, как вы понимаете, преступник особо опасный. Поэтому все вышеописанные подвиги совершила занимавшаяся им особая группа, ранее тренировавшаяся на делах помельче, например, на расследовании убийства Реховоама Зееви. Одно непонятно – если работают такие мастера, почему убийство Ганди - да отмстит Б-г его кровь! - еще не раскрыто. Возможно, ответ на этот вопрос сможет найти Юрий Штерн, который собирается обратиться к госконтроллеру и провести расследование. Что же до Вовнобоя, то он оценивает поведение полиции однозначно – «Оно непрофессионально, оскорбительно и бесчеловечно».
Вторая новость – тоже печальная. Предоставим слово Виталию: «Это очень некрасивая и очень глупая попытка взять под контроль самое свободное средство массовой информации – интернет.»
Дальше Виталий высказал мысль, которая вначале показалась мне более, чем спорной, но чем дольше я пытаюсь ее осмыслить, тем больше я с ней соглашаюсь: «Если бы в семидесятых был интернет, не было бы ни узников Сиона, ни узников совести. А если бы семьдесят лет назад был интернет – не было бы ГУЛАГа». А ведь верно! Обычные СМИ берутся под контроль на раз. Ивритоязычные газеты и телеканалы у нас – тому пример. А поскольку на одном страхе далеко не уедешь, народ надо оболванить. И тут – принципиально свободный интернет – как кость в горле. Придушить бы его, да вот как?!
«Не надо думать, - говорит Вовнобой, - что нас можно запугать. Не надо думать, что нам можно заткнуть рот. Это пытались сделать люди куда более сильные, чем...» Неопределенный жест рукой.
Прежде, чем перейти к третьей новости, приятной, чуть-чуть информации. В предпоследнюю ночь, то есть за сутки до освобождения, Виталия вдруг выдернули из КПЗ, что на Русском подворье, и отвезли в Рамле, в тюрьму «Маасиягу», в недавно построенный «корпус размежевания», на иврите «биньян Итнаткут». Впрочем, по правилам тюремной грамматики слово «корпус» пропускают, так что, когда Виталия сдали и приняли, следующая команда была: «Запихните его в Итнаткут!»
Так вот, когда Вовнобоя «запихнули в Итнаткут», он, благодаря этому, пережил незабываемое. Он своими глазами увидел юношей, которых бросили за решетку за участие в недавних демонстрациях и которые - по крайней мере, многие из них - фактически добровольно, продолжают оставаться в заключении. Почему добровольно? Потому, что их готовы отпустить, если они подпишут обязательство в течении девяноста дней не участвовать в «незаконных» демонстрациях. А с учетом того, что в нашей стране в любой момент любую демонстрацию могут объявить незаконной... Не подписывают, продолжают сидеть.
Ребятам по восемнадцать-двадцать лет, в основном это – студенты ешив. Ведут себя с поразительным достоинством – без грубости, но и без подобострастия. «Это нелегко, - поясняет Виталий. – Когда человека подгоняют: давай, давай», ему свойственно двигаться быстрее. Так в душу по капельке начинает проникать яд рабства. Ребята же не обращают внимания на окрики. Спокойно заканчивают молитву. Очень аккуратно складывают тфилины, талиты.
Все свободное время учатся. ТАНАХ, Талмуд. Между собой они - как братья. А жизнь нелегкая. Днем не приляжешь. Вечерняя перекличка – в одиннадцать вечера, утренний подъем – в пять утра. Смеются – давно собирались молиться «ватикин», то есть до рассвета.
« Я один раз помолился с ними этот самый «ватикин», - говорит не отличающийся религиозностью Вовнобой, - так получил энергию на два года вперед. Так что ближайшие два года, - улыбается он, - интернет будет свободен. А если серьезно, - продолжает Виталий, - Я уверен, что сегодня в тюрьме «Маасиягу» находится будущий лидер Израиля. Эти мальчики – соль земли!»
«Соль земли!» Совсем недавно я уже слышал это словосочетание. Русскоязычный, абсолютно нерелигиозный художник из Санура сказал так о религиозной молодежи, что поселилась сейчас в Сануре (многие – в палатках, многие – с детьми), чтобы отстоять это прекрасное поселение от погромщиков.
А десять лет назад, когда арабами была расстреляна девушка из моего поселения Офра Феликс, в «Вестях» была напечатана статья в память о ней под названием «Сломанный горный цветок», где, в частности, были следующие строки: «В поселениях Иудеи, Самарии и Гуш-Катифа выросла замечательная молодежь. Они наше будущее.» Под статьей стояла подпись – Ариэль Шарон. Сегодня бы его за такие слова посадили.
Александр Казарновский
Н Е С Л У Ч И В Ш И Й С Я Д И А Л О Г
В общем-то я вел себя некрасиво. И не оправдывает меня то, что был на взводе. На взводе – не в смысле – под парами, а в смысле – только что встречался с человеком, которого недавно арестовали по обвинению в подстрекательству к бунту (мы на корабле или в камере?), трое суток держали за решеткой, издевались, оскорбляли, довели до сердечного приступа и в конце концов великодушно среди ночи вышвырнули на улицу в нескольких часах езды от дома. Все это отвратительно, но причем тут этот парень, который на перекрестке мечется с пучком бело-голубых лент.
Ах да, он сторонник любого террора, если этот террор направлен против людей, в чью одежду вплетена хотя бы оранжевая нитка, и против всех, кто в кипах, за исключением юных меймадовцев, раздающих ленты вместе с ним. (Любопытно, что на человеке, которому устроили трехдневную экскурсию по полигону будущего ГУЛАГа, я кипы ни разу не видел.)
Ну хорошо, а я-то что так взбесился? Предположим, этот «бело-голубой» - сторонник репрессий, а я? Я готов подписаться под вольтеровским «взгляды ваши ненавижу, но за ваше право высказывать их готов отдать жизнь»?
Ну, жизнь точно не отдам. Больно дешево. Отстаивать право человека на любые или почти любые взгляды буду, но понятно, что на близкие мне взгляды, скажем так, с большим жаром. Значит, сержусь я на него не за презрение к моему праву на свои взгляды, а все-таки за его собственные взгляды. Этот человек ради абстрактных идеалов, ради «мира», в который сами его адепты, да и вообще ни один зрячий, не верят ни секунды, хочет, чтобы в мой дом и в дом моих друзей, чьи дети, родившиеся в этом доме, живут на той же улице и сами уже завели детей, чтобы в наши дома вломились солдаты, сапогами вытоптали цветы, которые мы посадили, разнесли в щебенку стены наших домов, скрутили детей, которые здесь родились и побросали их, плачущих в грузовики.
- Гам йиладим тарбицу? – И детей тоже будете избивать? – обращаюсь я к юноше с пучком двуцветных лент.
Он, не отвечая, поворачивается ко мне спиной. Я хриплю в эту спину что-то харообразное и обгоняю его при переходе улицы. При этом мы с ним случайно встречаемся взглядами, и я от изумления замираю на перекрестке, забыв, сколь кратки мгновения жизни зеленого светофора. Такую чистоту во взгляде, такие одухотворенные лица я встречаю лишь у нашей поселенческой молодежи, когда она молится, учит Слово Вс-вышнего, едет в Гуш-Катиф, чтобы защитить Святую Землю.
Да ведь он религиозен, этот мальчик с ленточками! Он верит в богов по имени «Мир», «Братство», «Равенство» и в жертву им готов принести не то что семь, а семьсот семьдесят семь тысяч кипастых мракобесов, которые своим видом оскорбляют взор наших добрых соседей, в принципе готовых и даже мечтающих жить с нами в мире, а иначе и быть не может, иначе правы эти самые мракобесы с их устаревшими замшелыми книгами. Он, вот так же, с тем же лучистым взглядом хоть сейчас принесет их в жертву в самом прямом смысле, пустит под нож Бульдозера, а то и просто под нож. Ради всеобщего Мира, всеобщего Равенства, всеобщего Братства – не жалко!
Только не понимает этот мальчик, что «одобрямс» его Бульдозеру так же оскорбителен, как и наше сопротивление. Вот, кстати, почему референдум по вопросу о размежевании не проводился даже тогда, когда за план Шарона было явное большинство. Да кто мы вообще такие, чтобы решать, правильно или неправильно поступает Вождь? Приказы не обсуждаются, а выполняются.
На память приходит «Римская империя» Окуджавы.
«Цезарь был на месте,
Соратники рядом...»
И дальше:
«А критик скажет, что соратник –
Не римская деталь.
Одно лишь словечко, а песенку смысла лишает.»
Для Цезаря лишается смысла власть, а не только песенка. У него нет и не может быть соратников, одни лишь подданные.Так, что если так дальше пойдет, встретимся мы еше с этим мальчиком там, где будет место всем порядочным людям в нашей стране. И там у меня будет время рассказать ему, как еще в девяносто третьем, когда он был совсем мальчишкой, тогдашние сторонники мира уверяли нас, что вот отдадим арабам Газу (тогда речь шла не о Гуш-Катифе, где арабов нет и не было, а о настоящей Газе, арабской, той, что отдали таки в конце девяностых), Шхем и Рамаллу, и будет мир, как они смеялись над «бредовыми» предсказаниями правых, среди которых тогда был и Бульдозер, будто после вывода наших войск из Газы ракеты начнут падать на Сдерот, как нам клялись, что будет лишь автономия и никакого Палестинского государства. Возможно, мне удастся объяснить ему, что есть ложные огни, а есть истинный Свет, про который с младенчества ему вдалбливали, что это, мол, Тьма. Парень ведь хороший, не из равнодушных. Верю, что когда-нибудь он будет с нами. Молюсь об этом.
Александр Казарновский
О Р А Н Ж Е В А Я Р Е С П У Б Л И К А
Восемнадцатое июля. Два часа дня
Два автобуса, а толпа такая, что, кажется, и в четыре не поместится. Половина тех
жителей Элон-Море, кто еще не переехал в Гуш-Катиф или Санур, собралась в центре
поселения, чтобы ехать в Нетивот. Вторая половина пока «остается в лавке».
Куда мы направляемся? Что это – демонстрация, марш, акция сопротивления?
Мы идем в Гуш-Катиф. Мы хотим показать Шарону, всему народу и прежде всего
самим себе, что живем в свободной стране, что в Эрец Исраэль нет запретных зон. И
домой я вернусь только после того, как пройдусь по Кфар-Дарому.
Насчет автобусов я зря волновался. Большинство уместилось, а остальных подхватили наши же
попутки. В одном из автобусов едет молодежь. Что там делается, не знаю, но, когда они
обгоняли наш автобус, нас обдало песней, щедро разносящейся из открытых окон. Что же до моих попутчиков, то и они не намного старше обитателей первого автобуса. В основном, молодые мамы. Некоторые вместе с папами, некоторые без. Папы доберутся сами вечером после работы. Но все с детьми. А куда их девать?
Вспоминаю Москву восемьдесят восьмого. Пожилые провинциальные учительницы привезли воспитанников в Мавзолей, а тут вдруг на Красной площади демонстрация сторонников демократии.
Дамы (возмущенно): «Вы бы хоть детей постыдились!»
В ответ (с недоумением): « А почему? Дети – это наше будущее.»
По дороге у меня и у остальных стали раздаваться звонки. Взволнованные голоса из мобильников
сообщали, что по всей стране заворачивают автобусы с демонстрантами, что у шоферов отбирают права, что водителям рейсовых автобусов ЗАПРЕЩЕНО открывать двери обладателям оранжевых ленточек. Все последующие дни люди рассказывали друг другу всяких забавных случаях, свидетелем которых они были, например, о полицейском, который не пускал наших в автобус, но помогал им ловить тремпы на Нетивот. Самая же пикантная история была о том, как, подъезжая к полицейскому посту какой-то шофер рычал: «Всем немедленно снять с себя все оранжевое!» а по салону с криком «а мне как быть?!» металась девушка в оранжевой блузке, оранжевой юбке и без рюкзака. Такого не было даже в Совке.
Оценив ситуацию, публика в автобусе единогласно принимает решение ехать, пока не остановят, а
потом всем колясочным караваном двигаться в Нетивот пешком. Я радуюсь тому, что у меня нет
карты, иначе настроение испортилось бы вдрызг. Всем автобусом дружно начинаем читать псалмы.
Проверенное средство.
Между тем шоссе за окном – вылитая Жар-птица – ни одной машины без оранжевой ленточки ни
на нашей полосе, ни на встречной.
А вот и пробка! Да какая! Двигаемся со скоростью хромой гусеницы.
Указатель. «Газа 14 Гуш-Катиф 33»
Выясняется, что причиной пробки был полицейский заслон. Почему-то (не благодаря ли псалмам?)
нас пропускают, и мы вновь несемся вперед. По приезде в Нетивот автобусы выруливают
на большое поле и мы выгружаемся. Тут чуть ли не на голову нам опускается вертолет.
Нас, словно кокон, окутывает пылевой вихрь. Выясняется, что этим вертолетом прилетели наши
духовные вожди – рав Мордехай Элиягу и рав Шапира. Народ бросается к ним. В первых рядах –
молодежь. Затем мы все, поднявшись на холм, через миниатюрное кладбище проходим на большую
площадку возле могилы Баба Сали, где начался митинг. Оранжевое безбрежное море. Число
участников пока неизвестно, но ясно, что счет идет на десятки, если не сотни тысяч.
Среди толпы я встречаю своего друга Лиора, брата нашего президента. Когда-то мы с ним вместе
работали в Москве в «Бней Акиве», а потом он пять лет был мэром Кирьят-Малахи. После первых
объятий:
- Слушай, Лиор, скажи мне, как застарелый ликудник – что случилось с вашей партией и к чему это может привести?
- Понимаешь, Саша – парадокс! Ликудники забыли идеологию ЛИКУДа. А это в свою очередь дает Шарону возможность проводить политику, опасную для народа Израиля и для государства Израиль. Она же ведет к победе террора. А за Гуш-Катифом последуют Иудея и Самария. Так что сейчас – надо бороться.
- Лиор, скажи мне на ушко, как к этому относится твой брат.
- Да я не на ушко, я вслух скажу – как он к этому может относиться? Он очень встревожен. Но что делать – президент не имеет права высказывать свои политические взгляды. Он как бы принадлежит всему народу – и левым, и правым. Сейчас его задача – сделать все, чтобы не было раскола в народе, укрепить единство народа Израиля.
- Понятно. Слушай, а как насчет роли «русских» в нашей борьбе. Ты ведь, будучи мэром, был известен своим сочувствием к «олимам».
- А как же! «Олим» - наши братья, неотъемлемая часть народа Израиля. Смотри, какой вклад они внесли в развитие государства за последние годы. Эрец Исраэль принадлежит всем
евреям, так что я считаю – репатрианты из России должны тоже бороться за наши идеалы. Да они и борются.
- И что? Ты считаешь – есть у нас шанс победить?
- Я верю, что победить можно. История показывает, что у граждан демократической страны всегда есть возможность изменить ситуацию и заставить власти изменить свое решение.
* * *
За приятными беседами, прослушиванием речей и пением стемнело, и я с удивлением заметил, что
на тихих аллейках, куда я еще недавно время от времени уходил подальше от шума толпы,теперь не
протолкнуться, а у телефона-автомата, по которому я звонил, сколько хотел, пользуясь отсутствием
«конкурентов», теперь собралась очередь человек в двадцать. Что до кладбища, то сейчас сказать,
что там «все спокойненько» мог бы лишь слепоглухой. Как потом мне рассказали, по телевидению
в этот момент сообщили, что в Нетивоте собралось около тысячи человек. На самом деле тысяч сто.
А с трибуны продолжают звучать речи. Гневные. Правильные. Однако самые потрясающие слова я
услышал сегодня от поселенца, разговаривавшего со своими друзьями.
- Мы знали, что этот день придет. Со дня договора в Осло мы ждали его. Мы готовились защищать
наших братьев. В одном лишь мы ошиблись – мы верили, что в этот день впереди нас пойдет
Ариэль Шарон.
Его слова заглушает песня:
«Да будет этот час
Часом милости
И доброты Твоей».
* * *
Девять вечера. Митинг заканчивается, и вевсь народ устремляется по ночной дороге
в Кфар-Маймон, где нас ожидает ночлег. По левую сторону дороги шеренгой стоят солдаты. Поселенцы весело их приветствуют, дети угощают сластями и колой. Рядом со мною шагает ХАБАДский раввин, бывший узник Сиона. На исходе первого часа пути он вдруг мрачно произносит: «Да ведь это шоссе перегородить ничего не стоит. Поставить поперек один автобус – и мы в капкане.» Это звучит, как рассказ о цунами в Индонезии, настолько не вяжется с атмосферой, царящей вокруг. Молодежь поет, пляшет на ходу. Женщины катят коляски с самыми маленькими, те, что постарше, семенят за ними. Даже какой-то инвалид на сверкающих в свете полицейских фар костылях, кажется, не идет, а скачет. Но не проходит и минуты, как предсказание хабадника сбывается с удручающей точностью. Автобус, сверкающий разноцветными огнями, стоит поперек дороги. Дальше – низ-зя. Дорога запружена людьми. Молодежь начинает скандировать: «Солдат! Полицейский! Откажись выполнять приказ!» Несколько раз проносится слух о том, что вот-вот всех пропустят. Слух оказывается ложным, и люди рассаживаются прямо на шоссе. Часть толпы устремляется от шоссе вправо. Мы устремляемся за ними и оказываемся на огромном пыльном пустыре. Свобода! Разумеется, никакой свободы нет, хотя, как впоследствии выяснилось, кому-то удалось проскочить прежде, чем вдоль поля выставили новое оцепление, и уже через час оказаться в Кфар-Маймоне. Мы же движемся вперед и упираемся в шеренгу мальчиков и девочек в форме и беретах, которые стоят перед нами насмерть, сцепив руки. За их спинами бегают офицеры, сзади еще цепь, а уже в самом последнем ряду – конная полиция. . Продумано. Мы начинаем беседовать с солдатами.
- Как вам не стыдно? Мы же ваши братья! Против кого вы воюете?
Ребята опускают глаза.
- А что мы можем сделать? У нас приказ.
- Откажитесь!
В ответ – молчание
- А вы? - спрашивает мой ХАБАДник офицера с интеллигентным лицом, - Вы были бы среди нас, не будь на вас формы?
- СЕЙЧАС я не могу вам ответить, - говорит офицер, делая упор на первое слово.
Да, пока натравить еврея на еврея властям пока явно не удается.
Молодой «эфиоп» в кипе находит в шеренге своего «земляка» и начинает его с жаром убеждать по-амхарски. Что он говорит – не знаю, но тот готов сквозь землю провалиться.
Между тем наши девчонки начинают скандировать: «Солдат! Полицейский! Я тебя люблю!» А затем все вместе: «Еврей не изгоняет еврея!»Все это время над нами кружит полицейский вертолет. Всякий раз, когда лучи его прожектора пробегают по лицам собравшихся, люди машут летчикам руками и что-то весело кричат.
И снова песни, песни, песни... Репертуар – от эстрадных хитов до «Атиквы». Но время идет. Похоже, нам предстоит ночевать на этом поле и на шоссе – с соответствующими удобствами. Благодушие постепенно улетучивается, напряжение нарастает. И вот – первая попытка прорыва. Увлекаемый толпою, я оказываюсь сначала в задних рядах, затем в средних, и, наконец, в передних, что гораздо честнее и гораздо неудобнее. Меня выносит на солдат, затем на офицера, от которого я получаю по морде и отлетаю назад.
Вдруг замечаю брешь в шеренге, ныряю туда, уже от другого офицера получаю по ноге и, удовлетворенный, убираюсь восвояси. Хабадскому раввину удалось прорваться, но его поймал полицейский во втором оцеплении и ведет назад,, что-то шепча на ухо. Впоследствии выяснилось, что шептал он цитату из Книги Иошуа – «Будь тверд и мужествен!» Так раввин получил благословение от полицейского.
После неудачной попытки прорыва людская волна откатывается и готовится к новой атаке. Но вдруг в разных концах пустыря заговорили рупоры. «Достигнуто соглашение! Ничего не предпринимайте! Через несколько минут вас пропустят.» И дейтвительно, вскоре цепочка разъединяется, и мы топаем вперед, не обращая внимания на обрушившуюся на нас пылевую пургу.
По каким-то ухабам выбираюсь на шоссе и продолжаю свой путь.
По дороге ХАБАДник рассказывает мне, что обнаружил в Интернете прелюбопытнейшую информацию: оказывается, по количеству политзаключенных на душу населения наша солнечная страна занимает первое место в мире, включая Кубу и Корею. Речь, как понимаете, идет не о ХАМАСниках. А на фоне того, что «ножницы» между богатыми и бедными у нас тоже самые большие в мире, становится понятно, что решать вопрос с Гуш-Катифом все равно, что отпиливать сучья у отражения дерева в пруду.
За такими «приятными» беседами доходим до Кфар-Маймона и все десятки тысяч народу располагаются на огромном поле, где ни одной травинки, зато толстенный слой пыли. Утром, смешавшись с росой, эта пыль превратится в жидкую грязцу и будет хорошо, но пока мы этого не знаем и бодро располагаемся на ночлег – кто в палатках, кто в спальниках, а кто так, на тряпочке какой или без оной. Молодняк же, разумеется, спать не собирается и колобродит всю ночь. Надо всем этим тихо светит желтая луна. Где-то в Иерусалиме на нее возможно смотрит Ариэль Шарон, если его мучит бессонница, вызванная остатками совести.
* * *
Девятнадцатого июля. Шесть утра. Поднимают нас чуть ли не пинчищами. Рупор орет: «Все встаем и переходим внутрь поселения Кфар-Маймон! Мы должны действовать без всякого насилия!» Спросонья не понимаю, какая связь между Кфар-Маймоном и насилием. Потом выясняется - армия потребовала, чтобы мы немедленно переместились внутрь поселения. Оно и к лучшему – в жару приятнее прохлаждаться под соснами и кипарисами Кфар-Маймона, чем покрываться на солнце хрустящей корочкой. Не сразу до нас доходит, что мы заперты, как в мышеловке. А в ста метрах от поселения стоят автобусы, куда нас собираются затолкать, и бльшие группы солдат время от времени пытаются прорваться на территорию нашего импровизированного лагеря, чтобы начать депортацию. Теперь уже наши ребята стоят насмерть.
* * *
Около десяти утра – новый фокус властей – пустили машины с полицейскими прямо через поселение, причем не со стороны Газы, а спротивоположной там, где наши разгильдяи не выставили охрану. Молодежь пропускает их, но не сразу – сначала попляшут вокруг них, покричат: «Еврей не изгоняет еврея!», девочки повесят на дверь оранжевые ленточки, а потом уже пропустят. Полицейские уезжают, почему-то так и не начав операцию. Все тихо. Совет Поселений ведет переговоры, а мы загораем.
* * *
Что поражало в Кфар-Маймоне – это отношение к нам его жителей. Казалось, мы попали в городок, где каждый счастлив принять сотни ближайших родственников. Выходят, приглашают. В тенистый сад, или в дом, под «мазган»*, подальше от жары? Пожалуйста. В туалет – пожалуйста. Кофе? Душ? Мобильник зарядить? Все, что угодно! И превращаются уютные домики в проходные дворы. И уже не отличить, где гость, где хозяин – вязаные кипы, оранжевые ленты, браслеты и футболки – всё одинаковое.
* * *
Гуляя по Кфар-Маймону, встречаю Иосефа Менделевича – бывшего узника Сиона, активиста нашей алии. Пожимая мне руку, он, как всегда, вгоняет меня в краску, аттестуясь поклонником моего творчества (а все-то «творчество» – одна книжка, хотя и, судя по отзывам, неплохая).
- Рав Иосеф, сейчас когда по всей стране идут аресты, вам все это ничего не напоминает?
- И еще как! В Союзе многие знали правду о том, происходит. Знали, но молчали. Потребовалось много времени, чтобы люди набрались мужества, чтобы сказать вслух, что король голый. Здесь наши yesmanы в правительстве тоже боятся сказать правду и пляшут
под дудку Шарона. Впрочем, идут на это они не только из страха, но и в расчете на подачки.
Понимаете, сочетание страха и поиска выгоды – признак тоталитаризма. Отсюда и произвол. Если водителям автобусов в день демонстрации запрещают впускать в салон пассажиров с оранжевыми ленточками, значит, диктат уже научился проникать в разные сферы жизни в Израиле. Человеку, не отождествляющему себя с режимом, жить в нашей стране все труднее и труднее.
С другой стороны смотрите – здесь десятки тысяч. При диктатуре такое невозможно. И ведь эти люди ничего не боятся. А это – необходимое условие жизни по нравственным принципам.
- А как вам видится сегодняшнее выступление. Что это – проба сил, принципиально важный этап или просто эпизод в борьбе за Гуш-Катиф?
- По-моему борьба за Гуш-Катиф сама по себе лишь часть борьбы за обновление нации, сама про себе эпизод. Ведь беда в том, что необходимость в сильных людях для борьбы против арабов привела к тому, что сила, как аргумент, проникла вовсе сферы общества. Так что наше движение – это попытка решить не столько политические, сколько гораздо более важные проблемы.
- То есть...
- Мы боремся за демократизацию всего израильского общества. Правящая олигархия, как это всегда бывает при тоталитаризме, заинтересовано в том, чтобы население сидело дома и
не выступало. Поэтому полным ходом идет развращение населения, борьба за то, чтобы лишить его еврейских и любых иных моральных ценностей.
- Ну, и как вы думаете, что будет дальше?
- Я не пророк. Ясно лишь, что сейчас наметилось одно главных направлений – создание центров силы, альтернативных власти. Примером такой силы стали наши духовные авторитеты. Те, что правят нами, вынуждены с ними считаться.
- А светских это не оттолкнет? Раввины все-таки...
- Да что вы! Это же вязаные кипы, самая толерантная часть общества! Ведь к чему они призывают? К любви к земле Израиля и народу Израиля. Это любой светский поймет.
Мое мнение, что именно носители нравственных ценностей должны стать законодателями норм общества и государства.
- Здорово! Но пока над нами навис «итнаткут». Говорят, что это страшный удар по экономике, по стратегическому положению Израиля. А как вы считаете, каковы будут его моральные последствия?
- Ужасные. Нынешний стиль руководства – это пренебрежение к людям. В умы внедряется мысль, что на слабых не стоит обращать внимания. Покричат и заткнутся. Главное – сила.
- Весело.
- Весело-не весело, но и нос вешать ни к чему. Вон сколько здесь народу! А сколько их будет через месяц! Люди готовы ради высоких целей, причем сохранение «территорий» - лишь одна из них, готовы жертвовать своим положением, материальным благополучием, а многие и свободой. Ну как тут не поверить в еврейский народ!
* * *
Девятнадцатое июля, шестнадцать десять. Всё время говорили, что в половину пятого собираемся у синагоги. И вдруг – крик: «Оставляем сумки и все – к воротам!» А у ворот, откуда идет дорога на Гуш-Катиф, уже толпа. Вернее, две толпы. С нашей стороны – оранжевая, с той – зеленая. Наши начинают напирать. Человеческое море качается туда-сюда. Кажется, еще немного – и прорвемся. Слышится крик кого-то из поселенцев: «Они бьют нас!» Над воротами взлетает полицейская кепка. Мне казалось, что нас запирают полицейские, но много позже я узнал, что наши ребята сами закрыли ворота, в результате чего конная полиция оказалась совершенно бесполезной. А в-общем-то, крики криками, но свидетельствую - и те и другие проявляли корректность и избегали мордобоя. Правда, кто-то из ребят получил створкой ворот по башке, когдазапирали ворота. Как потом мне рассказывали, израильское телевидение на русском и иврите смаковало сообщения о раненых и предрекало море крови.
* * *
Восемь вечера. Подсаживаюсь к компании «русских». Гитара. Галич. Высоцкий. Почему-то песни с эпизодами из русской истории воспринимаются с большим воодушевлением. Например, доклад начальника лагеря о развенчании культа личности:
«Кум докушал огурец
И добавил с мукою:
Оказался наш отец
Не отцом, а сукою!»
Взрыв апплодисментов. Или песня о декабристах:
«И все так же, не проще
Век наш пробует нас –
Можешь выйти на площадь,
Смеешь выйти на площадь
В тот назначенный час?»
И – камушки в собственный огород:
«Настоящих буйных мало,
Вот и нету вожаков.»
* * *
Двадцатое июля. Семь утра.Спали уже не на грязном поле, а внутри Кфар-Маймона на зеленой лужайке. Рядом с нею и молимся. Появляются два фотокорреспондента с фотокамерами. Снимают, как люди встают после сна, в упор щелкают молящихся. Их вежливо просят придти попозже. Вответ – взрыв ненависти. «Да кто вы такие, чтобы нам указывать? Пошли вы...» Теперь я спокоен за объективность наших СМИ.
* * *
Восемь утра. Завтрак. Подхожу к девушке из нашего поселения, ведающей раздачей.
- Ханеле, у меня собственная еда кончилась. Деньги – тоже. Придется грабить общий котел. Будет сегодня обед?
- Не знаю. Может, мы будем в дороге...
- В какой дороге, Ханеле?! Шауль Мофаз призвал армию и полицию ни в коем случае не выпускать нас из Кфар-Маймона, чтобы ни один поселенец не попал в Гуш-Катиф.
- Что ж, тогда пообедаем.
* * *
Половина одиннадцатого. С высокой трибуны нам вновь разъяснили, что мы не разойдемся, что мы прорвемся, что мы победим, и призвали к «савлануту». Народ не унывает. Третьи сутки в условиях кошмарной жары днем и холода под утро, а все, включая детей, как новенькие. Выручает чувство юмора и потрясающая атмосфера братства. Все друг другу улыбаются, все во всем готовы помочь. Неважно, знаком тебе человек или ты видишь его в первый раз. Ни разу я не встречал здесь даже намека на ссору. Ну, и чувствуется поддержка всей страны. Вдоль тротуаров выставлены лотки с яблоками. Подходите и берите – подарок братьев с Голанских высот.
Не унывает никто, в том числе и молодые женщины. Возятся со своими малышами, развлекают их, устраивают им мини-концерты, объясняют, зачем мы здесь. Как в песне моего детства:
Оранжевые мамы
Оранжевым ребятам
Оранжевые песни
Оранжево поют.
* * *
Половина второго. Час назад нас призвали пойти на край поселения – агитировать солдат. Поплелся по жаре. Они как раз убирали мусор у бокового входа в Кфар-Маймон.
А чего их агитировать?
«Конечно, в душе мы с вами. Вы полностью правы. Но что мы можем сделать?» - «Ну хоть что-нибудь!» - «Сейчас – ничего. Будет хоть какая-то возможность – обязательно поможем!»
А пока я им помог. Мусор убирать.
Другому «русскому» солдат просто сказал:
- Молодцы, ребята! Держитесь!
* * *
Половина четвертого. Как бы в продолжение темы, в нашу «оранжевую республику» пришло двое русскоязычных солдат. Мы с товарищем на правах старожилов (полтора дня все-таки) повели их на экскурсию по Кфар-Маймону. Понятно, что они, как и подавляющее большинство солдат, сочувствуют нам и против размежевания.Любопытные вещи рассказывали эти ребята. Но при этом они еще рассказали кое-что любопытное. Оказывается, им объявили, что везут их на операцию против террористов и... бросили на нас. Лживость – признак слабости.
В разгар разговора какая-то встречная направляет на нас объектив фотоаппарата. Мы кладем друг другу руки на плечи. И тут она возьми да и пошути неудачно: «Это в газету.» Через мгновение бедные мальчики цветом лиц напоминают субботнюю скатерть.
- Вы что, в самоволке? - недоумеваю я.
- Да нет, мы официально ушли... Просто...
Он замолкает, а я больше ни о чем не спрашиваю. И так все понятно. Не погладят по головке за то, что в обнимку стояли с ВРАГАМИ.
* * *
Четыре. На тенистой улице Кфар-Маймона обаятельная сотрудница русскоязычного телевидения берет интервью у наших бывших нынешних соотечественников. Интервью превращается в дискуссию.
- На что вы надеетесь? Неужели вы не понимаете, что размежевание это уже реальность?
Иными словами – брысь под лавку, козявки! Против лома нет приема!
А действительно, на что мы рассчитываем? Можно ли бороться с реальностью? Можно. ГКЧП тоже был реальностью. И люди, которые, обгоняя ползущие по улицам Москвы танки, спешили к Белому дому, не знали, что еще немного – и все закончится тем, что «забил заряд я в тушку Пуго». Они не побоялись лома.
* * *
Восемь часов вечера. Всех повели к задним воротам, находяшимся в паре километров. Двигались медленно, а стемнело быстро, и настало время молиться. С «группой товарищей» мы спустились с шоссе и начали читать вечернюю молитву лицом в сторону Иерусалима, то есть всталт прямо перед шоссе. Я стоял, молился, а передо мной в желтом фонарном свете двигались мужчины в кипах и с бородами и мужчины без кип и без бород, девушки в длинных юбках и девушки в джинсах, женщины в платках и с колясками, мелкота, бегущая вприпрыжку... Они пели, танцевали на ходу, разговаривали друг с другом, молчали, скандировали лозунги. Их лица, их прекрасные еврейские лица, одухотворенные, полные доброты и мудрости, проплывали предо мной. Это шел Народ. Я чувствовал себя счастливым, как в день, когда впервые приехал на нашу землю.
* * *
Половина двенадцатого ночи. Нас было больше, чем армии с полицией, мы могли бы выломать ограду и смести их. Но это бы означало побоище. А с учетом того, что с обеих сторон десятки тысяч – с кровью. Но принцип, провозглашенный нашими раввинами – никакого насилия, не уподобляться Шарону. И наши вожаки приняли решение в очередной раз отступить. Головой-то все понимали правильность такого решения, но... два дня просидеть, считай, за решеткой, метаться по поселению от ворот к воротам, как воробьи по амбару, и в конце концов в очередной раз услышать призыв ложиться спать, а утром, мол, решим, что делать... Пацифизм пацифизмом, но ведь на что-то наши вожаки должны были расчитывать! Власти с самого начала предупреждали, что демонстрация запрещена, и они никого никуда не пустят, и мы все время ждали, что у наших вожаков «в рукаве» что-то припасено. Как сказала одна милая «русская», взялся за Гуш, не говори, что не дюж! Короче, настроение и боевой дух стали падать.
* * *
Три часа ночи. Прибыли автобусы и желающие, в первую очередь те, у кого маленькие дети, уезжают.
* * *
В четверг утром поредевшие ряды участников нашего марша собрались в центре городка на молитву. Молились на открытом воздухе, а над нами летал на параплане парень и кидал в толпу оранжевые браслеты. На «парашюте» снизу, так что все могли прочесть, было написано «Еврей не изгоняет еврея».
А потом было объявлено об эвакуации лагеря. Это меня совсем огорчило, и с горя я решил поехать в Гуш-Катиф. Говорил ведь Шауль Мофаз, что ни один поселенец туда не пройдет! Надо объяснить ему, что он неправ. И вообще, в Эрец-Исраэль мы живем или в концлагере?
Короче, поехали мы туда на двух машинах. При этом ни один из водителей не бывал в Гуш-Катифе ни разу, но не сомневался, что второй знает маршрут, как свою постель. Эта горькая истина открылась дорогой. Тогда жена водителя той машины, в которой ехал я, достала карту и взяла на себя функции штурмана. Ориентировалась она в основном по солнцу, поскольку ехали мы не столько по проселкам, сколько через поля, тщательно объезжая полицейские посты, которые начинали маячить вдали, едва лишь мы приближались к шоссе. Ах, если бы с преступностью и террором у нас боролись так же, как с поселенцами!
Каким способом мы проникли в Гуш-Катиф, я расскажу любому из вас, но с глазу на глаз. Телефон в редакции. Скажу лишь, что ровно в два часа я, как и планировалось, шел по улице поселения Кфар-Даром, смотрел на цветущие сады, приговоренные к уничтожению, собак и кошек, приговоренных к голодной смерти и людей, приговоренных к изгнанию из родного дома.
Приговоренных, но не обреченных. Здесь таких, как я, прорвавшихся, тьма тьмущая.
Так что можете передать Шарону с Мофазом, что никакой победы они пока не одержали. И не одержат.
Тут зачирикал мой мобильный. Бывший ученик, только-только вернувшийся из-за кордона, интересовался, что новенького. Выслушав мой рассказ, он сказал:
- Здорово! Ну, а дальше что будете делать?
Я пожал плечами.
- Что делать? Домой, наверно, поеду.
- То есть, как на Эверест – взошли, отметились...
Я задумался. Нет, до Эвереста пока далеко. Даже, если удастся защитить Гуш-Катиф и Северную Самарию, это будет еще не Эверест. Так, монбланчик. Вспомнилось, что рассказал ХАБАДский раввин. Вспомнились размышления Йосефа Менделевича. И стало ясно, что не мне одному, а всем, кто хочет сохранить сходство с человеком, Эверест еще придется брать.
Е С Л И Х О Т Ь О Д И Н Д О Л Е Т И Т ...
По радио сообщили, что на данный момент в Сдероте пятнадцать тысяч полицейских, а
демонстрантов немного меньше. Находясь в Сдероте, я, нисколько не подозревая наши родные
СМИ во лжи, решил, что, вероятно, хотели сказать «немного меньше ста тысяч», но не хватило
эфирного времени.
По сравнению с тем, что было в Нетивоте и Кфар-Маймоне, колясок и вообще самой юной
части оппозиции было намного меньше, и видно было, что народ настроен куда более решительно.
В сторонке, под щитом с надписью «Адама адмати» («Земля, земля моя»), группа в несколько
сот человек под командой члена Совета поселений Даниэлы Вайс собирается тайными тропами
проникнуть в Гуш-Катиф. Состоит колонна в-основном из пожилых женщин, вездесущей
заводной молодежи и разновозрастной русскоязычной группы. «Русские», как обычно, рвутся в бой.
Сказывается то, что слишком долго жили в отрыве от Эрец Исраэль. Теперь дорвались.
Я присоединяюсь к этой группе, тем более, что половина ее – мои друзья, а вторая половина –
друзья моих друзей. Среди прочих здесь и мой бывший ученик Леня, и его очаровательная
приятельница Машенька, и длинноволосый лидер Эли, которого один из его друзей по старой
памяти кличет Олегом, и широкоплечий Миша, и другой Эли, которому доверены высшая ценность
– израильский флаг и сверхвысшая - подробная карта местности. И хотя сам я больше кручусь
со своими седовласыми сверстниками, мне радостно смотреть на эту русскоязычную молодежь.
С Ленькой мы не виделись тринадцать лет и вновь встретились две недели назад в Кфар-
Маймоне. С Машей и командором Эли познакомились там же, а с остальными знакомлюсь на месте.
Около десяти группа вышла, но по техническим причинам мы с друзьями отстали и, когда, перейдя
через два шоссе, добрались, продравшись сквозь обычные колючки, до железной «колючки», за
которой на горизонте цепочкой желто-голубых огней виднелась арабская деревня Бейт-Ханун, наш
приятель, находившийся в арьегарде колонны, сообщил, что большинство прорвалось и ушло в поля,
оставшихся армия взяла в кольцо, а он возвращается к нам.
Мы двинулись ему навстречу и, когда таковая минут через десять состоялась, решили
возвращаться в Сдерот и ехать в Офаким, куда уже перебазировались почти все участники
митинга. Но не тут-то было – стоило нам выйти на шоссе Сдерот - Ашкелон (!), как перед нами
радушно открылись двери подъехавших раковых шеек. В полиции нам предъявили обвинение в том,
что мы хотели перейти «границу» и уйти в Бейт-Ханун. Очевидно, в поисках политического
прибежища. И вообще, нам должно быть стыдно, ведь мы рисковали не только своими жизнями, но
и тех, кто будет нас ЛОВИТЬ. Поскольку «стокгольмский» комплекс сочувствия и любви к своим
тюремщику, у нас пока не выработался,слезы стыда также на глазах не выступили. Что касается
попытки уйти в Бейт-Ханун, мы объяснили, что хроническим дебилизмом пока не страдаем, а на
прямой вопрос, чем занимались в районе колючей проволоки, хотя и по эту ее сторону, начали что-то
плести о своем друге («Вот он, Макс, скажи!»), который меньше года в стране («Не верите? – Проверьте
по удостоверению личности!»). Он пытался поймать «тремп» до Ашкелона и
заблудился, а мы пошли его искать. Полицейские внимательно на нас посмотрели, сказали «авода
яфа!» - «чистая работа», заставили подписаться, что в отделении нас не грабили и не били, после чего
отпустили на все четыре стороны. Какой-то встречный «марокканец» без кипы и в шортах,
увидев, как пятеро, сверкая оранжевыми ленточками, выходят из «ментуры», все понял и
предложил нам свою квартиру в качестве ночлега...
« Есть душ, есть кондиционер! А утром поедете в Офаким, ваши все уже там.»
Упоминание о кондиционере особенно трогательно, вроде последнего аргумента на случай, если
душ нас не прельстит.
Мы поблагодарили и, конечно, отказались, но приятно было лишний раз убедиться в том, что
еврейский народ стоит того, чтобы за него драться.
Среди ночи мы добрались до Офакима. В отличие от большинства, расположившегося в парке, мы с
друзьями завернули в самый настоящий караван-сарай, где, расстелив свои спальники на коврах,
по-королевски провели ночь (и, кстати, весь следующий день) всего за пятнадцать шекелей с человека.
В загоне метрах в тридцати бодро ржал конь, задумчиво бродил ишак, печально вздыхал верблюд, и я
чувствовал себя Ходжой Насреддином.
* * *
Утром появились те, от кого мы ночью отстали. Они поведали о своих приключениях.
Человек, в 90-х создавший в Ленинграде сеть религиозных учебных заведений, рав Михаэль Корец и его жена Сима рассказали, как несколько километров шли по каким-то буеракам и даже туннелю, пытаясь оторваться от слежки, которая велась, в-основном, с вертолетов, пока не наткнулись на колючую проволоку. Перелезать было довольно неудобно, и последние,среди которых была чета Корец, так и не успели это сделать. Справа появилась цепочка солдат. Успевшие перелезть бросились в поля, а оставшихся оттеснили. Солдаты
делали это явно без желания. Один из них вообще не выдержал и, выйдя из оцепления, зашагал в сторону Газы. За ним побежал офицер, догнал и начал уговаривать, но не очень успешно, судя по тому, что обе эти фигурки продолжали быстро уменьшаться, пока окончательно не растворились во тьме.
Зато другие офицеры продолжали суетиться, кричать: «Давай-давай!» Солдаты «давали», но вяло. Смотрели в землю. А офицеры нервничали. При этом, в отличие от того, что было по дороге в Кфар-Маймон, да и в самом Кфар-Маймоне, солдатам строжайше воспрещалось разговаривать с «нарушителями». Как рассказывала Сима, «Чуть заговоришь – каменные лица.» «Мама, - сказал чей-то ребенок, глядя на ставших ему вдруг чужими израильских солдат. – Мама, мне страшно.»
Зато офицеры, не стесняясь, орали пришедшим: «Убирайтесь, откуда пришли!» Беда в том, что и этого те не могли сделать, поскольку дорогу не запомнили и не знали, как пойти назад.
Офицеры поняли это по своему и приказали солдатам сомкнуть кольцо.
Затем появилась дама по имени Малка, занимающая какой-то пост в полиции. Она потребовала, чтобы все сдали удостоверения личности. Шестеро русских парней – как вы догадываетесь, это были мои друзья – отказались в знак протеста против превращения страны в чересполосицу запретных зон. Ребят немедленно отправили в полицию, а остальные – их было человек двадцать – удостоверения сдали. Самое интересное – то, что нигде не было ни одной надписи типа «запретная зона», «проход запрещен» и т.д. Но их задержали, оттеснили к шоссе и там посадили в автобус. Там их держали довольно долго, а затем все-таки отдали документы, объявив, что всех внесли в компьютер и, если еще раз попадутся, не миновать им неба в шашечку. После чего автобус отвез их в безлюдное место, полиция высадила «пассажиров» среди ночи прямо посреди шоссе и была такова.
Подобная же судьба постигла почти всю группу Даниэлы Вайс – как тех, кого взяли у колючей проволоки, так и тех, кто успел уйти в поля и уже там был задержан подоспевшими защитниками родины от собственных граждан – погрузили в автобусы, отвезли на шоссе подальше от человеческого жилья и там высадили. С некоторыми поступили точно так же, предварительно завезя в отделение.
Что-то слышится родное.
Насколько мне известно, в свое время в Совдепии людей, требовавших у здания ОВИРа или
у Приемной Верховного Совета, чтобы их выпустили в Израиль, точно так же грузили в автобусы,
увозили в Подмосковье и там вышвыривали. Сходство не только внешнее. В обоих случаях
евреи, которые рвутся на свою землю и тупые «фараоны», встающие у них на пути.
Что до «моих» ребят, то конце концов их тоже выпустили, и к утру они добрались до Офакима.
* * *
Спать прямо на земле всегда не очень удобно. А когда рассвело, и десятки тысяч людей уже встали – совсем сложно. Чуть-чуть восстановив силы, растраченные на общение с родными органами, ребята очень скоро снова были на ногах. Где-то между одиннадцатью и двенадцатью мы с ними вновь встретились в нашем шикарном караван-сарае. Появился молодняк, тишина пропала, но сразу откуда-то пошел приток энергии. Мой друг Лейб Горбачевский быстренько стал организовывать религиозно-философско-политико-практический семинар на тему «Что делать?», к нему присоединились преподаватель «Махона Меир» Иона Левин и хабадский раввин Михаэль Корец. Молодежь приняла в дискуссии активное участие, и семинар прошел на высшем уровне. Животные в загоне, правда, удивлялись, как громок этот таинственный русский язык, но арбузные корки, в изобилии доставшиеся каждому из них после мини-банкета, коим сопровождался семинар, очевидно, заставили их испытывать к носителям этого языка глубокие симпатии.
Примерно часа в четыре появился длинноволосый Эли со следующей информацией – вся «оранжевая» публика делится на две неравные части – одна колонной движется в сторону Гуш-Катифа, пока не будет остановлена оцеплением, и там отвлекает на себя ЦАХАЛ и полицию, другая разбивается на мелкие группки, которые пытаются пробиться в Гуш-Катиф.
Мы, разумеется, присоединяемся ко второй команде, хотя меня немного смущает как то, что мы с моим другом намного старше всей нашей боевой группы, так и то, что до Гуш-Катифа тридцать км. Правда, сколько можно, обещают везти нас на автобусах, но что такое «сколько можно», никто не знает. Пока же всем велено явиться вместе с остальными демонстрантами в центр города, и там, ни в коем случае не отрываясь друг от друга, ждать дальнейших инструкций. Мы являемся, и по дороге я обнаруживаю в нашей «квуце» некую личность, еще более выпадающую из общего ряда, чем мы. Мало того, что это мужчина за сорок, он еще и на иврите ни слова не рубит. Знакомимся. Выясняется, что он – голландец, то есть настоящий голландец, никакого отношения к евреям не имеющий. К тому же летучий – специально прилетел в Израиль, чтобы принять участие в борьбе против «размежевания». Зовут его Йоханан.
- Йоханан, - спрашиваю на английском, - и много в Голландии у вас единомышленников – в смысле отношения к Израилю?
- Меньшинство, - твердо говорит он оглушая звонкие согласные; по-русски это бы звучало «меньшинстфо», - и те – вопреки прессе. Там умеют обманывать!
- Ну и какие у вас впечатления от того, что видели здесь?
- Я потрясен. И знаете, в первую очередь чем, вернее, кем? Вашей молодежью. У вас замечательная молодежь, - повторяет он, провожая глазами отряд девчушек из «Бней Акивы», шествующий мимо. - Сколько любви к Родине, сколько мужества, сколько духовности! У нас в Голландии нет ничего похожего!
- У нас в Тель-Авиве тоже, - добавил я, но в душе с удовольствием согласился, что нашей правящей мафии не всю молодежь удалось превратить в быдло, живущее ради того, чтобы жрать, спать и переспать.
- И ваша «русская» группа, - с восхищением продолжает Йоханан, - эти мальчики и девочки! Я здесь болтался, неприкаянный, к тому же без языка, а они меня приняли, как родного!
- И все-таки, - пытаюсь я выяснить главное, - что же привело вас сюда? Может быть, ваше христианское мировоззрение?
- В очень малой степени. Я ведь не принадлежу ни к одной конфессии. По взглядом являюсь библейским христианином. Беда в том, что христианство, выйдя из Библии, далеко от нее ушло. Все эти две тысячи лет оно было чересчур политизировано. Мне кажется, главная задача его сейчас – снова стать библейским.
- Понятно. К сожалению, наша проблема сейчас – не взаимоотношения с христианством, а с исламом.
- Наша тоже. Десять процентов жителей Голладии – мусульмане. Из Марокко, Шри Ланки, Ирана и Ирака. Особенно много из Шри Ланки.
- Ну, эти-то, наверно, тихие.
- Очень! Вы не слышали про «тамильских тигров»? Почище «ХАМАСа» будут. Кстати, взрывы самоубийц – их изобретение.
- И что, вы лично чувствуете их, так сказать присутствие?
- Я – нет. Я живу в тихом городке на побережье, где их практически нет, а в больших городах они ого-го какие проблемы делают!
- И все-таки, Йоханан, - напрямую спрашиваю я, - объясните, что же вас так связывает с евреями.
- Объясню. Мой дед побывал и в Бухенвальде, и в Берген-Бельзене и в Дахау. Он был участником Сопротивления. Благодаря его рассказам, я с детства чувствовал некое родство с евреями. Ну, и стал интересоваться…
Положим, от «интересоваться» до переться на другой край света тоже – дистанция. А может, он просто авантюрист по натуре, этакий «перекати-поле»?
- Йоханан, а вы женаты? – задаю я вопрос с интонациями синагогального свата.
- А как же! И дети есть. Три дочки и зять.
- А где вы остановились в Израиле?
- Как это «где»? Здесь и остановился. Вот все мои вещи, - он указывает пальцем на рюкзачок, по-моему, расчитанный на первоклассника и полиэтиленовый пакет типа тех, куда запихивают продукты в супермаркете.
Я почему-то вспомнил одного раввина, командированного куда-то в СНГ, который на вопрос, как идет работа с евреями, ответил: «Не очень. Зато если бы вы знали, какие у нас здесь прекрасные гои!»
К сожалению, вскоре, все-таки, пришлось с Йохананом расстаться. Как-никак, мы шли в закрытую военную зону, и, в случае поимки, наш летучий голландец мог стать летучим в обратном направлении, а то и сидючим.
Короче, дождались мы конца митинга, и, наконец, получили команду -… вернуться в парк, где нас будут ждать автобусы. Вернуться мы вернулись, хотя было далеко, долго и не очень легко, но никаких автобусов не было, а очередное СМС сообщило, что и не будет. Все тридцать с лишним километров придется идти пешком. Плюс через весь город, через ту самую Центральную площадь, где мы совсем недавно загорали.
Мысленно матюгнувшись, мы надеваем рюкзаки, после чего нас ведут через парк, где все двести человек заставляют разбиться на тройки и усаживают на землю. Подразумевается, что с вертолета нас примут за грибы. По тройкам мы переходим проспект и разными окольными путями, чтобы не привлекать к себе внимание, пробираемся в какой-то двор, где жители окрестных домов приветствуют нас криками: «Молодцы, ребята! Удачно вам добраться до Гуш-Катифа!» Потрясающая конспирация.
Через город мы под изумленное аханье встречных движемся короткими перебежками. При появлении вертолета жмемся к стенам, хотя льющийся с него луч прожектора и сам нас брезгливо обходит. Наконец, после часовой прогулки выползаем на пустырь, за которым – шоссе, а вдоль шоссе – оцепление. Всё. «Зарница» окончена.
И тут уже нашу группу в двести человек делят на три подгруппы. Первая – средней спортивности должна броситься на солдат, якобы пытаясь прорваться. Пока солдаты их ловят, из кустов выскакивает вторая подгруппа, самая мобильная. Эти действительно прорываются, а чтобы солдаты и полицейские не слишком увлекались охотой за ними, на шоссе появляется третья подгруппа и грозно приближается к шеренгам. Возраст и вес прочно забронировали мне место в этой третьей подгруппе. Самое забавное, что сей бредовый план сработал. Десятки ребят прорвались и через первый ряд и через второй и даже ушли от конной полиции, очень красиво сверкавшей во тьме разноцветными огоньками. В числе ушедших оказались и оба Эли, и Миша, и Ленька с Машенькой. Мы же с другом, оказавшись в кольце (Офаким с трех сторон был блокирован) стали прогуливаться вдоль солдатских цепей, где уже работали «оранжевые» агитаторы», и искать русскоязычных солдат, чтобы объяснять им, что к чему. Нашли одного, второго, Всюду одна и та же картина. Поначалу хлопцы, запинаясь, затверженно бормочут: «естьпостановлениекнессета- естьрешениезаконноизбранногоправительстватакчторешениеоразмежеванииабсолютноде-мократично», но когда им начинаешь рассказывать о том, как Шарон выбивал из членов правительства это решение, как наплевал на мнение всей партии, победившей на выборах
и однозначно выразившей на референдуме свое отношение к предстоящей этнической чистке, о том, что оранжевые ленты чуть ли не на каждом автомобиле и каждой сумке или рюкзаке у прохожих дают ответ, почему он боится устраивать общенародный референдум, когда начинаешь объяснять все это солдату, тогда… тогда подскакивает разъяренный офицер или полицейский (?! – но сам видел) и велят солдату немедленно перейти на другое место. В их руках солдаты – двадцать четыре часа, с нами – несколько минут – но как же они нас боятся! Вспоминаю слова Мережковского: «Водобоязнь у собак, словобоязнь у тиранов.»
На моего друга полицейский наставляет видеокамеру.
- Ну, говори, говори! Всё сейчас же пойдет, куда следует.
- А что говорить? – пожимает плечами мой друг. – Попробуйте людьми остаться!
Полицейского перекашивает – возможно, остатки совести сохранились, а мы с сознанием того, что хоть кому-то помогли прорваться, отправляемся в свой караван-сарай.
Утром – новости. Некоторые из тех, кто вчера прорвался, уже пришли в Гуш-Катиф.
Они исчисляются сотнями. Я же вспоминаю песню Галича о птицах, которые к югу летят.
«Если хоть один долетит,
Значит, надо было лететь!»
А как дела у нашей компашки? Не успел подумать – звонок.
«Саша, вы меня слышите? Это Леня говорит! Мы шли всю ночь, не спали ни минуты, прошли
пятнадцать километров, сейчас отдыхаем под каким-то деревом, ждем от вожаков дальнейших
указаний...» Что еще говорил мне Ленька, я не слышал, а что я ему говорил, не имело значения,
потому, что батарейка приказала долго жить, и Ленькин «пелефон» объявил забастовку.
Что было дальше? Пока не стемнело, молодежь выжидала, а потом двинулась дальше. Их перехватили в нескольких километрах от перекрестка Кисуфим – ворот в Гуш-Катиф - и отправили обратно в Офаким. Поздно вечером вновь раздался звонок. Мне сообщили, что мои юные друзья опять едут из Офакима на перекресток Кисуфим.
Как там у Тихонова?
«Гвозди бы делать из этих людей,
Крепче бы не было в мире гвоздей!»
Нет, пожалуй, не надо из этих ребят делать гвозди. А то, неровен час, и людей не останется.
Александр Казарновский
Р А С П Р А В А
Я была тогда с моим народом,
Там, где мой народ, к несчастью, был.
А.Ахматова
(концерт для двух русских телефонных голосов под аккомпанимент равнодушного молчания подавляющего большинства «русской» публики)
Четверг, одиннадцатое августа 23.00
ИЦХАК. Алло, Саша?
САША. Привет, Ицхак! Ты где?
ИЦХАК. Я в Гуш-Катифе, в Неве-Дкалим, а ты?
САША. Я сейчас еду в Гуш-Катиф, в Кфар-Даром. Только вот не знаю, проеду ли. А когда ты
прорвался и как?
ИЦХАК. Очень просто. Все дороги закрыты, тысячи людей пытаются пробиться, но всюду – кордоны.
Я же просто сел в тридцать шестой автобус из Ашкелона, залез на заднее сиденье. Все остальные пассажиры были солдаты. Когда на блок-посту «Кисуфим» вошли проверять удостоверения, пригнул голову – и всё. И вот я здесь. А как ты собираешься пробираться?
САША. Понимаешь, я же все время посылаю очерки и в наши русскоязычные газеты и в лос-анжелесский журнал «Панорама». Тут я позвонил в одну из наших газет с просьбой добиться разрешения. Там мне объяснили, что аккредитация стоит сорок тысяч шекелей, и при том ты должен находиться в определенных местах под контролем армии. Сорока тысяч шекелей у меня, как ты понимаешь, гм... просто сорока, впрочем, тоже, поэтому обратился в Лос-Анжелес. Они прислали мне ужасно солидное письмо, из которого следует, что ни одна армия мира просто не имеет права не пропускать меня куда угодно и когда угодно. Спасибо им огромное! С этим письмом я должен был мчаться в МВД раздобывать разрешение все за те же сорок тысяч. Вместо этого я схватил свой просроченный русский паспорт и теперь, «кося» под иностранца, собираюсь проскочить.
ИЦХАК. А на чем ты едешь?
САША. Один паренек из Гуш-Катифа, кстати, из вашего Неве-Дкалима, взял меня прямо из моего поселения. У них собака – старая добрая лабрадорша. В гостиницу ее в случае выселения не возьмут, вот я и пристроил ее у моих друзей в нашем Элон-Море. Так что он привез ее к нам, а назад, «вместо собаки» повез меня.
ИЦХАК. Что ж, равноценный обмен. А еще кто-нибудь у вас в машине есть?
САША. Ага. Девушка из нашего поселения. Узнала, куда я еду, и тоже попросилась. Ави, парнишка этот, сунул ей удостоверение своей сестры. Сейчас она судорожно зубрит «свои» паспортные данные и имена братьев, сестер, мамы...
ИЦХАК. Ну, дай вам Б-г удачи!
Пятница, 12 августа 18.00
ИЦХАК. Алло.
САША. Я звоню, чтобы пожелать тебе шабат шалом.
ИЦХАК. Шабат шалом. Слушай, у нас тут такое творится, мы вообще не знаем, что делать. Представляешь, около четырех раздается звонок. Одна пара – знакомые знакомых - застряли где-то возле кибуца Нефасим... Что делать? Ицхак где-то бегает, готовится к обороне, а Наташка...
САША. Слушай, какой Ицхак, какая Наташка? Я ничего не понимаю!
ИЦХАК. Ничего страшного, мне встречались еще глупее. Объясняю: я поселился в караване у моего друга. Его зовут как и меня – Ицхак. У него жена – Наташа. У них пятеро детей. Переехали они в Неве-Дкалим четыре месяца назад. Это понятно?
САША. Теперь понятно.
ИЦХАК. А еще в этом караванчике живут Наташины родственники с детьми. Это тоже понятно? А еще два якобы холостяка. Говорю «якобы», потому, что у них есть жены, которые ждут – меня в Кирьят-Арбе, Хаима в Петах-Тикве. Но в Неве-Дкалим мы отправились в одиночку. Всего нас здесь – тринадцать человек.
САША. Погоди-погоди! Караван это вагончик с двумя комнатенками и салоном размером с собачью будку. Где там разместить тринадцать человек? Вы что, стены снесли, одну крышу оставили и антигравитоном подперли.
ИЦХАК. Нет, поставили еше две палатки в тени каравана.
САША. Так ведь тень в течении дня перемещается!
ИЦХАК. А мы палатки перемещаем вместе с ней. Так за день круг почета и обегаем. Голь, знаешь ли на выдумки... Но сейчас не до того! Представляешь, сообщили, что двое ребят застряли у Нефасим, нужно их срочно каким-то образом провезти сюда через блокпост, да вот как? Ицхака нету, остальные гости сами на птичьих правах. Короче, Наташка обычно сама к субботе халы печет, а тут перепоручила все троюродной сестрице, сама впрыгнула в машину и – два часа уже прошло, а ее нет как нет! Взяла удостоверение мужа и соседки. Ох, боюсь, повязали их! Ну а ты-то проскочил? Я звоню тебе весь день – все время занято.
САША. Аналогично. Похоже все, кто с нами знаком хорошо, плохо или вообще незнаком, хотят
выяснить, как мы держимся. Приятно и трогательно. А проскочил я классно. На трех блокпостах
говорил солдатам: « I am a journalist!» Они брали под козырек и отвечали мне: «OK». На Кисуфим
осечка вышла. Подошел не солдат, а мент. Я ему бумагу из «Панорамы», а он мне - паспорт гони.
Даю ему просроченный российский паспорт. На все вопросы мотаю головой – мол, на иврите нибумбум. Он внимательно мой паспорт изучил, усек, что я здесь на ПМЖ и уже двенадцать лет, и вновь спрашивает: «Может, все же говоришь на иврите?» - «Может, и говорю» - отвечаю. «Ну, тогда давай израильское удостоверение». Сунул я ему свой «теудат зеут», он сверил номер со своим портативным компьютером и радостно сообщил: «Этому номеру нет разрешения на въезд.» Нет так нет, думаю. Я и сам без всякого номера въеду. Вслух же говорю. «А вы почитайте, что в этом письме написано.» Стал он читать. Читал-читал, затем позвал начальника и стали вместе читать. А выражение лиц – это что-то! Как там у Маяковского? «В тугой полицейской слоновости». В-общем, взахлеб читали. А потом махнули рукой – проезжай, дескать. Вернусь в Элон-Море, с порога брошусь звонить в Лос-Анжелес, благодарить Евгения и Ирину .
ИЦХАК. Ну, и как там в Кфар-Дароме.
САША. Здорово! Люди здесь замечательные. Сами на грани разгрома, а все стены оклеены плакатами в защиту Джонатана Полларда. Впрочем, наши элон-моревские не хуже. Кстати, их здесь сотни, чуть не треть поселения сюда выехало. Живут с маленькими детьми в палатках, стирают в общем рукомойнике, в душевых нет горячей воды. Но у этих хоть полы из досок сколочены и коврики есть. А ешивники, те вообше не песке спят. Вернее, не на песке, а в пыли, которая здесь землю покрывает.
ИЦХАК. А ты где поселился?
САША. Где мне быть? – С ешивниками. Одно только плохо – в магазине сигарет не продают. Я уже ограбил всех местных куряк, всё высмолил, чует сердце – еще немного – и начну окурки сшибать.
ИЦХАК. Бросай, чего мучиться? Ой, погоди, машина за окном. Наташка! Сейчас...
(пауза)
САША. Ицхак! Ицхак! Ну что мне, трубку бросать или ждать?
ИЦХАК. Одну минутку!
(пауза)
Все, я опять с тобой. Короче, тех, кого искала, Наташка не нашла. Потом выяснилось, их полиция
в Саад увезла. Поехала она назад, и прямо перед блокпостом ее один мужик перехватил – он с утра
пытается пробиться, решил уже провести шабат у шлагбаума. И тут Б-г посылает Наташку. Она
его взяла, сунула ему удостоверение Ицхака, теперь нас в караване четырнадцать.
САША. Если бы ваш караван мог расти, как грибок в сказке Сутеева...
ИЦХАК. Слушай, Саш, а знаешь ли ты, который час?
САША. Ой! Давным-давно пора было свечки зажигать.
ИЦХАК. Вот именно.
САША. Всё, шабат шалом.
ИЦХАК. Шабат шалом.
Воскресенье, 14 августа.22.00
ИЦХАК. Саша, привет, как прошли шабат и девятое ава?
САША. Привет. Шабат – хорошо, а девятого ава я спал весь день.
ИЦХАК. Слушай, а у нас так трогательно было. Пели «Да будет этот час
Часом милосердия!»
Пели: «Вернись к нам, Г-сподь,
И мы вернемся к тебе...»
В-общем, это был траур и по разрушенному Храму и по разрушенному Гуш-Катифу.
САША. Ну, Гуш-Катиф пока стоит.
ИЦХАК. Да, но, если не будет стотысячного марша на тель-Авив, на Иерусалим или к нам сюда – куда угодно, лишь бы оттянуть силы полиции, я не вижу, что, кроме чуда, может нам
помочь... Ой, подожди-ка... Кто это? Кажется, у нас началось. Я тебе перезвоню, пока!
Воскресенье, 14 августа. 23.30
ИЦХАК. Саша, привет, слушай, сейчас расскажу, что это было. Лежу я на своем спальнике возле
дома, беседую с тобой, вдруг вижу, из-за дюны появляется группа ребят в черном. Я решил –
«Ясамники»! Потому-то и сказал тебе – началось. Оказывается, это были наши ребята, которые
вышли из поселения, кружным путем прошли к армейской базе, прокололи там несколько
десятков шин и теперь возвращаются домой.
САША. Ну что ж, это война, хотя и без крови. Руководство и раввины решили, что солдатам и синяка поставить нельзя. Но, что касается имущества – извините. Нас, кстати, тоже разбили на двадцатки. Сказали, в одиннадцать идем к мосту, а зачем – неизвестно. Возможно, за тем же самым.
ИЦХАК. Называется «изматывание сил противника».
Понедельник, 15 августа.12.00
САША. Ну что, у вас, я слышал, началось?
ИЦХАК. Началось, но как-то вяло. Пришли к воротам, а ворота заперты. Они вламываться не стали, объявили, что хотят вручить «цавим» - письма с предписанием покинуть Неве-Дкалим. Им ответили, что никто из жителей Неве-Дкалим не желает получать таких писем,
так что «почтальоны» могут считать себя свободными. Они еще немного потоптались и
попросили, чтобы мы впустили хотя бы двадцать человек. Мы впустили. Те прогулялись по
поселению и вскоре ушли, не солоно хлебавши.
САША. Так что покамест затишье?
ИЦХАК. Вот именно.
САША. А мы вчера все-таки ходили на мост. Иду и в толпе вижу мужика с кувалдой. Мы
встали в круг между мостом и солдатскими джипами и начали танцевать.Тем временем
молотобоец, а за ним еще один – на мост и ну орудовать кувалдами! Солдаты пройти-то не
могут – мы на мосту знай себе пляшем. Так мы солдат и не пропустили, да они и не рвались.
Зато с той стороны моста подъехала полиция. Пришлось поработать нижними конечностями.
Не знаю уж, что там успели повредить и сколько времени они будут чинить этот мост, но
знаю – все, что сделано, сделано правильно. Не мы начали эту войну.
Вторник, 16 августа. 12.00
САША. Привет! Ну что у вас?
ИЦХАК. К нам сегодня вошли. Солдаты и «ясамники». Мы им говорим: «Зачем вы это делаете?
Неужели вам не стыдно?» А они отвечают заученно, как зомби: «Стыдно, но армия должна
выполнять приказ. А мы – что? Мы – винтики. Если мы этого не сделаем, сделают другие, а мы
пострадаем.»
САША. Аргументация Нюренберга.
ИЦХАК. Именно так. Причем, обрати внимания – вся прежняя аргументация насчет
демократического решения кнессета и избранного народом правительства отброшена, как
несостоятельная. Вдалбливается четкая формула – заткни глотку совести, береги задницу!
САША. А что говорят ваши раввины?
ИЦХАК. Все сходятся на том, что основная линия – упорное, но ненасильственное
сопротивление. То есть солдат и полицейских не трогаем. А вот в отношении прокалыванья шин,
мнения расходятся. Тут у нас было общее собрание, так рав Игаль, главный раввин Гуш-Катифа,
высказался однозначно: «Не наносить вреда машинам.» А после него выступал хабадский рав –
он плохо слышит – контужен на фронте. Он начал так: «Как сказал рав Игаль – не надо
БЕЗДУМНО прокалывать шины. К каждому колесу необходим индивидуальный подход.»
Когда ему указали, что рав Игаль говорил не совсем так, вернее, совсем не так, он почесал себе
левое ухо, развел руками и ответил: «Не слышит. Совсем во мне левизны не осталось.»
И ты знаешь, действует. Машины едут, а у каждого колеса по охраннику. Мы теперь ЦАХАЛ
Расшифровываем не как «Цава Хагана Лэисраэль», «Армия Обороны Израиля», а «Цава Хагана
Лэгальгалим» - «Армия Обороны Колес».
САША. Понятно. Рад, что у тебя настроение такое боевое. А вот у меня на душе до того мрачно. Сегодня на дверях домов в нашем Кфар-Дароме появились листки со следующими – примерно – текстами:
«Дорогие солдаты и полицейские, остановитесь! Семья Коэн живет в этом доме уже пятнадцать лет. Пожалуйста, не становитесь соучастниками преступления. Не делайте этого!
Не выполняйте этот бесчеловечный приказ! Не выгоняйте нас из дому! Мы никуда не уйдем!»
И еще – я вот сейчас с тобой разговариваю, а возле дома напротив поселенец подстригает газон. Так мама причесывает сына в последний раз перед тем, как расстаться навсегда.
Среда, 17 августа. 14.00
САША. Ицхак, привет! У тебя мобильный все время был выключен. К вам, говорят, опять вошли.
ИЦХАК. Вошли. Утром магавники и несколько полицейскихпришли к нашим караванам – предложили уйти добровольно. Мы пытались достучаться до их совести. Я говорил с одним «русским» парнем с Голан. Зовут – Максим. Я ему говорю: «Двенадцать лет назад, когда Рабин хотел вас отдать, мы устроили манифестации по всей стране и отстояли Голаны. А теперь – вот она, твоя благодарность? Имей в виду, на Гуш-Катифе никто не остановится. Сегодня ты подписываешь смертный приговор дому своих родителей.» Он этак потупился и
отвечает: «А что я? Я тоже, между прочим, сложа руки не сидел! Я служил в спецподразделении, сражался с террористами!» «Этим, - говорю, - можешь до конца жизни гордиться. А за то, что сейчас делаешь – будешь до конца жизни краснеть».
Потом говорил с одним эфиопчиком. Я говорю: «Б-г против того, что вы делаете.» А он: «Вот-вот, и мама говорила, чтобы я в этом не участвовал.» «Вот видишь, - говорю, - и Б-г против, и мама против...» Он говорит: «А если я откажусь, меня посадят, и мама будет плакать.» «А ты выпей несколько капель йода. У тебя поднимется температура. Поедешь домой, увидишь маму...»
САША. Ну, а дальше что было?
ИЦХАК. Ушли они. Сказали, вернутся в половину второго. Мы тут пока на подъезде к караванам баррикадку соорудили. В основном из автомобильных покрышек. Сейчас отдыхаем.
САША. А мы только что закончили читать псалмы. Вообще-то жители Кфар-Дарома держатся, чтобы детей не травмировать. На лица наклеены улыбки. Дети пока не понимают, что происходит – смотрят видики, играют в футбол. А вот когда мужчины час назад собрались в синагоге, тут прорвало. Сначала зарыдал кантор. Потом стали раздаваться всхлипы с разных концов зала. Люди читают псалмы, и слезы текут по их щекам. Знаешь, Ицхак, жуткое это зрелище – видеть, как плачут мужчины, прошедшие не одну войну, привыкшие к арабским пулям и ракетам. Сказано, что после разрушения Храма все ворота небес закрыты. Нам оставлены только одни ворота – ворота слез. И знаешь, что я тебе скажу – в Талмуде говорится: «Кто милосерден к жестоким, будет жесток к милосердным». Ицхак, я надеюсь, что Вс-вышний не будет милосерден к жестоким, что каждая пролитая здесь слеза отольется каждому из палачей. А впереди ведь самое страшное – детские слезы.
Среда, 17 августа, 22.30
ИЦХАК. Привет, Саша. Как ты?
САША. Я-то нормально, а вот ты как? Опять у тебя телефон закрыт был. Я тут весь извелся. Где ты хотя бы?
ИЦХАК. Я еду в автобусе...
САША. То есть вас уже выселили?
ИЦХАК. Увы! Пришли в половине четвертого, разгромили нашу баррикаду и начали обходить
дом за домом. Если люди не открывали дверь, то полиция и солдаты врывались в дома. Мы
заперлись в караване и забаррикадировали дверь холодильником и стиральной машиной,
которая уперлась к раковину на кухне. Сколько в дверь ни молоти, она все равно не сдвинется.
Они сначала лупили, потом –«подумай, дядя Вася!» Дядя Вася задумался и решил заглянуть в
окно. Видит, дверь подперта холодильником, холодильник – стиральной машиной, а машина
уже умывальником. И решил левантийский дядя Вася в точности, как в анекдоте: «А чего тут
думать! Трясти надо!»
САША. Это называется – как надену портупею, так тупею и тупею.
ИЦХАК. Совершенно верно! Чем больше в армии дубов, тем крепче наша оборона. Видят – по-прежнему ни с места. Стали в окно, почти полностью закрытое холодильником, руки тянуть, чтобы с места машину сдвинуть. Не дотянулись. А на караване флаг Израиля. Достали – начали древком толкать, чтобы опять же отодвинуть машину. Я им: «Флаг Израиля не для того предназначен!» Проняло. Нашли какую-то железяку, стали пытаться ею. Ицхак изловчился и железяку эту вырвал у них из рук. Они снова задумались. Не прошло и часа, как сообразили. Врезали по петлям, дверь и слетела. Мы со вторым Ицхаком юркнули в «хадар бетахон» -«комнату безопасности». Обычно в караванах таких комнат не бывает. Но это же Гуш-Катиф, полигон арабских ракет! Стены и крыша комнаты – из бетона, а дверь железная и ставни железные. Ручку из двери мы вынули заранее, так, что подцепить снаружи невозможно. Меж тем к женщинам, которые с детьми остались в салоне, пришли солдатки и очень вежливо сказали: «Не волнуйтесь! Давайте вместе пойдем в автобус. Не будем травмировать детей. А мы, если нужно, донесем вам вещи до автобуса.»
В ответ они услышали от хозяйки и ее родственницы по имени Ольга:
- Свою совесть вы не очистите тем, что понесете в автобус наши сумки.
Кончилось дело тем, что солдаты понесли в автобус сумки, а солдатки – Наташу с Ольгой.
Между тем дети – одиннадцатилетний Ариэль и трое соседских забрались под караван. Там был как бы небольшой просвет, куда детям легко заползти, а взрослым дядям трудно. Полицейские затянули: «Дети, хотите бамбо? Хотите бисли?» Люди, которые совесть продали за зарплату, думали, что и дети купятся за бисли. Не вышло. Пришлось втискиваться под караван, выковыривать детей силой.
А тем временем мы с Ицхаком расположились в «хадар бетахон», где заранее запаслись водой
и пищей и поставили ведро с песочком. Но долго обороняться не пришлось. Сначала солдаты,
правда, поныли под дверью: «Все уже сами сдались, только вы остались», но потом вдруг
проявили нехарактерную для них сообразительность, принесли стандартную ручку от другой
«хадар бетахон», и быстренько открыли дверь. Только когда нас ногами вперед внесли в автобус,
удалось мне добраться до истоков столь неожиданной гениальности. Оказывается, в соседнем
караване молодые муж и жена, которые также укрывались в «хадар-бетахон», вышли наружу и,
после того, как воины-освободители, изрядно попотев, распилили им дверь специальным диском,
не понимая, с кем имеют дело, поверили стандартной лжи, решили, что, действительно, только
они остались, вследствии чего, считая, что подсказку уже не против кого использовать, сказали
солдатам: «Вы идиоты! Могли бы не резать дверь диском, а взять ручку в соседнем караване».
Те послушались, взяли их собственную ручку и открыли нашу дверь.
САША. А где вы сейчас?
ИЦХАК. Ты знаешь, для того бардака, который творится у нас в стране, сама операция была
проведена на удивление четко. Но на этом порядок кончился. Теперь они не знают, куда нас
девать. Сначала повезли в Иерусалим, потом на полпути свернули в Ашкелон, довезли до самого
Ашкелона и поволокли обратно в Иерусалим. А ведь у нас здесь дети... Ну, а у вас что?
САША. У нас? У нас только что объявили, что к воротам прибыл наряд полиции, и всем, кто не
является жителем Кфар-Дарома, просьба немедленно зайти в синагогу. Пришлось мне сворачивать мой
любимый надувной матрас, на который такое удовольствие плюхаться и который такая мука
надувать. Сейчас вот торчу на ступенях синагоги. Зовут внутрь, а мне чего-то не хочется.
Воздух свеж, хотя и не особенно прохладен, над головою – чистая луна. Сейчас, одну минуточку!
(пауза)
Ага, вот видишь? Пока мы тут калякали, а я наслаждался пейзажем, объявили отбой. Говорят, полицейские потоптались, как ты говоришь, и уехали. Пойду-ка я в свою любимую
палатку. Удачи тебе, Ицхак. Привет всем вашим.
Четверг, 18 августа. 9.00
ИЦХАК. Ну, как там у вас. Говорят...
САША. Правильно говорят. Нас еще ночью из палатки перегнали в синагогу, предупредили,
что в восемь утра ожидается нашествие. Между прочим, ошиблись. Оно началось не в восемь, а в семь. Мы еще не закончили молиться, а полицейские в черных рубашках уже окружили здание синагоги. Самые крутые из молодежи поднялись на крышу, превращенную при помощи мешков с песком и колючей проволоки в крепость, степень неприступности которой скоро будет проверена. Остальные остались внизу, в самой синагоге. Слышишь
громкоговоритель орет? Это они солдатам и полицейским крутят какую-то старую речь Шарона, где он прославляет поселенцев вообще и Гуш-Катифцев в частности. Сейчас, одну секундочку! Тут у синагоги огромный балкон, я хочу на него пройти. Ага, стоят гаврики в черной форме – обычная полиция или «Ясам»... Слышишь, Шарон смолк, теперь ребята кричат отсюда и с крыши, призывают солдат отказаться выполнять приказ. А вот и солдатики. Ицхак, да среди них же родные лица. Вон там один коротышка – ну ваще Рёзань-матушка. Сейчас, подожди (кричит в сторону). Русские, выйдите из строя! Не позорьте алию! Русские, выйдите из строя! Не позорьте алию!
ИЦХАК. А баррикаду вы строите?
САША. А как же. Наружные двери заварили, только одну маленькую оставили, и сейчас заваливают столами, стульями...(слышны апплодисменты)
ИЦХАК. А это еще что?
САША. А это – потрясающе! Какой-то полицейский закричал, что он отказывается выполнять приказ, развернулся и пошел. Вон они догоняют его... схватили... врезали...
скрутили... поволокли... Сволочи! (пауза) Ладно, Ицхак! Тут покамест местная дикторша вещает солдатам о поселении Кфар-Даром, которое они уничтожают, а ты мне расскажи, где ты, что ты и как ты.
ИЦХАК. Ну как?! Нас катали по Израилю полночи. Сначала не знали, куда везти. Потом водитель объявил, что у него кончилось рабочее время. Стали нас пересаживать в другой автобус. В-общем, вышвыривать из домов у нас умеют, а вот помогать устроиться... Даже еду и воду в эту жаркую ночь мы получили не от властей, а от жителей кибуца Саад. Принесли горячие блины, сэндвичи, напитки. Рады были хоть чем-то помочь.
Дальше нас стали возить по Иерусалиму. Одна гостиница заполнена, другая заполнена, в третьей изначально не освободили места. Короче катались мы с половины седьмого вечера до половины третьего утра.
САША. Сколько же ты спал в результате?
ИЦХАК. Я вообще не спал. Вот скоро поеду домой в Кирьят-Арбу, там и отосплюсь.
Четверг, 18 августа.21.00
ИЦХАК. Привет, Саша.
САША. Привет. Ну как, отоспался?
ИЦХАК. Отоспался. А ты где?
САША. Еду на машине в Элон-Море.
ИЦХАК. С ветерком?
САША. С ветерком. Денек был жаркий.
ИЦХАК. Ты на крыше был?
САША. Нет, внизу, в зале. Если бы я был на крыше, мы бы сейчас не разговаривали. Их же повязали всех. Впрочем, тогда я не знал, что так выйдет. Может быть, если бы знал, то набрался бы духа и присоединился к ним.
ИЦХАК. Скажи, а сами жители поселения тоже сопротивлялись или, как утверждает радио, только и ждали, когда их вывезут?
САША. Ждали! То-то они три автобуса, когда их загрузили, подожгли изнутри. Водителям пришлось открывать двери, тут-то все и разбежались.
ИЦХАК. Молодцы! Ну, а ты чем занимался?
САША. А я в микрофон орал по-русски: «Арабы празднуют победу! Арабы кричат: «Мы действовали правильными методами!» Они получают награду за то, что убивали наших братьев в «Дельфинариуме». Русские! Те, кто погиб в «Дельфинариуме» смотрят на вас! Сделайте свой выбор! Не позорьте их память!»
ИЦХАК. Тоже неплохо...
САША. Плохо. Все равно никто из русских не вышел из строя.
ИЦХАК. А полиция не зверствовала?
САША. Около двенадцати появился мужик с рупором. Рассказал, что менты проявили жестокость, выселяя вдову человека, погибшего в теракте и его маленьких детей. Подробностей я не знаю.
ИЦХАК. А как вообще настроение было.
САША. У нас приподнятое. Молодежь пела песни о земле Израиля. Рядом со мной пожилой мужчина задумчиво сказал: «Такое ощущение, что я снова перенесся в сорок седьмой год, что на дворе двадцать девятое ноября, и мы празднуем независимость Израиля. Не знаю, удастся ли нам сегодня победить, но уверен в одном – мы вырастили чудесную молодежь. А это уже победа!»
ИЦХАК. А клетку, чтобы снимать людей с крыши, ты видел?
САША. Конечно, видел. Я помню, в подмосковной электричке кто-то нацарапал на стенке тамбура «Евреев – в клетку!» Вот и сбылась его мечта в еврейской стране.
Кстати об ассоциациях. Говорят, вся эта операция называется «Яд Ахим» -«Помощь братьям». Помнишь, в шестьдесят восьмом году братскую помошь народу Чехословакии?
ИЦХАК. Не помню. Я тогда маленький был.
САША. Ладно, сейчас не до того.
ИЦХАК. Саша, можно один вопрос?.. Даже не знаю, как начать. Скажи, там наверху... ну, кислота не кислота, но какая-то «химия» была?
САША. Ицхак, все приготовления происходили у меня на глазах, всё делалось воткрытую. Да, краска была, да, вода была. Цепи, которыми преграждали проход – были. Больше не было ничего. Я поражаюсь подлости властей.
Самое страшное «оружие» - ребята зайчиков в глаза полицейским пускали. А если серьёзно говорить, те, кто были на крыше - настоящие герои. У Цветаевой про чешского офицера с десятью солдатами, оказавших сопротивление немцам в день оккупации:
«Значит, страна так не сдана.
Значит, война все же была».
Но они были вместе. А что было поселенцам делать, когда в дом по пятьдесят «ясамников» заходило. Ицхак, у меня до сих пор перед глазами девочка лет восьми в автобусе, заляпанном белой краской, которая показывает кулачок мучителям, а потом тот же кулачок поднимает, глядя на нас – дескать, держитесь, ребята! Ты бы видел глаза этой девочки. Она всё вспомнит, когда придет срок платить по векселям!
И еще стоящий в тени бывшего своего дома плачущий парень.
ИЦХАК. А во сколько до вас добрались?
САША. Примерно в половине шестого. Сначала свет в синагоге – то ли нам отключили, то ли ребята сами погасили. Мы сели на пол и начали петь. Такого горького пения, я ни в один пост девятого ава не слышал. А потом вломились они – черные, страшные, каждый размером со шкаф. И мы тогда запели не унылую песню – нечего этим бандитам, этим псевдоевреям видеть наши слезы, а по-боевому:
«Ки ло итош ашем,
Ки ло итош ашем,
Ки ло итош ашем амо,
Ки ло итош
Ашем амо
Ве нахалато ло яазов.
Ашем ошиа
Амелех яанену
Ашем ошиа
Амелех Яанену
Амелех Яанену
Бэйом карену!»
«Ибо не оставит Г-сподь народа Своего и наследия Своего не покинет.
Да ответит нам Царь, в день, когда мы взываем к Нему!»
Они ждут, переминаются с ноги на ногу, а мы поем и поем. Тогда их пахан хватает рупор и пытается что-то нам сказать. Но куда там! Мы только громче поем. И тогда они стали хватать нас и выволакивать из синагоги.
ИЦХАК. А шапки вы с них при этом не срывали?
САША. Они были в касках и черных комбинезонах, сплошь залитых белой краской. Они и мне брюки этой краской вымазали. А при чем здесь шапки?
ИЦХАК. В Неве-Дкалим ребята срывали с них шапки, так они головы стали руками закрывать. В синагоге – с непокрытой головой? Как можно!
САША. Цадики!
ИЦХАК. А кого первого вынесли?
САША. Рава Менахема Феликса. Здорово ногами дрыгал. Они, бедолаги, прямо-таки танец с ним на руках исполнили.
ИЦХАК. А тебя?
САША. Я сцепился руками с плачущими ребятами, но эти гады разорвали нашу цепочку и понесли меня. Один так выкрутил мне ногу, что я чуть не заорал. Но не буду же я при них орать. Только сказал: «Теперь я вижу, что ты профессионал.»
Возле автобуса встал на ноги, дескать сам войду. Они не возражали. Но не тут-то было. Какой-то парень из местных рвется наружу, кричит: «Дайте мне взглянуть на мой дом! Дайте мне в последний раз увидеть мой дом!» Этот крик до сих пор стоит у меня в ушах.
В автобусе очень вежливые, искренне сочувствующие солдатики стали предлагать нам воду. Мы сказали: «Из ваших рук мы ничего не возьмем.» - «Но почему?!» - «Потому, что вы соучастники преступления. Смотрите, какой цветущий сад вы разрушили! Смотрите, над какими людьми вы издеваетесь!» - «Мы ни над кем не издеваемся, у нас – приказ!» «В первую очередь нужно слушаться приказов своей совести. Есть среди вас хоть один, кто считает этот приказ справедливым?» Молчание. «Вот-вот, - сказал я. – Вы отдаете Эрец-Исраэль врагам! Вы не любите Эрец Исраэль!» «Я люблю Эрец Исраэль» - тихо сказала маленькая солдатка. «Врешь! - ответил я. – Ты струсила, ты побоялась пожертвовать тремя неделями свободы ради Эрец Исраэль! Не уметь жертвовать – значит, не любить!»
«Где ты живешь?» - спросил я молоденького офицера. «В Алфей Менаше» - ответил тот.
« Там живет моя старшая дочь, - сказал я. – Когда я приеду к ней и мы пойдем гулять по поселению, если я увижу тебя, я всем вокруг скажу – Этот человек изгонял евреев с их земли.» Офицер отвернулся. Я между тем продолжал. «Здесь, в Кфар-Дароме, есть, вернее теперь уже был, Музей нашей истории. Там есть фотография во всю стену – девочка, которую везут в вагоне в Освенцим. Когда в соседнее помещение залетел арабский снаряд, девочке вот сюда, - я показал на свой висок, - попал осколок. Я об этом сделал очерк в газете. Он назывался «Убита дважды – в Освенциме и в Гуш-Катифе». Теперь эта фотография попадет в руки арабов. Они будут ржать и мочиться на нее. Сегодня вы убили эту девочку в третий раз.» У белокурого солдата с тонким еврейским лицом и удивительными по теплоте глазами по щекам текли слезы. А неподалеку продолжала рыдать в прожившая в Кфар-Дароме несколько месяцев девушка из нашего поселения по имени Сарра. Она сидела на полу, обхватив голову руками и тряслась в самой настоящей истерике. Солдатка хлопотала вокруг нее, а та отгоняла ее, крича: «Уйди! Уйди от меня! Зачем вы это сделали! Зачем вы это сделали! Зачем вы это сделали!» Еще некоторое время после Кисуфима мы ехали по закрытой зоне, а дальше, как только она закончилась, по обе стороны дороги появились плакаты в поддержку поселенцев и толпы людей, приветствующих нас. Тут-то нас и высадили. Солдаты пытались довезти нас до какого-нибудь города, офицерик куда-то все время звонил, но начальство дало ему понять, что не фига, достоевщина кончилась, пусть сами добираются. Мы стали выгружаться. Солдатка подошла ко мне и сказала: «Вы знаете, у Сарры все вещи и деньги тоже остались в Кфар-Дароме. Передайте ей, пожалуйста, из моих рук она не возьмет.» И девушка протянула мне двадцать шекелей. «Я сам дам ей двадцать шекелей, - отвечал я, - а из твоих рук тоже не возьму. – Вот после того, как ты в следующий раз откажешься соучаствовать в подлости, я и возьму у тебя, если понадобится сколько угодно денег или, наоборот, отдолжу тебе сколько угодно денег. Ребята, - обратился я и к ней и к остальным солдатам. – Меня зовут Саша. Я живу в Элон Море. Меня там каждый знает. Я всех вас приглашаю к себе в гости. Я покажу наши прекрасные места, мы погуляем с вами, посидим, если хотите – выпьем. Но только после того, как вы в следующий раз предпочтете самопожертвование гнусности. Ни минутой раньше.»
Солдаты уехали, а мы встали на перекрестке, стали ловить попутки. К нам отовсюду начали приходить и приезжать люди, угощать колой и всяческими печеностями. Некоторые просто подходили, чтобы пожать руку, другие забирали наших ребят в машины и везли куда тем было нужно. Тогда-то я и услышал, что «крыша» еще борется.
А потом вереницей потянулись новые автобусы с беженцами.На повороте они замедляли ход. Увидев группу с рюкзаками и оранжевыми лентам, они из окон протягивали нам руки и кричали: «Мы вернемся в Гуш-Катиф! Мы вернемся в Гуш-Катиф!»
ИЦХАК. Мы вернемся в Гуш-Катиф.
САША. Мы вернемся в Гуш-Катиф.
Александр Казарновский
Т Ю Р Ь М А - Э Т О Н Е С Т Р А Ш Н О.
Александр Казарновский
Всю жизнь был законопослушным гражданином, а тут за три недели уже второй раз катаюсь, как сказал Остап Бендер, в чудесной решетчатой карете. Всю жизнь (с определенного возраста) ходил своими ногами, а тут уже второй раз родная полиция носит меня на руках.
Ну, а теперь по порядку. Не успел я закончить мемуары о Кфар-Дароме, как труба вновь позвала в бой - Санур, Хомеш.
Итак, понедельник двадцать второе. Ночью из нашего поселения выходит группа в Хомеш, но это двадцать пять километров по горам или сорок по шоссе. В свои пятьдесят четыре я на такие подвиги не способен. Остается Кдумим, но туда, говорят, все дороги перекрыты. В Кдумиме, как известно, расположен штаб, координирующий помощь борющимся Сануру и Хомешу. Я выезжаю из дому и добираюсь до перекрестка Тапуах с твердым решением дождаться четыреста семьдесят третьего автобуса и попытаться на нем проникнуть в Кдумим. Но едва я вылезаю на Тапуахе, как подъезжает Субару, обладатель которой, высовываясь в окно, кричит: "Кдумим!". Теперь не имеет значения, что четыреста семьдесят третий вот-вот будет. Я отправляюсь в путь с жителем Кдумима, поскольку мне точно сказали, что в кдумимских машинах пассажиров вообще не проверяют. Дорогой выясняется, что мой водитель – никакой не житель Кдумима, а такой же, как я, доброволец. Когда же нас останавливают на перекрестке Джинсанфут, оказывается, что сидящих в салоне машины трясут вне зависимости от того, из Кдумима водитель или из Нью-Йорка.
В общем, завернули нас. Вышел я на этом перекрестке, покантовался, постыдил девочек из внутренних войск. Они, бедные, оправдывались:
- Если я откажусь выполнять приказ, меня посадят на месяц, и мама будет переживать.
- А где живет твоя мама?
- В Галилее.
- Ты не понимаешь, что сейчас содействуешь тому, что и твою маму со временем выгонят из дому?
Вторая девица:
- А моего папу уже выгнали. Он жил в Гуш-Катифе. Но что же делать? У нас приказ.
- Девочки, это мы уже слышали в Нюренберге.
Вдруг я вижу Йоси из нашего поселения. Бросаюсь к нему. Он стоит возле полицейской машины и говорит своему сыну, находящемуся по ту сторону решетки:
- Ну ладно, передай привет Эстер. Береги ее, она твоя сестра, и ей только четырнадцать, а тебе уже шестнадцать. Я постараюсь сесть поскорее, и будет у нас семейная камера..
"Врагов народа" увозят, и я спрашиваю Йоси:
- Куда вы сейчас?
- На перекресток Ирон. Через него погонят автобусы для депортации жителей Санура и Хомеша. Говорят, на Ироне наши будут перекрывать шоссе.
Я присоседиваюсь к нему, и вот мы мчимся по шестому шоссе на север, к неведомому перекрестку Ирон.
Пост. Солдаты берут наши удостоверения и спрашивают, куда мы едем. Значит, здесь тоже проезд запрещен. Уж ввели бы сразу по всей стране комендантский час. Или комендантский месяц.
Йоси сообщает, что мы едем в Таль Менаше – это поселение здесь неподалеку. Солдаты уносят наши удостоверения, как я понимаю, проверять по компьютерам, не засветились мы на каких-нибудь акциях. К моему удивлению, обнаруживается, что не засветились, потому что после десятиминутного ожидания нам вручают наши удостоверения и говорят: "Езжайте с миром." Но не проходит и минуты, как нас снова останавливают, на сей раз полицейские, и опять требуют удостоверения. Они крайне изумлены, узнав, что совсем рядом армия занимается тем же, чем они.
Бен Гурион сказал: "Я хотел увидеть своими глазами страну чудес – Советскую Россию, а также рассказать ее жителям о возрожденной Палестине, которая тоже является страной чудес." Воистину.
В общем, растолковали мы полицейским, что любой глупости должен быть предел, и они нас пропустили.
Приехали мы на перекресток возле поселеньица Кацир. Бойцов – человек пятьдесят. Поодаль уже кучкуется полиция. В отличие от Гуш Катифа, здесь резкая концентрация "русских". Встречаю Зеева Гейзеля, профессора, создателя школьной системы "Мофет". Дальше начинается обсуждение вопроса "Что делать?" – яркая иллюстрация к старой истине "У каждого Абрама – своя программа". Параллельно стоятся прогнозы, когда появятся автобусы, посланные за выселенными. Прогнозы переходят в дискуссию. Страсти накаляются. В момент, когда амплитуда ручных взмахов достигает пика, появляется автобус. Старый, красно-белый, "эггедовский", зарешеченный. Точь в точь как те, на которых нас вывозили из Кфар Дарома.
Все бросаются на дорогу, и автобус проскочить не успевает. Народ начинает ходить по переходу туда-сюда. Никто не имеет права задержать людей за то, что они переходили улицу в положенном месте. Подоспевшие солдаты и полицейские образуют цепочку и пытаются оттеснить нас. Мы организуем контрцепочку и пытаемся оттеснить их. Что самое смешное – успешно. После чего, понимая, что закон все равно нарушен, а ходящую публику легче сдвинуть с места, мы усаживаемся на мостовую. Полицейские и солдаты пытаются оторвать от асфальта одного, другого из молодежи. Я помогаю ребятам удержаться на месте, отдираю вцепившиеся в них руки, ору полицейским: "Не трогайте их! Убирайтесь отсюда!" Полицейские с удивлением смотрят на разбшевавшегося старпера, но отступают. Наконец, посовещавшись, следующий свой приступ решают начать именно с меня. Чтобы под ногами не путался – в прямом смысле. Мы, правда, сцепились руками, но у меня на левом фланге никого нет – в сидящем полукруге я крайний. Через несколько минут, извиваясь в руках амбалов, борющихся одновременно со мной и желанием дать мне в морду, я попадаю на край тротуара. По бокам, как у мавзолея, возле меня ставят посты. Дальше сопротивление продолжается без меня. Выносы тел следуют один за другим.
Вот несут совсем молоденького паренька, который дергается так, что по сравнению с ним, я был, говоря словами Чехова, "утоплый труп мертвого человека". Его укладывают где-то слева от меня, причем укладывают так, что он кричит от боли, и вокруг сразу собирается толпа как полицейских, так и граждан. Подъезжают полицейские машины, и нас собираются везти в отделение. Зеев Гейзель стучит мне в окно и кричит:
- Ни на какие вопросы не отвечай! Не называй своего имени! Не говори, какой у тебя номер удостоверения.
По дороге седой бородатый Шабтай и молоденький Ави обучают меня триединой формуле:
а) я не преступал закон,
в) это политическое дело,
с) я ничего не буду говорить.
Мы приезжаем в полицейское управление Вади Ара – пригорода Афулы. Нас заводят за барьер и сажают на травку. Там уже толпа ребят, наших прекрасных религиозных ребят – самая замечательная молодежь, которую я видел в жизни – добрая, чистая душой, любящая Родину и готовая на любые жертвы.
Мы поем еврейские песни и танцуем, встав в кружок. Пригоняют целый автобус, и нашего полку резко прибывает.
- Саша!
Ко мне подскакивает парнишка лет шестнадцати, с которым мы вместе "сражались" в Кфар Дароме. Мы обнимаемся.
- Может, до беседы со следователем дело и не дойдет, - оптимистично говорит один из вновь прибывших олимов. – Сразу отпустят.
Словно в ответ на его слова, нас по одному начинают выдергивать и отводить к следователю. Ну и ладно. Быстрее домой отпустят.
К ограде полицейского участка приходят русскоязычные ребята, с которыми я сегодня познакомился на перекрестке. Они приносят всяческие вафельки, угощают нас.
- Куда тебе потом ехать? – спрашивают меня. – А то на дворе уже ночь, автобусы не ходят.
- В Пардес-Хану, - отвечаю. – Моя жена сейчас там, у своей мамы.
- Вообще-то мы в Иерусалиме живем, - говорят они, - но ладно, подождем тебя.
Ни они, ни я, еще не знаем, что ждать пришлось бы долго.
Подходят какие-то незнакомые люди. Просовывают шоколадки сквозь прутья ограды. Люди без ермолок, а на обертке написано по-французски. Кошерно ли? Мы стараемся найти значок кашрута, но незаметно, так, чтобы их не обидеть. Это нам удается, и мы радостно кричим: "Кошерно!". Они обижаются: "А вы как думали?".
Вообще все прохожие, завидев в полицейском дворе ребят в оранжевых майках и бородачей в кипах, все понимают и демонстрируют нам свою поддержку.
Я вспоминаю, как мой друг, которому я звонил из Кфар Дарома, кричал мне в трубку: "Да подавляющее большинство страны поддерживает размежевание!" И это в стране, где каждый четвертый пешеход и каждая третья машина украшены оранжевой ленточкой. Хорошо сказал Станислав Ежи Лец: "Некоторые симулируют глухоту, чтобы оправдать немоту."
Я знакомлюсь с несколькими русскоязычными. Среди них Юра без кипы – характеристика крайне редкая для активной части израильского населения. А вот и Зеев. Здравствуй, дорогой! Вот где встретиться довелось. Но ничего, скоро домой поедем. И почему-то меня не тревожит, что после того, как часть молодежи отпустили, никто из тех, кого вызывают, не возвращается.
Все твердо решают уйти в глухую несознанку и не называть даже своего имени.
Я угощаю сигаретами подошедшего к барьеру симпатичного смуглого полицейского. Я еще не знаю, что через несколько часов мы будем на хор одну сигаретку пускать. Мы с ним беседуем о политике и обнаруживаем полное единодушие.
- Так какого черта? - спрашиваю.
- А что делать! – разводит он руками. – У меня семья, дети.
Он не подозревает, что эта фраза из старого советского анекдота. Я беседую с другим полицейским. Начало идентичное. Концовка чуть другая:
- А что я мог сделать один?
Я рассказываю ему сценку, которую мы в студенческие годы ставили в институтском театре: выходит человек на сцену и говорит: "А что я мог сделать один?" Выходит другой, разводит руками: "Ну, а я что мог сделать один?" И так пятеро с разными интонациями. Шестой выстраивает их в затылок, и они маршируют с речевкой: " А что я мог сделать один? А что я мог сделать один?"
- Ребята, - говорю, - когда ваших детей будут убивать арабы, которым сейчас наше правительство мостит дорогу, повторите им свои сегодняшние отмазки.
Сопят.
Вот и моя очередь. Вхожу в кабинет к большеголовому сефарду, и он берет ручку, какой-то расчерченый бланк, и собирается вписывать имя, номер удостоверения. Я молчу.
- Все понятно, - улыбается он. – В таком случае позвольте вам сообщить, что вы арестованы, и провести обыск. Будьте добры, рюкзак на стол.
Я кладу рюкзак на стол, по просьбе веселого следователя открываю его, и через пять минут удостоверение в его руках.
- Ого! Элон Море? Молодец! – восхищается он и переписывает мои данные. Я, между тем, замечаю на стене портрет Рехавама Зееви, политика, известного своей правизной, убитого террористами, сторонника трансфера арабов. Теперь уже наступает моя очередь говорить: "Ого!"
- А как Вы думаете? – вновь улыбается полицейский. – Я ведь тоже поселенец. Я живу на территориях.
Ну и что, что на нем нет кипы?
- Правда? И где же?
- Неважно.
- Мне что, обыск провести?
Он смеется и называет свое поселение. В вежливой форме повторяю свое "Какого черта?"
- А что делать? – отвечает он. – Работа.
Редкое разнообразие ответов.
На вопросы я по-прежнему отказываюсь отвечать. Он сам заполняет все бланки и напутствует меня бодрым:
- Сейчас будет суд, а потом наверняка Вас отпустят домой.
По дороге в КПЗ я встречаю Юру. Он отдает мне все оставшиеся у него сигареты. Он жестоко поплатится за свою доброту, но пока этого не знает. Ко мне присоединяется, вернее, ко мне присоединяют, Моти, невысокого религиозного киббуцника из Лави, которого взяли только за то, что он снимал видеокамерой действия полицейских. А вот и Шабтай с юным Ави. Ну и ладненько. Вместе хулиганили, вместе и сидеть будем.
Меня ведут первым. Отворив очередную решетчатую дверь, заводят в коридор, куда еле-еле можно протиснуться. Я прохожу мимо решетчатой двери справа и вижу решетчатую дверь впереди.
- Сюда? – спрашиваю конвоира.
- Сюда! Сюда! – отвечает под многоголосое ржание усатый араб из-за решетки.
- Да не сюда! – дергается конвоир. – Вот сюда!
Он оттаскивает меня назад и запихивает в правую дверь, которую я только что проскочил. Я вздыхаю с облегчением. Свои. Облегчение проходит ровно через минуту, когда в комнату запихивают еще троих, и я считаю сначала нары (все уже занятые – раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь), а потом нас - раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять, одиннадцать, двенадцать, тринадцать, четырнадцать.
"А где лечь-то?" – недоумеваю я, опять же не подозревая, что скоро окажусь в помещении, где не только лечь, но и сесть будет негде. Пока же лежбище дружно превращается в посиделки, и нам освобождают место, чтобы тоже присесть. Лежать остаются только спящие. Их не будят.
Впрочем, в этой камере мы ненадолго. В двери звякает ключ, и мы оказываемся в коридоре. Пока ждем, когда нам откроют дверь, ребята успевают узнать у одного араба из соседней камеры, за что сидит. Оказывается, за убийство. У них были выборы, и страсти накалились. Политический противник кинулся на него с ножом, но наш сосед действовал по принципу: "Бей первым, Фредди!". Арабы, разумеется, израильские.
Нас сажают в скотовозку и везут в Хадеру. Я радуюсь – до Пардес Ханы рукой подать. Утром – суд, днем – увижу жену. Дурак.
В хадерской тюрьме (сколько раз бывал в этом городе, понятия не имел, что такая существует) нас заводят вообще в какое-то странное помещение. Посередине стоит стол – точь в точь операционный, как в кабинете ветеринара – я видел, когда собак своих возил. Больше нет ничего, голые белые стены и яркие лампы дневного света. А время - два часа ночи, спать хочется смертельно. Народ плюхается прямо на пол, я располагаюсь пузом вниз на каком-то карнизике и мгновенно засыпаю.
- Куму, куму! (вставайте).
Куму, так куму. В большой красивой комнате с портретом Рабина на стене (это меня сразу насторожило, а зря – чем мне помог портрет Ганди?) и уголком, посвященном какому-то полицейскому, павшему в борьбе с организованной или неорганизованной преступностью, куча народу, и половина курит. У меня уже сигареты на исходе, но я пока не "стреляю" – во-первых, все-таки противники, хотя и опосредованные, а во-вторых, после того, как поспал, во рту такая пакость, что добавлять в нее еще никотин – извините!
У меня отбирают всю имеющуюся еду, мобильный телефон – как мне теперь предупредить дома, что утром не вернусь? – и еще что-то.
Затем перехожу к доктору. Доктор – милый, русскоязычный, с бородкой, как изображали ученых на советских плакатах бок о бок с рабочим и колхозницей – измеряет мне давление, выясняет, что у меня пять лет назад был инфаркт, а сейчас в почках хранятся драгоценные камни и … отбирает у меня лекарства. Низ-зя! Почему – ясно. Борьба с наркоманией. Представляю себя, наглотавшегося картии ( аспирина) или балдеющего от правастатина, средства против холестерола. Кстати о правастатине. С ним, как оказалось, распрощался я в ту ночь навсегда, так что холестеролу теперь ничто не мешает порабощать мой беззащитный организм.
Короче, врач от каждого лекарства выделяет мне по одной-две таблетке, а остальные будут с нетерпением ждать меня у полицейских, когда придет срок. Еще раз забегая вперед, отмечу, что таблетки я действительно получил, только не свои, а чьи-то чужие. Добрый доктор немножко перепутал, и, возможно, если бы я на следующий день не заметил подмены, услышав полицейское: "Вот твоя порция, живо пей!", эти строки уже некому было бы писать.
Зато этот врач поднял мне настроение (может, думал: "Пусть порадуется напоследок!") тем, что с уверенностью произнес:
- Конечно же вас завтра отпустят! Что вы, преступники что ли?
То ли он придуривался, то ли действительно не понимал, что мы-то и есть настоящие государственные преступники. Я работаю в интернате для русских тинейджеров. Так вот, у нас достаточно пацанов, которые судились либо за драку, либо за кражу, либо за наркоту. И ни одного дня, ни одной ночи ни один из них не провел ни в КПЗ, ни в тюряге!
Оценив, выдержит ли наше здоровье израильскую пенитенциарную систему, наши опекуны решают, что начало четвертого утра – самое время отправлять людей спать с условием, что в семь подъем, о чем нам сообщают грозно и радостно. Доплетясь до места назначения, мы валимся на нары с поролоновыми тюфяками, ничего не стеля, лишь сорвав с себя верхнюю одежду, поелику жара сумасшедшая.
Предсказание насчет семи часов исполняется с чисто немецкой пунктуальностью без персти, сложенной в израильской традиции. Хоть в чем-то… Без четверти восемь нас везут обратно в Вади Ара. Прав был Бен-Гурион – страна чудес! На школы денег нет, на нужды пенсионеров – нет, а чтобы нас, хулиганов, через пол-страны возить – нашлись.
Зато у нас обновка – кандалы. Самые настоящие, как наручники, только – "наножники". Сковывают нас попарно – правую ногу одного с левой другого. Маршируем, скандируя:
"Смоль – ямин – смоль,
Мефахед, Ани ло яхоль!" "Левой – правой – левой,
Командир, я не могу!"
Имеется в виду выполнять приказ об изгнании евреев.
Мы едем, хотя и в Вади Ара, но не в полицию, а в здание суда. Впрочем, в полицию мы тоже заезжаем – прихватить с собой… Ба, знакомые все… Зеев Гейзель, Юрочка, про сигаретный подвиг которого можно сказать словами Евтушенко: "Никто, как русский, не спасал других, никто, как русский так себя не губит." Здесь же Нахман с резко заостренными чертами лица, Виктор с удивительно благородным лицом под копной седеющих волос. Ну, и весь молодняк – будущее нашего народа, которым он уже сейчас может гордиться.
Мне дают возможность позвонить домой, сообщить, где я нахожусь, хотя по правилам это запрещено.
Нас – человек двадцать пять – заводят в две комнатенки, по сравнению с которыми вчерашняя КПЗ кажется Дворцом Съездов. Молодежи сидеть негде. Она бухается на пол. Во "взрослой" камере есть карниз, на нем сидим посменно, периодически уступая друг другу места. При этом, хотя обе зарешеченные двери из камер выходят лишь в коридорчик, который сам по себе находится за запертой дверью, одна из камер также постоянно заперта. Которая? Это зависит от того, откуда в последний раз ходили в туалет. Если, скажем, кто-то из запертого молодняка просится, приходит полицейский, загоняет всех нас из коридорчика в нашу душегубку и открывает камеру с юной порослью. И так пока не приспичит кому-то из старичья.
Появляются общественные адвокаты – молодой паренек, ярко выраженный марокканец, и представительный мужчина в очках, явный ашкеназ. С ними религиозная женщина по имени Мирьям. Говорят, она известный адвокат, но в данном случае дела не ведет, а выполняет функции консультанта по особо сложным вопросам. К адвокатам я почему-то отношусь настороженно, и через голову молодого обращаюсь к Зееву:
- Как ты думаешь, на суде идти в сознанку или, как Иванушка Бездомный замкнуться в гордом молчании?
Неожиданно "марокканец" поворачивается ко мне и отвечает по русски:
- На суде вы говорить не будете ничего. Говорить буду я.
С трудом возвращаю на место круто отвисшую челюсть и жалобно спрашиваю:
- А вы откуда приехали?
- Из Дагестана, - отвечает он с легким акцентом, глядя на меня красивыми глазами. – Сегодня, - возвращается он к теме, - будет обсуждаться вопрос о дальнейшем вашем задержании. Не волнуйтесь, я уверен, что вас отпустят сразу после суда.
Полицейский, доктор, а теперь и адвокат… Я уже не сомневаюсь, что скоро буду на свободе.
Наконец, нам надевают "наножники" (их, разумеется, снимали, когда запихивали нас в эти спичечные коробки) и ведут в зал суда.
Ура! Кондиционер! У меня ощущение, будто я дышу в первый раз за сегодняшний день.
Зал суда – комната размером с половину классной. Мы занимаем партер, а сочувствующие – галерку. По бокам – чуткие стражи – а вдруг нам вздумается устроить марафон в кандалах. Слева перед нами следователь, выполняющий функции обвинителя. Он очень похож на артиста Куравлева, не в обиду последнему будь сказано. Справа два наших адвоката, один из которых дагестанец Дан.
- Встать, суд идет.
Появляется грозный суд в лице плечистой дамы со жгуче черными волосами (возможно, парик) и довольно обаятельным лицом. Сразу видно, она из породы женщин, которых в России называют "конь с яйцами" (кажется, в иврите есть выражение еще аппетитнее – "иша им бейцим" – "дама с яйцами").
Обвинитель почему-то начинает свою речь с того, что все задержанные отказались сообщить свои имена и номера удостоверений. Тут же выясняется, что уже все сообщили. Тогда он переходит к живописанию свирепых поселенцев, парализовавших работу общественного транспорта. Называть общественным транспортом автобус, в котором будут увозить из дому изгнанных со своей земли людей - очаровательный новояз. А другого транспорта я там не видел.
Затем он снова возвращается к нашему отказу сотрудничать со следствием. Судья обрывает его, заявив, что эта тема уже закрыта. Он пробует что-то возразить, она начинает орать. Это сближает. Но через минуту она точно так же орет на нашего адвоката. Это настораживает. Правда, наш адвокат выдвигает смехотворную версию, что автобус толкнул кого-то и люди просто, столпившись, выражали свое возмущение. Пикантность ситуации заключается в том, что, судя по всему, у полиции есть видео пленка, на которой запечатлено, как толпа, а в ней некоторые из присутствующих, сидит на мостовой и распевает гимны Вс-вышнему. Странная реакция на ДТП. Дану ничего не остается, кроме как, упирая на то, что размежевание практически закончено и мы собой опасности не представляем, распустить нас по домам до окончания следствия. Судья удаляется сама с собой (или с телефоном?) на совещание, а нас в "наножниках" отводят в соседний зал. Начинается самый психологически трудный момент. Решается наша судьба, по крайней мере, на ближайшие несколько дней. И, как назло, нет рядом нашей молодежи, которая так здорово умеет поднимать дух. Кое-как мы запеваем "Да будет этот час часом милосердия", затем раскочегариваемся на "Не покинет Б-г своего народа" и, наконец, окончательно приходим в себя, распевая "Весь мир – очень узкий мост, и главное – ничего не бояться." На этой высокой ноте мы, гремя кандалами, гордо вплываем в зал суда, будучи готовы ко всему, особенно к тому, что нас немедленно отпустят на все четыре стороны.
Вместо этого судья объявляет, что на нас висит тяжкое обвинение в попытке сорвать общественное мероприятие (погром), что она отметает доводы защиты о том, что размежевание окончено, поскольку осталась проблема жилья для изгнанников из Гуш-Катифа и Северной Самарии, до решения которой за полтора года тщательнейшей подготовки к размежеванию руки у властей так и не дошли, и теперь не дойдут, так что нужно отправить за решетку потенциальных защитников. Поэтому в интересах следствия она продлевает нам пребывание за решеткой на шесть дней, включая пятницу и субботу, а в воскресенье в час дня мы выйдем, если опять не продлят. То есть на само следствие отводится лишь два дня, а пятница и суббота вдали от семей – это подарок от фирмы. А не хрена было на мостовую задницей шмякаться, а потом в заботливых руках стражей порядка лапками дрыгать. Впрочем, большинство присутствующих не шмякались и не дрыгали. Но могли. Надо упечь. В заключение тетенька судья сказала, что мы можем сильно сократить себе срок задержания, если будем сотрудничать со следствием и сильно удлинить, если не будем.
Нас снова в кандалах тащат в нашу соковыжималку. Наступают те неизбежные, но желательно как можно более короткие минуты уныния, через которые любой заключенный, будь то в Совке, на Гаити или в Израиле, должен переступить. Я начинаю соображать, что будет с моими, когда они узнают, что я не вернусь ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра. Они ведь так просили, чтобы я был осторожен. Зеев ходит и бормочет: "Ну что же из "Хонену" никто не приехал?!" ("Хонену" – группа юристов, помогающих тем, кто борется против размежевания. ) Даже с лица железного Шабтая на какой-то момент слетает его обычное выражение беззаботности. Нас запирают в нашем курятнике, а на наше место уводят молодежь. Они маршируют в кандалах с песнями, временами скандируя "Еврей не изгоняет еврея!" Вернувшись через два часа, они сообщают нам, что их, несовершеннолетних, отпустят уже в пятницу. А вы говорите – советский суд самый гуманный в мире. Причем обратите внимание – дело закрывать никто не собирается. Нам всем еще предстоят мытарства. А сейчас это так, разминка.
Обнаружив свободный уголок карниза, я сажусь и задремываю. На дворе уже ночь. Будят меня сообщением, что нас опять куда-то везут. Говорят, в Тверию. Вот и хорошо – в Кинерете выкупаемся. Юнцов же отвозят в какое-то другое место. Дай Б-г, чтобы в "Маасиягу" – там сейчас лучшие из лучших.
Стоит мне плюхнуться на железную дырчатую скамейку скотовозки, как я проваливаюсь в тяжелую дрему, просыпаясь лишь на поворотах, когда голова моя бьется о металлический барьер, отделяющий нашу братию от кабины водителя.
В тверской тюрьме никаких бланков, никаких обысков. Нам говорят "Добро пожаловать", что при данных обстоятельствах звучит довольно забавно. Затем, правда, загоняют в зарешеченный накопитель, но сразу же приносят поесть. Еда довольно противная, поскольку разогревали ее два час назад, когда мы и должны были приехать, и она успела остыть. Но мы не привередливы, уминаем.
Сквозь решетку рассматриваю "приемный покой". На стенах картины или репродукции, может, не великих мастеров, но без китча. Работает телевизор.
Нам нужно помолиться. Тюремная синагога уже закрыта. Специально для нас ее открывают и мы, как говорили в Совке, отправляем культ. Из синагоги выходим в тюремный дворик, сверху покрытый решеткой. Пока я "дывлюсь" на небо в шашечку, мои друзья советуют взглянуть под ноги. По асфальту задумчиво бродят огромные израильские тараканы, "джуким", как их здесь называют. Хоть вверх гляди, хоть вниз гляди – всюду тебе напомнят, что ты в тюрьме.
Из окна, мимо которого мы проходим по дворику, раздается крик: "Слушайте Майка! Слушайте Майка!" Дальше идет дикая ругань в адрес Шарона, правящей хунты и вообще всех на свете. Все это на диком надрыве. Короче, не дай Б-г оказаться в одной камере с таким вот Майком. (Впоследствии бедные Гейзель, Юра, Элиэзер и иже с ними именно там и оказались). Нас возвращают в накопитель и там весьма произвольно разделяют на две группы. Но я доволен. Со мной – "видеопровокатор" Моти, стоик Шабтай , смуглый йеменец Ицик, который весь день щедро снабжал нас с Юрой сигаретами, благородный Виктор и юноша Шая из Петах-Тиквы – типичный ешивник с негустой бородкой, в очках и оранжевой майке с идеологически выдержанными лозунгами. Впоследствии выясняется, что этот интеллигент служил в "Голани". У Ицика сигареты почти закончились, у меня и подавно, но пожилой тюремщик, сам куряка, приносит нам целую пачку казенного "Веста", на которую мы с Ициком смотрим с вожделением, а наши некурящие спутники – с ужасом. И вот нас ведут в камеру. Мы проходим мимо решетчатых дверей, за одной из которых продолжает разоряться неугомонный Майк. Охранник вставляет гигантский ключ в замочную скважину, дверь открывается, и… мы попадаем в рай. Уютная комнатка с четырьмя парами нар вдоль стен, посередине каменный стол с двумя каменными скамейками. А на столе чайник, причем не высокий и пластмассовый, каковыми наводнен Израиль, а похожий на те, что были в России – пузатый металлический электрочайник. И из носика – пар. А посередине камеры стоит в черных трусах очаровательный марокканец Коби с большими добрыми глазами и угощает нас кофе. Он уже двадцать дней, как в тюрьме. Принял человек случайно на работу какого-то жулика и позволил ему пользоваться своей машиной. Против жулика возбуждено двадцать два уголовных дела, и из них шесть одновременно против бедного Коби, который ни сном ни духом ничего не ведал, а теперь вынужден доказывать, что он не верблюд. С нашей борьбой Коби, естествен, полностью солидарен… А кто с нами не солидарен? За исключением судьи, обвинителя, ну и моего "глухонемого" друга с его тщательно скрывающимся подавляющим большинством, я таких не встречал. Почему же за решеткой мы, а не Шарон? Потому, что как в Совке – демократический централизм. Все по одиночке против, а вместе – за.
…Ах, как я спал той ночью. По-пастернаковски – "Как только в раннем детстве спят."
В семь утра – сирена. Поверка. Входят тюремщики. Больше всего мне это напоминает утренний обход отделения больницы во главе с главврачом.
- Ну как, устроились, ребята? Как спали? Деньги вам вернули? Теперь составляйте списки, что в магазине купить…
Нет, тюрьма вообще это не страшно, а от тверской тюрьмы я просто в восторге. Есть отличная компания, есть горячая вода, пища тоже горячая, мясо каждый день, что далеко не всякая поселенческая семья может себе позволить, Помидоры, огурцы в неограниченном количестве и все бесплатно. Фрукты, правда, за свой счет – а дома за чей? Я сравниваю с тем, как жили в Кфар-Дароме ешивники в палатках – без мебели, все вещи клали просто в пыль, все вокруг покрывающую, в этой же пыли плавали и спальные мешки, на которые они укладывались ночью. Три холодных душа на двести человек. Для сравнения – у нас в камере один горячий на восемь. Я вспоминаю девочек на блокпосту, которые боялись, что мамы будут переживать. Я обращаюсь ко всем девочкам, мальчикам, которых в ближайшие месяцы и годы пошлют выбрасывать людей из Элон-Море и Офры, Ариэля и Маале-Адумим, Гуш-Эциона и Иорданской долины, Голанских высот и Иерусалима: " Не бойтесь тюрьмы! Самая плохая тюрьма – это вещь вполне сносная, вполне сравнимая с теми казармами, в которых вы живете. Не становитесь бандитами, разрушающими чужие дома. Я обращаюсь к мамам, которых эти дети так боятся огорчить – не заставляйте своих детей мучиться совестью до конца жизни. Несколько недель в израильской тюрьме – это не страшно.
Перед тем, как мы отправились на утреннюю молитву, Коби рассказал нам про этого Майка, который вчера до полуночи оглашал окрестности. Оказывается, он неплохой мужик, бывший спецназовец. А здесь у него едет крыша, поскольку нет наркоты.
По возвращении из синагоги, вернее, после часовой прогулки по тюремному дворику (официально прогулки запрещены, но кто регламентировал тюремщикам, когда возвращать людей с молитвы?) мы с грустью узнаем, что Коби от нас забрали. Вместо него прислали краснолицего старика по имени Мордехай и длинноволосого паренька по имени Офер. Старик объяснил, что сидит здесь за то, что поспорил (!) с женой,. Офер тоже с кем-то поспорил. Его оппонент в качестве главного аргумента в дискуссии вытащил нож. Офер предпочел действовать голыми руки. Мы осведомились у него, где сейчас его собеседник.
- В больнице, - последовал ответ.
По тюрьме уже разнеслось, что за гости к ним пожаловали, и зэки, когда их ведут мимо наших камер, кричат: "Привет узникам Сиона!"
Там, где собралось несколько евреев, обязательно будет спор (думаю, что не такой, как у Мордехая с женой). Тем более, что наша задача осмыслить причины нашего поражения и гибели Гуш-Катифа и Северной Самарии. Все сошлись на том, что линия Совета поселений была откровенно предательской – они выпустили пар в Кфар-Маймоне и Офакиме, на молитве в Иерусалиме и на демонстрации в Тель-Авиве и не стали мобилизовывать народ на перекрытие дорог в Гуш-Катиф и Северную Самарию, по которым ехали погромщики. Отмечу, что нас пятьдесят человек держали автобус в течение полутора часов, да еще и полицию с солдатами заставили отступить. Утверждаю, что, если бы двести тысяч человек, явившихся в Старый город на молитву у Стены плача, участвовали в перекрытии дорог, "размежевание" было бы сорвано.
Что же касается нашего братания с солдатами и совместного пролития соплей, считаю это ошибкой. Шарон тоже публично рыдал, думая о жителях Гуш-Катифа. Это особенно трогает. Предлагаю в его честь внести изменения в русский фразеологический словарь и вместо "крокодиловы слезы" отныне говорить "бегемотовы слезы". Что же касается солдат и полицейских, то считаю, что бандиту, вламывающемуся в чужой дом, надо говорить, что он бандит, какая бы форма ни была на него при этом надета.
Теперь что касается насилия. Человеческая жизнь священна – это не обсуждается. Но почему жертва не может дать по морде преступнику или хотя бы плюнуть в эту морду – не понимаю. Гуш-Катиф показал, что наши защитники и блюстители прямо по Коржавину "с редким мужеством терпели и детский плач и женский вой". Посмотреть бы, что будет с их исполнительностью, если потом придется радовать маму фонарями на том, что заменило им лица.
Весь кворум за исключением изумленно молчавших Офера и Мордехая осудил мои взгляды, как экстремистские. Что ж, в Кфар-Маймоне я и сам восхищался нашей сдержанностью. Ну и что она дала? После виденного мной в Гуш-Катифе я убежден – ради того, чтобы предотвратить уничтожение государства и гибель миллионов людей, хороши все средства кроме лжи, убийства и тяжелых увечий. Так что отныне я экстремист-пацифист.
Нас начинают попарно уводить в другой корпус на фотосъемку и снятие отпечатков пальцев. На сей раз мы "скованы одной цепью" с Шабтаем. Стоя с полицейскими в очереди к фотографу, травим анекдоты. Исключительно про ментов.
Оставив неизгладимый след в полицейских архивах, я под конвоем отправляюсь к следователю – не зря же нас на шесть дней посадили. Ба! Да это же наш старый знакомый, вчерашний Куравлев в кипе! Сейчас он сама любезность. Мы с ним выкуриваем по сигаретке, он дружелюбно спрашивает, буду ли я давать показания, я столь же дружелюбно отвечаю:"Ах нет, что вы, что вы!" после чего расписываюсь в своем отказе, и в порхании улыбок мы расстаемся. В камере меня начинает бить мандраж. Остальные-то, кроме Шабтая, дают показания. Может, хватит донкихотствовать? От этих грустных мыслей я пытаюсь отвлечься тем, что пишу тот самый дневник, который вы сейчас читаете. Нам объявили, что четверых из нас в половину пятого утра заберут на суд. Я не сомневаюсь, что это кара за "несознанку" мне, Шабтаю и еще какой-нибудь огнеупорной парочке из другой камеры.
Тем приятнее было, проснувшись утром, обнаружить, что ты в родной восьмой камере, на уютных нарах и выспанный. Следующая мысль – а кто эти четверо, и что с ними? Мне называют имена и говорят, что их увезли то ли в Хайфу, то ли в Хадеру.
А в это время моя "стрелецкая" женка, моя декабристка, вместе с дочкой, мои, выражаясь языком тридцатых, ЧСИР (члены семьи изменника Родины), вместе с моим другом приехали в Хайфу, так как им сказали, что судить там будут всех задержанных. Публика собралась в зале, все встали, поскольку суд идет. Суд вошел, сел, врубил компьютер, углубился в него и, всплеснув руками, воскликнул:"Да это же не у нас, а в Хадере! Заседание отменяется."
В образовавшейся суматохе моя жена пошла выяснять, будут ли там судить Казарновского. А в это время Казарновский вместе с остальными уголовниками паковал рюкзак, поскольку им только что неожиданно сообщили, что всех их отправляют домой. Причем четверых, там, на перекрестке, невинно стоявших в сторонке, но вчера согласившихся отвечать на вопросы, в награду за сотрудничество со следствием выпускают на условиях близких к домашнему аресту, а всех остальных без каких-либо условий.
Обнимаясь на прощанье с тюремщиками, я сказал: "Когда меня снова заметут, попрошусь только сюда". Они ответили: "Ата музман." – "Ты приглашен."
* * *
Во избежание осложнений с полицией сообщаю, что все имена придуманы, все совпадения, включая фамилию автора и название страны, случайны.
Р А С П Р А В А
Очерки о первом в истории еврейском погроме, осуществленном евреями.
К читателю.
Эта книга писалась не как книга и уж точно как книга не планировалась. Написав страницу, я не знал чем заполнится следующая. Первые три очерка появились сами собой весной две тысячи пятого после моих поездок в Гуш-Катиф и Северную Самарию. Когда я садился в автобус, то и понятия не имел, что по дороге домой уже в кромешной тьме буду вслепую на обрывках бумаги, в которую мы с женой заворачивали бутерброды буду записывать те первые и самые верные впечатления, которые окрашивают и придают жизнь контурам фактов либо общеизвестных, либо бережно растасованных по справочникам. Несложно было в те дни догадаться, но невозможно себе представить, что строки эти станут памятниками цветущим в те времена поселениям, как невозможно, глядя на живого человека, представить себе на его лице вместо румянца мертвенно-зеленый оттенок. Казалось, не может быть – что-то произойдет, что-то случится, спасение придет с самой неожиданной стороны! Не пришло. Вина за это лежит целиком на нас. Мы не сделали того, что нужно и делали очень много того, что делать было не нужно. Но это тема для будущих теоретиков революции, которые уже сейчас должны решать, как нам себя вести, когда Юденрат предпримет новые шаги по уничтожению нашего гетто. Задача этой книги – лишь зафиксировать то, что творилось на улице, то, что звенело в воздухе, то, что бушевало в сердцах людей.
Пожалуй, последнее лучше всего воплощено в очерках "Запихните его в "Итнаткут" и примыкающем к нему "Неслучившимся диалоге". А вслед за ними начинаются уже дневники бескровной (пока еще) гражданской войны, написанные под рев динамиков, призывающих нас бороться до конца, крики солдат и полицейских, лязганье ключей в тюремных коридорах. Я не хочу в них ничего корректировать, я не хочу к ним ничего добавлять. Пусть с этих страниц говорит Время и только Время. И я верю, что в будущем оно еще скажет последнее слово.
А.Казарновский
6 сентября 2005 года
У Б И Т А Д В А Ж Д Ы - В О С В Е Н Ц И М Е И В Г У Ш - К А Т И Ф Е
Сегодня приехать сюда – что встретить друга, больного раком. Спрашиваешь у него, как здоровье, рассказываешь анекдоты, лжешь, что за «отчетный» период он стал выглядеть намного лучше, и при этом ни на секунду не расстаешься с ощущением, что в этом теле угнездилась смерть.
В Гуш-Катифе земля живая – не почувствовать это невозможно. Живая, живородящая... Недаром две трети овощей и фруктов без химдобавок в наши магазины поступает из Гуш-Катифа. Недаром именно благодаря гушкатифской продукции наша страна вышла на мировые рынки.
В Гуш-Катифе земля не просто живая. Ее душа - люди, ее возделавшие.
Люди как люди. Смеются, спорят, беседуют с вами, и лишь порой, из-под век прорывается отчаяние. Глаза кричат: «Ну сделайте что-нибудь! Не дайте убить нашу землю!»
Эту землю хотят убить. Ее душу, людей, возделавших ее, хотят разлучить с нею. Это тем страшнее, что нигде, как в Гуш-Катифе, не встретишь такого обожания земли. «Здесь нет могил праотцев, - говорят ее жители, - здесь нет исторических памятников, здесь нет архитектурных красот. Здесь просто наша земля.» И как бы молча глазами добавляют:
«любимая».
Разумеется, и один из здешних религиозных центров, мидраша в Кфар-Дароме, это еще и микроНИИ, изучающий заповеди Торы о Земле Израиля. Он так и называется: «Мидрешет Хатора вехаарец». При мидраше – музей. В фокусе – история взаимоотношений нашего народа с нашей землей. Скоро - не дай Б-г!- будет вписана новая страница – черная и мерзкая.
По емким комнаткам музея – залами их никак не назовешь – тихо переходишь от Авраама, Ицхака и Яакова к Иошуа бен Нуну, и далее, пока не упираешься в галут.
Галут – не просто изгнание. Галут – отрезанность. Человека от Б-га. Народа от земли. Зал посвященный галуту здесь даже не зал, а нечто среднее между большим коридором и маленьким тоннелем со стенами, раскрашенными под темный кирпич. И посередине – венец галута. Щит с фотографией, на которой – окно дощатого вагона, отправляющегося в Освенцим. В этом окне девушка в белом платке, с чуть приоткрытым от ужаса и изумления ртом, с темными глазами, в которых застыла невозможность поверить в происходящее.
Коридор упирается в стену кинозала. За этой стеной двадцать восьмого августа две тысячи третьего года тридцать пять человек смотрели фильм про Войну Судного Дня.
А война была начеку. И день стоял тоже по-своему cудный. Только выиграли на суде поселенцы из Кфар-Дарома. Pакета, выпущенная арабами, попала точно по залу, где девушку в товарняке везли в Освенцим. Ракета попала по галуту. Она нашла самое уязвимое в истории нашего народа место. Совсем рядом евреи, каждый день идущие на бой (кто не бывал в Гуш-катифе, не поймет, что такое здесь жить), смотрели фильм о тех, кто шел на бой тогда, в октябре семьдесят третьего. До них ракета не дотянулась. Убоялась. Нет, десятки проломов в стене, конечно же были, и сотни осколков по теории вероятности должны были превратить кинозал в сосуд с кровавой кашицей. Но Кому надо, Тот вмешался, и в итоге у тридцати пяти – ни царапинки.
А вот эшелону, некогда сфотографированному немцами, досталось. Все стены в осколках. И у девушки – ранение в висок.
Жмурясь, мы выходим на свет. Мимо проходят жители поселения – люди, в глазах у которых застыл ужас и неверие в происходящее. По траве разбросан серебряный бисер мяты. Поодаль – купы папоротников. И всюду, всюду, всюду – колючая проволока. В Гуш- Катифе ее много. Заборы – колючая проволока. Изгороди – колючая проволока. На земле – мотки колючей проволоки. Из травы торчат стальные шипы.
И маки. Маки горят в траве, словно капельки крови, и кажется – живая земля плачет
кровью, поранившись о колючую проволоку.
C Е М Ь Ю Ш А Р О Н А Ж Д Е Т К В А Р Т И Р А В Г У Ш - К А Т И Ф Е
В прошлый шабат мы объелись помидорами «черри» - знаете, такие мелкие, действительно, как вишни. А что до дороговизны, так тут, в Нецарим*, мы их ели мисками. Здесь их выращивают, в этой тьмутаракани, причем тьмутаракани не только по израильским, но даже по гуш-катифским параметрам. И вправду, сколько я по «территориям» ни мотался, нигде больше не видел, чтобы машины выстраивались в колонну у «махсома»** и, когда их наберется не меньше двадцати пяти, включая рейсовые и экскурсионные автобусы, в сопровождении армейского джипа отправлялись в путь по шоссе между двумя стенами колючей проволоки, по левую сторону от которой – арабы, по правую – мы.
А на нейтральной полосе... Впрочем, не только на ней цветы здесь очень красивые, но и на еврейской и на арабской территориях. Для цветов нет границ. Как золотые блестки на зеленом платье красавицы сверкают их щедрые россыпи на глади гуш-катифских лугов, перерезанных прямыми, как копья, дорогами.
В Нецарим семьдесят семей. Средний возраст? Его легко определить по косвенным данным – в нецаримском детском саду семьдесят человек, а в школе – сто пятьдесят. Эди дети учатся, не зная, что уже готовы клетки, куда их будут заталкивать, изгоняя с земли, где они родились.
За годы войны, которую газеты вежливо называют интифадой, население Нецарим увеличилось почти в два раза. То есть люди добровольно с маленькими детьми ехали жить в самое опасное место в Израиле.
И самое труднодоступное. До создания Автономии люди свободно отсюда ездили в любую часть Гуш-Катифа; сейчас это можно сделать только через Ашкелон – правой рукой левое ухо. Вот по этой дороге и шлют нам нецаримцы грузовики с «черри» и мандаринами.
Итак, колонны под конвоем. Никогда не знаешь, сколько придется ждать «кворума». Опять же после полуночи конвои прекращаются. Если хочешь со свадьбы успеть домой, будь, на блокпосту в двенадцать. «Как Золушка», - изгиляются поселенцы.
В 1999 году Шауль Мофаз – он тогда был главнокомандующим – сказал, что, если бы Нецарим в свое время не основали, его надо было бы создавать заново – настолько он важен со стратегической точки зрения. Видимо с тех пор стратегия изменилась.
Если в окрестностях Нецарим дороги, изувеченные гусеницами танков, на десятки метров покрыты жидкой грязцой, а вокруг преобладают песчаные пейзажи, то сам ишув взметнулся стеной кипарисов и финиковых пальм, над которыми все, не занятое домами пространство, раскрашено домами и газонами. Всюду цветы. Но, как писал А.К.Толстой,
«...сад испортить надо
Затем, что он цветочный.»
Серой кипой набух неоштукатуренный купол синагоги. Она выстроена еще до ракетных обстрелов из так называемых мягких материалов.
Рядом – ясли. Это сооружение поюнее; у его крыши уже тридцатисантиметровая бетонная прокладка. Окна узкие и длинные – точь-в-точь бойницы, только положенные на бок. Стены разрисованы красками. Вообще, в Нецариме на каждом
* Нецарим – поселение в Гуш-Катифе
** кордон
углу – «фрески».
Одна из них заставляет замедлить шаг. На салатовом фоне серой полосою река, черными силуэтами люди у костра, черной тенью – патриарх с резко выделяющейся
белою бородой. Народ-странник, народ, обрекающий себя на странствия.
Наша (русскоязычная) группа шагает по поселению. На ходу мы обсуждаем с присоединившимися к нам местными жителями дела наши скорбные. Любопытно, что наша категоричность претит местным жителям.
- Не надо так его называть, - поморщившись, говорит наш собеседник, один из тех тысяч, для которых уже сооружаются железные клетки. – Не надо... Все-таки он глава правительства, его народ выбрал.
- Но мы же не для этого его выбирали, - звучит в ответ с сильным русским акцентом.
- Не для этого... Надеюсь, что не для этого. Надеюсь, народ не хочет, чтобы нас выселяли.
А народ меж тем... Интересно, где все-таки грань между понятиями «безмолвствует» и «предает»?
Он не читал «Бориса Годунова», этот худощавый высокий мужчина с глазами небожителя. Общаясь с ним, как и с другими жителями Гуш-Катифа (специально их что ли подбирали?) поражаешься какой-то наивной вере в добро. Они не верят, что у кого-то может подняться рука на Гуш-Катиф. На ИХ Гуш-Катиф. Они не верят в человеческую подлость. В их вере есть что-то детское. Возникает ощущение, что власти готовятся избивать детей. Зато каким счастьем светятся глаза у этих людей, когда они рассказывают о том, как к ним в ишув приезжают новые семьи. Все построенные дома уже заняты. Новые дома строят сразу двухэтажными: нижний этаж для себя, верхний, с отдельным входом – для будущих нецаримцев.
За четыре года войны на Гуш-Катиф упало пять тысяч ракет. Бен-Гурион говорил, что кто не верит в чудеса, тот не знает истории Израиля. Он еще в Гуш-Катифе не был. НИ ОДНА ИЗ ПЯТИ ТЫСЯЧ РАКЕТ НИКОГО НЕ УБИЛА.*
Но два жителя Нецарим погибли при обстрелах на дорогах. И раненых немало...
... Субботнее утро в Нецарим. На горизонте море темно-синей полосой под нежно-голубым небом.
Недалеко от въезда в поселение растет реликтовая сосна. Дерево усеяно орнжевыми цветами. В отличие от Сада Роз в Иерусалиме напротив резиденции премьер-министра здесь этот цвет еще не объявлен «нон-грата» и цветы еще не ликвидированы как класс. Ничего, «вот приедет барин!»
Что касается домов, конечно же это не те роскошные виллы, любовью к которым пытаются объяснить упрямство гуш-катифцев те журналисты, которые не понимают, как можно любить что-либо кроме вилл. Нет, дома не шикарные, но очень уютные.
Сейчас время утренней субботней трапезы. Из многих окон выплескивается пение. Здесь любят петь. Почти всю утреннюю молитву, которая недавно закончилась, пели. Такого я еще нигде не видел, вернее, не слышал. Причем, поют, во-первых, очень красиво, а во-вторых, с какой-то легкостью, я бы даже сказал, беззаботностью. Как птицы.
Обитателю нашего оруэлловского общества, где два из трех лозунгов – «Война это мир» и «Незнание - сила» уже реализованы, а третий, «Свобода это рабство» - в процессе реализации, сразу вспоминаются строки из «1984»: «Птицы поют, пролы поют. Партия никогда не поет.» Вы можете себе представить поющего Шарона?
*Написано весной. К сожалению, с тех пор были жертвы.
Разве что – гимны? Только вот какие? Гимн его родного Ликуда – «Два берега и Иордана – этот наш и тот тоже наш»? Если да, то что он понимает под словом «наш»?
Кстати о Шароне. На строящихся домах, что на каждом шагу попадаются здесь, висят таблички с фамилиями будущих обитателей. На одной из таких табличек хулиганы-поселенцы написали: «Здесь с удовольствием будет жить семья Шарон: Ариэль, Омри...».
И еще раз о Шароне. Грустный юмор местных жителей: « Не думайте, что Шарон, находясь у власти, забыл о своем предвыборном лозунге: «Один закон для Нецарим и Тель-Авива!» Он остался ему верен. Просто Нецарим – сначала.»
Здесь часто вспоминают Реховоама Зееви, да отмстит Вс-вышний его кровь. Называют его создателем поселения. Приводят его крылатую фразу: «В борьбе с арабами у нас есть оружие эффективнее, чем «эм-шеш эсре». Это «эм-шва эсре». Игра слов – «эм-шеш эсре» - американский автомат, которым вооружен ЦАХАЛ. «Эм-шва эсре» переводится, как мать семнадцати. Женщина с таким количеством детей действительно живет в поселении.
Наша добровольная экскурсоводочка по имени Цурит до этого рекорда пока не дотянула, в основном, по возрасту. У нее всего лишь семь детишек. Все впереди. Цурит миниатюрная, носит косынку, как и все здесь. Из-под косынки у нее выбиваются волосы.
Цурит показывает нам живой уголок. Никакой экзотики – лошади, собаки, куры.
Вот эта собака принадлежала девушке из Неве-Дкалим. Девушку убили арабы. Сестра убитой отдала осиротевшее зверюшку сюда, в живой уголок. Собака была в шоке, никого к себе не подпускала. За ней, как и за остальными обитателями живого уголка ухаживают дети. Сейчас она немножко оттаяла, уже позволяет себя гладить. Я понимаю, что нашим правым вождям и левым гуманистам не до такой мелочи, как живые существа, и все же грустно думать о том, что ждет этих животных.
Поселение обнесено колючей проволокой. Раньше эта проволока была ближе – ракеты и снаряды долетали до домов. Ее отодвинули. Дети могут спокойно играть в своих двориках. Но они все равно бегают туда, в запретную зону. Я сам видел, как стайка малышей распахнула проволочную дверцу в проволочной изгороди и побежала в рощицу, что на нейтральной полосе. А с другой стороны – все-то поселение с пятачок, скучно ребяткам. Ну поиграли в песочек в ямке от ракеты, ну полазили по развалинам дома, в который было прямое попадание. А дальше что делать?
- До войны мы ездили в Газу продукты покупать, зубы лечить, - говорит Цурит. – Сейчас – живем, как на острове. Завезут продукты – хорошо...
- Зря вы нас считаете героями, - улыбаясь, добавляет один из жителей поселения. – Настоящие герои – наши жены. А мы - люди, как люди.
Ну, и на прощанье вновь слово А.К.Толстому:
«Но соловьев, о лада,
Скорее истребити
За бесполезность надо.»
Впрочем, сказано это Толстым от имени ненавидимых им людей, которые
«Весь мир желают сгладить
И тем внести равенство,
Что все хотят загадить
Для общего блаженства.»
Александр Казарновский
Александр Казарновский
Н Е У П Р А В Л Я Е М Ы Е А С С О Ц И А Ц И И
В брежневские времена на московском радио цензура запретила передачу, посвященную стихам Роберта Бернса. Сказали, что некоторые строчки вызывают неуправляемые ассоциации. Когда создатели передачи спросили, какие именно, ответ был:
«Бревно останется бревном и в орденах и в лентах.»
Те, кто помнят, что из себя представлял наш тогдашний вождь, поймут тревогу цензоров. У меня же самые что ни на есть зловредные ассоциации лезли на свет Б-жий несколько дней назад, когда мы с друзьями объезжали самарийские поселения, предназначенные на слом. Так, например, в нерелигиозном поселении Ганим мы разговаривали с очень приятным седым мужчиной с красивым еврейским лицом.
Как я понимаю, компенсации будут платить только тем, кто старше двадцати лет, и из расчета четыре тысячи восемьсот доларов за каждый прожитый год. На палатку хватит. Естественно, ни в каком поселении в Самарии ни с кем из жителей представители власти не разговаривали, никаких вариантов не предлагали.
- В нашем поселении живут пожилые люди, - грустно говорит наш собеседник. – Мы готовы уйти, но мы требуем от Шарона уважения... – произнося слово «кавод», он даже плечи распрямляет. – Мы требуем, чтобы нас не вышвыривали, как мусор, а чтобы мы могли уйти с высоко поднятой головой.
Вот тут-то меня и подстерегла первая ассоциация. То ли оттого, что дело происходило в пейсаховую неделю, то ли кто его знает, почему, но мне вдруг вспомнилось, как в «шамировском» переводе Торы описывается исход евреев из Египта: « ...А сыны Израиля уходили – свободные и бесстрашные». Так то из Египта, а тут – с Родины – какая уж при этом поднятая голова?
Зато в другом поселении – Ганим – тоже нерелигиозном – картина обратная. Люди готовы драться до последнего. Когда наша собеседница – жгучая брюнетка в тренировочном костюме, молодо выглядящая мать студентки ариэльского колледжа – выступала на митинге против разгрома поселений, к ней потом подошел какой-то представитель «тишкорет» (от ивритского «шекер» - «ложь») и сказал: «Религиозные тебя используют».Знаете, что это мне напомнило? Когда мне было двадцать лет, один мой чисто славянский друг, вознамерившись покинуть Совок, стал посещать всякие сионистские компании, сборища у синагоги. Когда его вызвали в первый отдел института, чтобы сообщить ему, что он отчислен, то помимо прочего, ему сказали: «Ты ж наш, ты ж русский, что ж ты с жидами-то связался?»
Солнечный день. Мы разговариваем с ..., стоя возле электронного забора, за которым внизу россыпью серых кубиков с торчащими из нее минаретами окопался Дженин. Не могут понять здешних жителей наши инженеры душ человеческих – вроде бы нерелигиозные, а любят Родину, вроде бы нерелигиозные, а верны идеалам. Этого им простить не могут. Поэтому вокруг нерелигиозных поселений – заговор молчания. Зато, когда один из жителей Ганима по личным, подчеркиваю, по личным причинам вынужден был оставить ишув, газеты радостно сообщили, что ВСЕ жители Ганим мечтают покинуть свой дом и переехать в пределы зеленой черты. Ребят из «тишкорета» можно понять – они бы поступили именно так, а хочется верить, что все вокруг такие же. Но у меня тут возникает совсем уж крутая ассоциация. Когда Янушу Корчаку немцы предложили остаться в Варшаве и не отправляться с его воспитанниками в газовую камеру, тот ответил: «Ошибаетесь! Не все негодяи!» Отмечу, сам жертвуя жизнью ради того, чтобы оставаться с обреченными детьми до последней минуты, он записал в негодяи любого, кто поступил бы иначе. Вот это планка! Если я кого-то обидел, очень прошу прощения. Честное еврейское, не хотел. Это все не я, это все ассоциация. А она, зараза, неуправляемая.
З А П И Х Н И Т Е Е Г О В «И Т Н А Т К У Т»
Водобоязнь у собак,
Словобоязнь у тиранов.
Д. Мережковский
Что может быть хуже трамвая, сошедшего с рельсов и мчащегося под гору? Ответим – бульдозер, у которого отказали тормоза. Он не просто давит, он все сметает на своем пути. В первую очередь – людей. Первый, кто оказался на пути взбесившегося бульдозера, был Виталий Вовнобой. Виталий на своем сайте предоставлял слово противникам ликвидации наших поселений. Понятно, что, когда отказывают тормоза под названием «законность» подобная деятельность, нормальная в демократическом обществе, квалифицируется, как преступная.
Правитель, который плюет на мнение большинства своих граждан, рано или поздно должен начать затыкать рты. Вот он и начал. С Виталия.
Начал неудачно. Наша судебная система при всех ее недостатках еще не удовлетворяет запросам Бульдозера – Израиль все-таки, а не совок. После ареста без ордера на арест, обыска без ордера на обыск и трех суток задержания без единого допроса Вовнобоя выпустили под денежный залог.
У Виталия, в отличие от папуасов из дурацкого анекдота, три новости – две печальных, а одна – радостная.
Первая, печальная – он потрясен тем пренебрежением, с которым в полиции относятся к человеческому достоинству и особо циничным отношением к евреям из СНГ. Во время ареста Вовнобою стало плохо с сердцем. Прибежал живущий по соседству врач Евгений Мерзон и потребовал срочно вызвать скорую помощь. На что блюститель корректно осведомился, а ты, мол, вообще, хто такой, только на иврите. Мерзон предъявил свой диплом, на что услышал вежливое: «Да ты, блин, этот диплом купил, небось, за два рубля.» Все опять же прозвучало на иврите, только заключительное словосочетание «два рубля» - на русском, очевидно, в знак особого уважения к общине, с представителями которой велась приятная беседа.
Любопытно, что «купивший диплом за два рубля» Мерзон в качестве военного врача участвовал в военной операции «Хомат Маген», воевал в Рамалле. Так вот там в тех случаях, когда требовалось немедленно допросить раненого террориста, а врач говорил, что нужна срочная госпитализация, никто никогда не возражал. Слово врача – закон. Придется обойтись без допроса.
Вовнобоя насильно запихнули в «воронок» и увезли до появления «скорой помощи». По пути прозвучало гуманное «Поедем по той дороге, а то здесь навстречу едет амбуланс».
Теперь к вопросу о профессионализме наших доблестных. Как проводился арест? Вначале они по ошибке вломились к соседям, у которых пятеро маленьких детей. Можете себе представить, как к вам среди ночи в дом врываются мужики в штатском с автоматами. Помножьте на то, что дело происходит на территориях, где еще свежа память о ночных визитах арабских террористах и поселенцы по привычке кладут оружие не слишком далеко от кроватей. Произошло очередное чудо спасения еврейских жизней, хотя, пожалуй, не все их обладатели его заслуживают.
В дом же самого виновника торжества наши герои, очевидно, не заметив наличия двери, залезли через окно. Верно, потянуло по стопам духовно близких, или, как при Сталине говорили, социально близких.
Виталий, как вы понимаете, преступник особо опасный. Поэтому все вышеописанные подвиги совершила занимавшаяся им особая группа, ранее тренировавшаяся на делах помельче, например, на расследовании убийства Реховоама Зееви. Одно непонятно – если работают такие мастера, почему убийство Ганди - да отмстит Б-г его кровь! - еще не раскрыто. Возможно, ответ на этот вопрос сможет найти Юрий Штерн, который собирается обратиться к госконтроллеру и провести расследование. Что же до Вовнобоя, то он оценивает поведение полиции однозначно – «Оно непрофессионально, оскорбительно и бесчеловечно».
Вторая новость – тоже печальная. Предоставим слово Виталию: «Это очень некрасивая и очень глупая попытка взять под контроль самое свободное средство массовой информации – интернет.»
Дальше Виталий высказал мысль, которая вначале показалась мне более, чем спорной, но чем дольше я пытаюсь ее осмыслить, тем больше я с ней соглашаюсь: «Если бы в семидесятых был интернет, не было бы ни узников Сиона, ни узников совести. А если бы семьдесят лет назад был интернет – не было бы ГУЛАГа». А ведь верно! Обычные СМИ берутся под контроль на раз. Ивритоязычные газеты и телеканалы у нас – тому пример. А поскольку на одном страхе далеко не уедешь, народ надо оболванить. И тут – принципиально свободный интернет – как кость в горле. Придушить бы его, да вот как?!
«Не надо думать, - говорит Вовнобой, - что нас можно запугать. Не надо думать, что нам можно заткнуть рот. Это пытались сделать люди куда более сильные, чем...» Неопределенный жест рукой.
Прежде, чем перейти к третьей новости, приятной, чуть-чуть информации. В предпоследнюю ночь, то есть за сутки до освобождения, Виталия вдруг выдернули из КПЗ, что на Русском подворье, и отвезли в Рамле, в тюрьму «Маасиягу», в недавно построенный «корпус размежевания», на иврите «биньян Итнаткут». Впрочем, по правилам тюремной грамматики слово «корпус» пропускают, так что, когда Виталия сдали и приняли, следующая команда была: «Запихните его в Итнаткут!»
Так вот, когда Вовнобоя «запихнули в Итнаткут», он, благодаря этому, пережил незабываемое. Он своими глазами увидел юношей, которых бросили за решетку за участие в недавних демонстрациях и которые - по крайней мере, многие из них - фактически добровольно, продолжают оставаться в заключении. Почему добровольно? Потому, что их готовы отпустить, если они подпишут обязательство в течении девяноста дней не участвовать в «незаконных» демонстрациях. А с учетом того, что в нашей стране в любой момент любую демонстрацию могут объявить незаконной... Не подписывают, продолжают сидеть.
Ребятам по восемнадцать-двадцать лет, в основном это – студенты ешив. Ведут себя с поразительным достоинством – без грубости, но и без подобострастия. «Это нелегко, - поясняет Виталий. – Когда человека подгоняют: давай, давай», ему свойственно двигаться быстрее. Так в душу по капельке начинает проникать яд рабства. Ребята же не обращают внимания на окрики. Спокойно заканчивают молитву. Очень аккуратно складывают тфилины, талиты.
Все свободное время учатся. ТАНАХ, Талмуд. Между собой они - как братья. А жизнь нелегкая. Днем не приляжешь. Вечерняя перекличка – в одиннадцать вечера, утренний подъем – в пять утра. Смеются – давно собирались молиться «ватикин», то есть до рассвета.
« Я один раз помолился с ними этот самый «ватикин», - говорит не отличающийся религиозностью Вовнобой, - так получил энергию на два года вперед. Так что ближайшие два года, - улыбается он, - интернет будет свободен. А если серьезно, - продолжает Виталий, - Я уверен, что сегодня в тюрьме «Маасиягу» находится будущий лидер Израиля. Эти мальчики – соль земли!»
«Соль земли!» Совсем недавно я уже слышал это словосочетание. Русскоязычный, абсолютно нерелигиозный художник из Санура сказал так о религиозной молодежи, что поселилась сейчас в Сануре (многие – в палатках, многие – с детьми), чтобы отстоять это прекрасное поселение от погромщиков.
А десять лет назад, когда арабами была расстреляна девушка из моего поселения Офра Феликс, в «Вестях» была напечатана статья в память о ней под названием «Сломанный горный цветок», где, в частности, были следующие строки: «В поселениях Иудеи, Самарии и Гуш-Катифа выросла замечательная молодежь. Они наше будущее.» Под статьей стояла подпись – Ариэль Шарон. Сегодня бы его за такие слова посадили.
Александр Казарновский
Н Е С Л У Ч И В Ш И Й С Я Д И А Л О Г
В общем-то я вел себя некрасиво. И не оправдывает меня то, что был на взводе. На взводе – не в смысле – под парами, а в смысле – только что встречался с человеком, которого недавно арестовали по обвинению в подстрекательству к бунту (мы на корабле или в камере?), трое суток держали за решеткой, издевались, оскорбляли, довели до сердечного приступа и в конце концов великодушно среди ночи вышвырнули на улицу в нескольких часах езды от дома. Все это отвратительно, но причем тут этот парень, который на перекрестке мечется с пучком бело-голубых лент.
Ах да, он сторонник любого террора, если этот террор направлен против людей, в чью одежду вплетена хотя бы оранжевая нитка, и против всех, кто в кипах, за исключением юных меймадовцев, раздающих ленты вместе с ним. (Любопытно, что на человеке, которому устроили трехдневную экскурсию по полигону будущего ГУЛАГа, я кипы ни разу не видел.)
Ну хорошо, а я-то что так взбесился? Предположим, этот «бело-голубой» - сторонник репрессий, а я? Я готов подписаться под вольтеровским «взгляды ваши ненавижу, но за ваше право высказывать их готов отдать жизнь»?
Ну, жизнь точно не отдам. Больно дешево. Отстаивать право человека на любые или почти любые взгляды буду, но понятно, что на близкие мне взгляды, скажем так, с большим жаром. Значит, сержусь я на него не за презрение к моему праву на свои взгляды, а все-таки за его собственные взгляды. Этот человек ради абстрактных идеалов, ради «мира», в который сами его адепты, да и вообще ни один зрячий, не верят ни секунды, хочет, чтобы в мой дом и в дом моих друзей, чьи дети, родившиеся в этом доме, живут на той же улице и сами уже завели детей, чтобы в наши дома вломились солдаты, сапогами вытоптали цветы, которые мы посадили, разнесли в щебенку стены наших домов, скрутили детей, которые здесь родились и побросали их, плачущих в грузовики.
- Гам йиладим тарбицу? – И детей тоже будете избивать? – обращаюсь я к юноше с пучком двуцветных лент.
Он, не отвечая, поворачивается ко мне спиной. Я хриплю в эту спину что-то харообразное и обгоняю его при переходе улицы. При этом мы с ним случайно встречаемся взглядами, и я от изумления замираю на перекрестке, забыв, сколь кратки мгновения жизни зеленого светофора. Такую чистоту во взгляде, такие одухотворенные лица я встречаю лишь у нашей поселенческой молодежи, когда она молится, учит Слово Вс-вышнего, едет в Гуш-Катиф, чтобы защитить Святую Землю.
Да ведь он религиозен, этот мальчик с ленточками! Он верит в богов по имени «Мир», «Братство», «Равенство» и в жертву им готов принести не то что семь, а семьсот семьдесят семь тысяч кипастых мракобесов, которые своим видом оскорбляют взор наших добрых соседей, в принципе готовых и даже мечтающих жить с нами в мире, а иначе и быть не может, иначе правы эти самые мракобесы с их устаревшими замшелыми книгами. Он, вот так же, с тем же лучистым взглядом хоть сейчас принесет их в жертву в самом прямом смысле, пустит под нож Бульдозера, а то и просто под нож. Ради всеобщего Мира, всеобщего Равенства, всеобщего Братства – не жалко!
Только не понимает этот мальчик, что «одобрямс» его Бульдозеру так же оскорбителен, как и наше сопротивление. Вот, кстати, почему референдум по вопросу о размежевании не проводился даже тогда, когда за план Шарона было явное большинство. Да кто мы вообще такие, чтобы решать, правильно или неправильно поступает Вождь? Приказы не обсуждаются, а выполняются.
На память приходит «Римская империя» Окуджавы.
«Цезарь был на месте,
Соратники рядом...»
И дальше:
«А критик скажет, что соратник –
Не римская деталь.
Одно лишь словечко, а песенку смысла лишает.»
Для Цезаря лишается смысла власть, а не только песенка. У него нет и не может быть соратников, одни лишь подданные.Так, что если так дальше пойдет, встретимся мы еше с этим мальчиком там, где будет место всем порядочным людям в нашей стране. И там у меня будет время рассказать ему, как еще в девяносто третьем, когда он был совсем мальчишкой, тогдашние сторонники мира уверяли нас, что вот отдадим арабам Газу (тогда речь шла не о Гуш-Катифе, где арабов нет и не было, а о настоящей Газе, арабской, той, что отдали таки в конце девяностых), Шхем и Рамаллу, и будет мир, как они смеялись над «бредовыми» предсказаниями правых, среди которых тогда был и Бульдозер, будто после вывода наших войск из Газы ракеты начнут падать на Сдерот, как нам клялись, что будет лишь автономия и никакого Палестинского государства. Возможно, мне удастся объяснить ему, что есть ложные огни, а есть истинный Свет, про который с младенчества ему вдалбливали, что это, мол, Тьма. Парень ведь хороший, не из равнодушных. Верю, что когда-нибудь он будет с нами. Молюсь об этом.
Александр Казарновский
О Р А Н Ж Е В А Я Р Е С П У Б Л И К А
Восемнадцатое июля. Два часа дня
Два автобуса, а толпа такая, что, кажется, и в четыре не поместится. Половина тех
жителей Элон-Море, кто еще не переехал в Гуш-Катиф или Санур, собралась в центре
поселения, чтобы ехать в Нетивот. Вторая половина пока «остается в лавке».
Куда мы направляемся? Что это – демонстрация, марш, акция сопротивления?
Мы идем в Гуш-Катиф. Мы хотим показать Шарону, всему народу и прежде всего
самим себе, что живем в свободной стране, что в Эрец Исраэль нет запретных зон. И
домой я вернусь только после того, как пройдусь по Кфар-Дарому.
Насчет автобусов я зря волновался. Большинство уместилось, а остальных подхватили наши же
попутки. В одном из автобусов едет молодежь. Что там делается, не знаю, но, когда они
обгоняли наш автобус, нас обдало песней, щедро разносящейся из открытых окон. Что же до моих попутчиков, то и они не намного старше обитателей первого автобуса. В основном, молодые мамы. Некоторые вместе с папами, некоторые без. Папы доберутся сами вечером после работы. Но все с детьми. А куда их девать?
Вспоминаю Москву восемьдесят восьмого. Пожилые провинциальные учительницы привезли воспитанников в Мавзолей, а тут вдруг на Красной площади демонстрация сторонников демократии.
Дамы (возмущенно): «Вы бы хоть детей постыдились!»
В ответ (с недоумением): « А почему? Дети – это наше будущее.»
По дороге у меня и у остальных стали раздаваться звонки. Взволнованные голоса из мобильников
сообщали, что по всей стране заворачивают автобусы с демонстрантами, что у шоферов отбирают права, что водителям рейсовых автобусов ЗАПРЕЩЕНО открывать двери обладателям оранжевых ленточек. Все последующие дни люди рассказывали друг другу всяких забавных случаях, свидетелем которых они были, например, о полицейском, который не пускал наших в автобус, но помогал им ловить тремпы на Нетивот. Самая же пикантная история была о том, как, подъезжая к полицейскому посту какой-то шофер рычал: «Всем немедленно снять с себя все оранжевое!» а по салону с криком «а мне как быть?!» металась девушка в оранжевой блузке, оранжевой юбке и без рюкзака. Такого не было даже в Совке.
Оценив ситуацию, публика в автобусе единогласно принимает решение ехать, пока не остановят, а
потом всем колясочным караваном двигаться в Нетивот пешком. Я радуюсь тому, что у меня нет
карты, иначе настроение испортилось бы вдрызг. Всем автобусом дружно начинаем читать псалмы.
Проверенное средство.
Между тем шоссе за окном – вылитая Жар-птица – ни одной машины без оранжевой ленточки ни
на нашей полосе, ни на встречной.
А вот и пробка! Да какая! Двигаемся со скоростью хромой гусеницы.
Указатель. «Газа 14 Гуш-Катиф 33»
Выясняется, что причиной пробки был полицейский заслон. Почему-то (не благодаря ли псалмам?)
нас пропускают, и мы вновь несемся вперед. По приезде в Нетивот автобусы выруливают
на большое поле и мы выгружаемся. Тут чуть ли не на голову нам опускается вертолет.
Нас, словно кокон, окутывает пылевой вихрь. Выясняется, что этим вертолетом прилетели наши
духовные вожди – рав Мордехай Элиягу и рав Шапира. Народ бросается к ним. В первых рядах –
молодежь. Затем мы все, поднявшись на холм, через миниатюрное кладбище проходим на большую
площадку возле могилы Баба Сали, где начался митинг. Оранжевое безбрежное море. Число
участников пока неизвестно, но ясно, что счет идет на десятки, если не сотни тысяч.
Среди толпы я встречаю своего друга Лиора, брата нашего президента. Когда-то мы с ним вместе
работали в Москве в «Бней Акиве», а потом он пять лет был мэром Кирьят-Малахи. После первых
объятий:
- Слушай, Лиор, скажи мне, как застарелый ликудник – что случилось с вашей партией и к чему это может привести?
- Понимаешь, Саша – парадокс! Ликудники забыли идеологию ЛИКУДа. А это в свою очередь дает Шарону возможность проводить политику, опасную для народа Израиля и для государства Израиль. Она же ведет к победе террора. А за Гуш-Катифом последуют Иудея и Самария. Так что сейчас – надо бороться.
- Лиор, скажи мне на ушко, как к этому относится твой брат.
- Да я не на ушко, я вслух скажу – как он к этому может относиться? Он очень встревожен. Но что делать – президент не имеет права высказывать свои политические взгляды. Он как бы принадлежит всему народу – и левым, и правым. Сейчас его задача – сделать все, чтобы не было раскола в народе, укрепить единство народа Израиля.
- Понятно. Слушай, а как насчет роли «русских» в нашей борьбе. Ты ведь, будучи мэром, был известен своим сочувствием к «олимам».
- А как же! «Олим» - наши братья, неотъемлемая часть народа Израиля. Смотри, какой вклад они внесли в развитие государства за последние годы. Эрец Исраэль принадлежит всем
евреям, так что я считаю – репатрианты из России должны тоже бороться за наши идеалы. Да они и борются.
- И что? Ты считаешь – есть у нас шанс победить?
- Я верю, что победить можно. История показывает, что у граждан демократической страны всегда есть возможность изменить ситуацию и заставить власти изменить свое решение.
* * *
За приятными беседами, прослушиванием речей и пением стемнело, и я с удивлением заметил, что
на тихих аллейках, куда я еще недавно время от времени уходил подальше от шума толпы,теперь не
протолкнуться, а у телефона-автомата, по которому я звонил, сколько хотел, пользуясь отсутствием
«конкурентов», теперь собралась очередь человек в двадцать. Что до кладбища, то сейчас сказать,
что там «все спокойненько» мог бы лишь слепоглухой. Как потом мне рассказали, по телевидению
в этот момент сообщили, что в Нетивоте собралось около тысячи человек. На самом деле тысяч сто.
А с трибуны продолжают звучать речи. Гневные. Правильные. Однако самые потрясающие слова я
услышал сегодня от поселенца, разговаривавшего со своими друзьями.
- Мы знали, что этот день придет. Со дня договора в Осло мы ждали его. Мы готовились защищать
наших братьев. В одном лишь мы ошиблись – мы верили, что в этот день впереди нас пойдет
Ариэль Шарон.
Его слова заглушает песня:
«Да будет этот час
Часом милости
И доброты Твоей».
* * *
Девять вечера. Митинг заканчивается, и вевсь народ устремляется по ночной дороге
в Кфар-Маймон, где нас ожидает ночлег. По левую сторону дороги шеренгой стоят солдаты. Поселенцы весело их приветствуют, дети угощают сластями и колой. Рядом со мною шагает ХАБАДский раввин, бывший узник Сиона. На исходе первого часа пути он вдруг мрачно произносит: «Да ведь это шоссе перегородить ничего не стоит. Поставить поперек один автобус – и мы в капкане.» Это звучит, как рассказ о цунами в Индонезии, настолько не вяжется с атмосферой, царящей вокруг. Молодежь поет, пляшет на ходу. Женщины катят коляски с самыми маленькими, те, что постарше, семенят за ними. Даже какой-то инвалид на сверкающих в свете полицейских фар костылях, кажется, не идет, а скачет. Но не проходит и минуты, как предсказание хабадника сбывается с удручающей точностью. Автобус, сверкающий разноцветными огнями, стоит поперек дороги. Дальше – низ-зя. Дорога запружена людьми. Молодежь начинает скандировать: «Солдат! Полицейский! Откажись выполнять приказ!» Несколько раз проносится слух о том, что вот-вот всех пропустят. Слух оказывается ложным, и люди рассаживаются прямо на шоссе. Часть толпы устремляется от шоссе вправо. Мы устремляемся за ними и оказываемся на огромном пыльном пустыре. Свобода! Разумеется, никакой свободы нет, хотя, как впоследствии выяснилось, кому-то удалось проскочить прежде, чем вдоль поля выставили новое оцепление, и уже через час оказаться в Кфар-Маймоне. Мы же движемся вперед и упираемся в шеренгу мальчиков и девочек в форме и беретах, которые стоят перед нами насмерть, сцепив руки. За их спинами бегают офицеры, сзади еще цепь, а уже в самом последнем ряду – конная полиция. . Продумано. Мы начинаем беседовать с солдатами.
- Как вам не стыдно? Мы же ваши братья! Против кого вы воюете?
Ребята опускают глаза.
- А что мы можем сделать? У нас приказ.
- Откажитесь!
В ответ – молчание
- А вы? - спрашивает мой ХАБАДник офицера с интеллигентным лицом, - Вы были бы среди нас, не будь на вас формы?
- СЕЙЧАС я не могу вам ответить, - говорит офицер, делая упор на первое слово.
Да, пока натравить еврея на еврея властям пока явно не удается.
Молодой «эфиоп» в кипе находит в шеренге своего «земляка» и начинает его с жаром убеждать по-амхарски. Что он говорит – не знаю, но тот готов сквозь землю провалиться.
Между тем наши девчонки начинают скандировать: «Солдат! Полицейский! Я тебя люблю!» А затем все вместе: «Еврей не изгоняет еврея!»Все это время над нами кружит полицейский вертолет. Всякий раз, когда лучи его прожектора пробегают по лицам собравшихся, люди машут летчикам руками и что-то весело кричат.
И снова песни, песни, песни... Репертуар – от эстрадных хитов до «Атиквы». Но время идет. Похоже, нам предстоит ночевать на этом поле и на шоссе – с соответствующими удобствами. Благодушие постепенно улетучивается, напряжение нарастает. И вот – первая попытка прорыва. Увлекаемый толпою, я оказываюсь сначала в задних рядах, затем в средних, и, наконец, в передних, что гораздо честнее и гораздо неудобнее. Меня выносит на солдат, затем на офицера, от которого я получаю по морде и отлетаю назад.
Вдруг замечаю брешь в шеренге, ныряю туда, уже от другого офицера получаю по ноге и, удовлетворенный, убираюсь восвояси. Хабадскому раввину удалось прорваться, но его поймал полицейский во втором оцеплении и ведет назад,, что-то шепча на ухо. Впоследствии выяснилось, что шептал он цитату из Книги Иошуа – «Будь тверд и мужествен!» Так раввин получил благословение от полицейского.
После неудачной попытки прорыва людская волна откатывается и готовится к новой атаке. Но вдруг в разных концах пустыря заговорили рупоры. «Достигнуто соглашение! Ничего не предпринимайте! Через несколько минут вас пропустят.» И дейтвительно, вскоре цепочка разъединяется, и мы топаем вперед, не обращая внимания на обрушившуюся на нас пылевую пургу.
По каким-то ухабам выбираюсь на шоссе и продолжаю свой путь.
По дороге ХАБАДник рассказывает мне, что обнаружил в Интернете прелюбопытнейшую информацию: оказывается, по количеству политзаключенных на душу населения наша солнечная страна занимает первое место в мире, включая Кубу и Корею. Речь, как понимаете, идет не о ХАМАСниках. А на фоне того, что «ножницы» между богатыми и бедными у нас тоже самые большие в мире, становится понятно, что решать вопрос с Гуш-Катифом все равно, что отпиливать сучья у отражения дерева в пруду.
За такими «приятными» беседами доходим до Кфар-Маймона и все десятки тысяч народу располагаются на огромном поле, где ни одной травинки, зато толстенный слой пыли. Утром, смешавшись с росой, эта пыль превратится в жидкую грязцу и будет хорошо, но пока мы этого не знаем и бодро располагаемся на ночлег – кто в палатках, кто в спальниках, а кто так, на тряпочке какой или без оной. Молодняк же, разумеется, спать не собирается и колобродит всю ночь. Надо всем этим тихо светит желтая луна. Где-то в Иерусалиме на нее возможно смотрит Ариэль Шарон, если его мучит бессонница, вызванная остатками совести.
* * *
Девятнадцатого июля. Шесть утра. Поднимают нас чуть ли не пинчищами. Рупор орет: «Все встаем и переходим внутрь поселения Кфар-Маймон! Мы должны действовать без всякого насилия!» Спросонья не понимаю, какая связь между Кфар-Маймоном и насилием. Потом выясняется - армия потребовала, чтобы мы немедленно переместились внутрь поселения. Оно и к лучшему – в жару приятнее прохлаждаться под соснами и кипарисами Кфар-Маймона, чем покрываться на солнце хрустящей корочкой. Не сразу до нас доходит, что мы заперты, как в мышеловке. А в ста метрах от поселения стоят автобусы, куда нас собираются затолкать, и бльшие группы солдат время от времени пытаются прорваться на территорию нашего импровизированного лагеря, чтобы начать депортацию. Теперь уже наши ребята стоят насмерть.
* * *
Около десяти утра – новый фокус властей – пустили машины с полицейскими прямо через поселение, причем не со стороны Газы, а спротивоположной там, где наши разгильдяи не выставили охрану. Молодежь пропускает их, но не сразу – сначала попляшут вокруг них, покричат: «Еврей не изгоняет еврея!», девочки повесят на дверь оранжевые ленточки, а потом уже пропустят. Полицейские уезжают, почему-то так и не начав операцию. Все тихо. Совет Поселений ведет переговоры, а мы загораем.
* * *
Что поражало в Кфар-Маймоне – это отношение к нам его жителей. Казалось, мы попали в городок, где каждый счастлив принять сотни ближайших родственников. Выходят, приглашают. В тенистый сад, или в дом, под «мазган»*, подальше от жары? Пожалуйста. В туалет – пожалуйста. Кофе? Душ? Мобильник зарядить? Все, что угодно! И превращаются уютные домики в проходные дворы. И уже не отличить, где гость, где хозяин – вязаные кипы, оранжевые ленты, браслеты и футболки – всё одинаковое.
* * *
Гуляя по Кфар-Маймону, встречаю Иосефа Менделевича – бывшего узника Сиона, активиста нашей алии. Пожимая мне руку, он, как всегда, вгоняет меня в краску, аттестуясь поклонником моего творчества (а все-то «творчество» – одна книжка, хотя и, судя по отзывам, неплохая).
- Рав Иосеф, сейчас когда по всей стране идут аресты, вам все это ничего не напоминает?
- И еще как! В Союзе многие знали правду о том, происходит. Знали, но молчали. Потребовалось много времени, чтобы люди набрались мужества, чтобы сказать вслух, что король голый. Здесь наши yesmanы в правительстве тоже боятся сказать правду и пляшут
под дудку Шарона. Впрочем, идут на это они не только из страха, но и в расчете на подачки.
Понимаете, сочетание страха и поиска выгоды – признак тоталитаризма. Отсюда и произвол. Если водителям автобусов в день демонстрации запрещают впускать в салон пассажиров с оранжевыми ленточками, значит, диктат уже научился проникать в разные сферы жизни в Израиле. Человеку, не отождествляющему себя с режимом, жить в нашей стране все труднее и труднее.
С другой стороны смотрите – здесь десятки тысяч. При диктатуре такое невозможно. И ведь эти люди ничего не боятся. А это – необходимое условие жизни по нравственным принципам.
- А как вам видится сегодняшнее выступление. Что это – проба сил, принципиально важный этап или просто эпизод в борьбе за Гуш-Катиф?
- По-моему борьба за Гуш-Катиф сама по себе лишь часть борьбы за обновление нации, сама про себе эпизод. Ведь беда в том, что необходимость в сильных людях для борьбы против арабов привела к тому, что сила, как аргумент, проникла вовсе сферы общества. Так что наше движение – это попытка решить не столько политические, сколько гораздо более важные проблемы.
- То есть...
- Мы боремся за демократизацию всего израильского общества. Правящая олигархия, как это всегда бывает при тоталитаризме, заинтересовано в том, чтобы население сидело дома и
не выступало. Поэтому полным ходом идет развращение населения, борьба за то, чтобы лишить его еврейских и любых иных моральных ценностей.
- Ну, и как вы думаете, что будет дальше?
- Я не пророк. Ясно лишь, что сейчас наметилось одно главных направлений – создание центров силы, альтернативных власти. Примером такой силы стали наши духовные авторитеты. Те, что правят нами, вынуждены с ними считаться.
- А светских это не оттолкнет? Раввины все-таки...
- Да что вы! Это же вязаные кипы, самая толерантная часть общества! Ведь к чему они призывают? К любви к земле Израиля и народу Израиля. Это любой светский поймет.
Мое мнение, что именно носители нравственных ценностей должны стать законодателями норм общества и государства.
- Здорово! Но пока над нами навис «итнаткут». Говорят, что это страшный удар по экономике, по стратегическому положению Израиля. А как вы считаете, каковы будут его моральные последствия?
- Ужасные. Нынешний стиль руководства – это пренебрежение к людям. В умы внедряется мысль, что на слабых не стоит обращать внимания. Покричат и заткнутся. Главное – сила.
- Весело.
- Весело-не весело, но и нос вешать ни к чему. Вон сколько здесь народу! А сколько их будет через месяц! Люди готовы ради высоких целей, причем сохранение «территорий» - лишь одна из них, готовы жертвовать своим положением, материальным благополучием, а многие и свободой. Ну как тут не поверить в еврейский народ!
* * *
Девятнадцатое июля, шестнадцать десять. Всё время говорили, что в половину пятого собираемся у синагоги. И вдруг – крик: «Оставляем сумки и все – к воротам!» А у ворот, откуда идет дорога на Гуш-Катиф, уже толпа. Вернее, две толпы. С нашей стороны – оранжевая, с той – зеленая. Наши начинают напирать. Человеческое море качается туда-сюда. Кажется, еще немного – и прорвемся. Слышится крик кого-то из поселенцев: «Они бьют нас!» Над воротами взлетает полицейская кепка. Мне казалось, что нас запирают полицейские, но много позже я узнал, что наши ребята сами закрыли ворота, в результате чего конная полиция оказалась совершенно бесполезной. А в-общем-то, крики криками, но свидетельствую - и те и другие проявляли корректность и избегали мордобоя. Правда, кто-то из ребят получил створкой ворот по башке, когдазапирали ворота. Как потом мне рассказывали, израильское телевидение на русском и иврите смаковало сообщения о раненых и предрекало море крови.
* * *
Восемь вечера. Подсаживаюсь к компании «русских». Гитара. Галич. Высоцкий. Почему-то песни с эпизодами из русской истории воспринимаются с большим воодушевлением. Например, доклад начальника лагеря о развенчании культа личности:
«Кум докушал огурец
И добавил с мукою:
Оказался наш отец
Не отцом, а сукою!»
Взрыв апплодисментов. Или песня о декабристах:
«И все так же, не проще
Век наш пробует нас –
Можешь выйти на площадь,
Смеешь выйти на площадь
В тот назначенный час?»
И – камушки в собственный огород:
«Настоящих буйных мало,
Вот и нету вожаков.»
* * *
Двадцатое июля. Семь утра.Спали уже не на грязном поле, а внутри Кфар-Маймона на зеленой лужайке. Рядом с нею и молимся. Появляются два фотокорреспондента с фотокамерами. Снимают, как люди встают после сна, в упор щелкают молящихся. Их вежливо просят придти попозже. Вответ – взрыв ненависти. «Да кто вы такие, чтобы нам указывать? Пошли вы...» Теперь я спокоен за объективность наших СМИ.
* * *
Восемь утра. Завтрак. Подхожу к девушке из нашего поселения, ведающей раздачей.
- Ханеле, у меня собственная еда кончилась. Деньги – тоже. Придется грабить общий котел. Будет сегодня обед?
- Не знаю. Может, мы будем в дороге...
- В какой дороге, Ханеле?! Шауль Мофаз призвал армию и полицию ни в коем случае не выпускать нас из Кфар-Маймона, чтобы ни один поселенец не попал в Гуш-Катиф.
- Что ж, тогда пообедаем.
* * *
Половина одиннадцатого. С высокой трибуны нам вновь разъяснили, что мы не разойдемся, что мы прорвемся, что мы победим, и призвали к «савлануту». Народ не унывает. Третьи сутки в условиях кошмарной жары днем и холода под утро, а все, включая детей, как новенькие. Выручает чувство юмора и потрясающая атмосфера братства. Все друг другу улыбаются, все во всем готовы помочь. Неважно, знаком тебе человек или ты видишь его в первый раз. Ни разу я не встречал здесь даже намека на ссору. Ну, и чувствуется поддержка всей страны. Вдоль тротуаров выставлены лотки с яблоками. Подходите и берите – подарок братьев с Голанских высот.
Не унывает никто, в том числе и молодые женщины. Возятся со своими малышами, развлекают их, устраивают им мини-концерты, объясняют, зачем мы здесь. Как в песне моего детства:
Оранжевые мамы
Оранжевым ребятам
Оранжевые песни
Оранжево поют.
* * *
Половина второго. Час назад нас призвали пойти на край поселения – агитировать солдат. Поплелся по жаре. Они как раз убирали мусор у бокового входа в Кфар-Маймон.
А чего их агитировать?
«Конечно, в душе мы с вами. Вы полностью правы. Но что мы можем сделать?» - «Ну хоть что-нибудь!» - «Сейчас – ничего. Будет хоть какая-то возможность – обязательно поможем!»
А пока я им помог. Мусор убирать.
Другому «русскому» солдат просто сказал:
- Молодцы, ребята! Держитесь!
* * *
Половина четвертого. Как бы в продолжение темы, в нашу «оранжевую республику» пришло двое русскоязычных солдат. Мы с товарищем на правах старожилов (полтора дня все-таки) повели их на экскурсию по Кфар-Маймону. Понятно, что они, как и подавляющее большинство солдат, сочувствуют нам и против размежевания.Любопытные вещи рассказывали эти ребята. Но при этом они еще рассказали кое-что любопытное. Оказывается, им объявили, что везут их на операцию против террористов и... бросили на нас. Лживость – признак слабости.
В разгар разговора какая-то встречная направляет на нас объектив фотоаппарата. Мы кладем друг другу руки на плечи. И тут она возьми да и пошути неудачно: «Это в газету.» Через мгновение бедные мальчики цветом лиц напоминают субботнюю скатерть.
- Вы что, в самоволке? - недоумеваю я.
- Да нет, мы официально ушли... Просто...
Он замолкает, а я больше ни о чем не спрашиваю. И так все понятно. Не погладят по головке за то, что в обнимку стояли с ВРАГАМИ.
* * *
Четыре. На тенистой улице Кфар-Маймона обаятельная сотрудница русскоязычного телевидения берет интервью у наших бывших нынешних соотечественников. Интервью превращается в дискуссию.
- На что вы надеетесь? Неужели вы не понимаете, что размежевание это уже реальность?
Иными словами – брысь под лавку, козявки! Против лома нет приема!
А действительно, на что мы рассчитываем? Можно ли бороться с реальностью? Можно. ГКЧП тоже был реальностью. И люди, которые, обгоняя ползущие по улицам Москвы танки, спешили к Белому дому, не знали, что еще немного – и все закончится тем, что «забил заряд я в тушку Пуго». Они не побоялись лома.
* * *
Восемь часов вечера. Всех повели к задним воротам, находяшимся в паре километров. Двигались медленно, а стемнело быстро, и настало время молиться. С «группой товарищей» мы спустились с шоссе и начали читать вечернюю молитву лицом в сторону Иерусалима, то есть всталт прямо перед шоссе. Я стоял, молился, а передо мной в желтом фонарном свете двигались мужчины в кипах и с бородами и мужчины без кип и без бород, девушки в длинных юбках и девушки в джинсах, женщины в платках и с колясками, мелкота, бегущая вприпрыжку... Они пели, танцевали на ходу, разговаривали друг с другом, молчали, скандировали лозунги. Их лица, их прекрасные еврейские лица, одухотворенные, полные доброты и мудрости, проплывали предо мной. Это шел Народ. Я чувствовал себя счастливым, как в день, когда впервые приехал на нашу землю.
* * *
Половина двенадцатого ночи. Нас было больше, чем армии с полицией, мы могли бы выломать ограду и смести их. Но это бы означало побоище. А с учетом того, что с обеих сторон десятки тысяч – с кровью. Но принцип, провозглашенный нашими раввинами – никакого насилия, не уподобляться Шарону. И наши вожаки приняли решение в очередной раз отступить. Головой-то все понимали правильность такого решения, но... два дня просидеть, считай, за решеткой, метаться по поселению от ворот к воротам, как воробьи по амбару, и в конце концов в очередной раз услышать призыв ложиться спать, а утром, мол, решим, что делать... Пацифизм пацифизмом, но ведь на что-то наши вожаки должны были расчитывать! Власти с самого начала предупреждали, что демонстрация запрещена, и они никого никуда не пустят, и мы все время ждали, что у наших вожаков «в рукаве» что-то припасено. Как сказала одна милая «русская», взялся за Гуш, не говори, что не дюж! Короче, настроение и боевой дух стали падать.
* * *
Три часа ночи. Прибыли автобусы и желающие, в первую очередь те, у кого маленькие дети, уезжают.
* * *
В четверг утром поредевшие ряды участников нашего марша собрались в центре городка на молитву. Молились на открытом воздухе, а над нами летал на параплане парень и кидал в толпу оранжевые браслеты. На «парашюте» снизу, так что все могли прочесть, было написано «Еврей не изгоняет еврея».
А потом было объявлено об эвакуации лагеря. Это меня совсем огорчило, и с горя я решил поехать в Гуш-Катиф. Говорил ведь Шауль Мофаз, что ни один поселенец туда не пройдет! Надо объяснить ему, что он неправ. И вообще, в Эрец-Исраэль мы живем или в концлагере?
Короче, поехали мы туда на двух машинах. При этом ни один из водителей не бывал в Гуш-Катифе ни разу, но не сомневался, что второй знает маршрут, как свою постель. Эта горькая истина открылась дорогой. Тогда жена водителя той машины, в которой ехал я, достала карту и взяла на себя функции штурмана. Ориентировалась она в основном по солнцу, поскольку ехали мы не столько по проселкам, сколько через поля, тщательно объезжая полицейские посты, которые начинали маячить вдали, едва лишь мы приближались к шоссе. Ах, если бы с преступностью и террором у нас боролись так же, как с поселенцами!
Каким способом мы проникли в Гуш-Катиф, я расскажу любому из вас, но с глазу на глаз. Телефон в редакции. Скажу лишь, что ровно в два часа я, как и планировалось, шел по улице поселения Кфар-Даром, смотрел на цветущие сады, приговоренные к уничтожению, собак и кошек, приговоренных к голодной смерти и людей, приговоренных к изгнанию из родного дома.
Приговоренных, но не обреченных. Здесь таких, как я, прорвавшихся, тьма тьмущая.
Так что можете передать Шарону с Мофазом, что никакой победы они пока не одержали. И не одержат.
Тут зачирикал мой мобильный. Бывший ученик, только-только вернувшийся из-за кордона, интересовался, что новенького. Выслушав мой рассказ, он сказал:
- Здорово! Ну, а дальше что будете делать?
Я пожал плечами.
- Что делать? Домой, наверно, поеду.
- То есть, как на Эверест – взошли, отметились...
Я задумался. Нет, до Эвереста пока далеко. Даже, если удастся защитить Гуш-Катиф и Северную Самарию, это будет еще не Эверест. Так, монбланчик. Вспомнилось, что рассказал ХАБАДский раввин. Вспомнились размышления Йосефа Менделевича. И стало ясно, что не мне одному, а всем, кто хочет сохранить сходство с человеком, Эверест еще придется брать.
Е С Л И Х О Т Ь О Д И Н Д О Л Е Т И Т ...
По радио сообщили, что на данный момент в Сдероте пятнадцать тысяч полицейских, а
демонстрантов немного меньше. Находясь в Сдероте, я, нисколько не подозревая наши родные
СМИ во лжи, решил, что, вероятно, хотели сказать «немного меньше ста тысяч», но не хватило
эфирного времени.
По сравнению с тем, что было в Нетивоте и Кфар-Маймоне, колясок и вообще самой юной
части оппозиции было намного меньше, и видно было, что народ настроен куда более решительно.
В сторонке, под щитом с надписью «Адама адмати» («Земля, земля моя»), группа в несколько
сот человек под командой члена Совета поселений Даниэлы Вайс собирается тайными тропами
проникнуть в Гуш-Катиф. Состоит колонна в-основном из пожилых женщин, вездесущей
заводной молодежи и разновозрастной русскоязычной группы. «Русские», как обычно, рвутся в бой.
Сказывается то, что слишком долго жили в отрыве от Эрец Исраэль. Теперь дорвались.
Я присоединяюсь к этой группе, тем более, что половина ее – мои друзья, а вторая половина –
друзья моих друзей. Среди прочих здесь и мой бывший ученик Леня, и его очаровательная
приятельница Машенька, и длинноволосый лидер Эли, которого один из его друзей по старой
памяти кличет Олегом, и широкоплечий Миша, и другой Эли, которому доверены высшая ценность
– израильский флаг и сверхвысшая - подробная карта местности. И хотя сам я больше кручусь
со своими седовласыми сверстниками, мне радостно смотреть на эту русскоязычную молодежь.
С Ленькой мы не виделись тринадцать лет и вновь встретились две недели назад в Кфар-
Маймоне. С Машей и командором Эли познакомились там же, а с остальными знакомлюсь на месте.
Около десяти группа вышла, но по техническим причинам мы с друзьями отстали и, когда, перейдя
через два шоссе, добрались, продравшись сквозь обычные колючки, до железной «колючки», за
которой на горизонте цепочкой желто-голубых огней виднелась арабская деревня Бейт-Ханун, наш
приятель, находившийся в арьегарде колонны, сообщил, что большинство прорвалось и ушло в поля,
оставшихся армия взяла в кольцо, а он возвращается к нам.
Мы двинулись ему навстречу и, когда таковая минут через десять состоялась, решили
возвращаться в Сдерот и ехать в Офаким, куда уже перебазировались почти все участники
митинга. Но не тут-то было – стоило нам выйти на шоссе Сдерот - Ашкелон (!), как перед нами
радушно открылись двери подъехавших раковых шеек. В полиции нам предъявили обвинение в том,
что мы хотели перейти «границу» и уйти в Бейт-Ханун. Очевидно, в поисках политического
прибежища. И вообще, нам должно быть стыдно, ведь мы рисковали не только своими жизнями, но
и тех, кто будет нас ЛОВИТЬ. Поскольку «стокгольмский» комплекс сочувствия и любви к своим
тюремщику, у нас пока не выработался,слезы стыда также на глазах не выступили. Что касается
попытки уйти в Бейт-Ханун, мы объяснили, что хроническим дебилизмом пока не страдаем, а на
прямой вопрос, чем занимались в районе колючей проволоки, хотя и по эту ее сторону, начали что-то
плести о своем друге («Вот он, Макс, скажи!»), который меньше года в стране («Не верите? – Проверьте
по удостоверению личности!»). Он пытался поймать «тремп» до Ашкелона и
заблудился, а мы пошли его искать. Полицейские внимательно на нас посмотрели, сказали «авода
яфа!» - «чистая работа», заставили подписаться, что в отделении нас не грабили и не били, после чего
отпустили на все четыре стороны. Какой-то встречный «марокканец» без кипы и в шортах,
увидев, как пятеро, сверкая оранжевыми ленточками, выходят из «ментуры», все понял и
предложил нам свою квартиру в качестве ночлега...
« Есть душ, есть кондиционер! А утром поедете в Офаким, ваши все уже там.»
Упоминание о кондиционере особенно трогательно, вроде последнего аргумента на случай, если
душ нас не прельстит.
Мы поблагодарили и, конечно, отказались, но приятно было лишний раз убедиться в том, что
еврейский народ стоит того, чтобы за него драться.
Среди ночи мы добрались до Офакима. В отличие от большинства, расположившегося в парке, мы с
друзьями завернули в самый настоящий караван-сарай, где, расстелив свои спальники на коврах,
по-королевски провели ночь (и, кстати, весь следующий день) всего за пятнадцать шекелей с человека.
В загоне метрах в тридцати бодро ржал конь, задумчиво бродил ишак, печально вздыхал верблюд, и я
чувствовал себя Ходжой Насреддином.
* * *
Утром появились те, от кого мы ночью отстали. Они поведали о своих приключениях.
Человек, в 90-х создавший в Ленинграде сеть религиозных учебных заведений, рав Михаэль Корец и его жена Сима рассказали, как несколько километров шли по каким-то буеракам и даже туннелю, пытаясь оторваться от слежки, которая велась, в-основном, с вертолетов, пока не наткнулись на колючую проволоку. Перелезать было довольно неудобно, и последние,среди которых была чета Корец, так и не успели это сделать. Справа появилась цепочка солдат. Успевшие перелезть бросились в поля, а оставшихся оттеснили. Солдаты
делали это явно без желания. Один из них вообще не выдержал и, выйдя из оцепления, зашагал в сторону Газы. За ним побежал офицер, догнал и начал уговаривать, но не очень успешно, судя по тому, что обе эти фигурки продолжали быстро уменьшаться, пока окончательно не растворились во тьме.
Зато другие офицеры продолжали суетиться, кричать: «Давай-давай!» Солдаты «давали», но вяло. Смотрели в землю. А офицеры нервничали. При этом, в отличие от того, что было по дороге в Кфар-Маймон, да и в самом Кфар-Маймоне, солдатам строжайше воспрещалось разговаривать с «нарушителями». Как рассказывала Сима, «Чуть заговоришь – каменные лица.» «Мама, - сказал чей-то ребенок, глядя на ставших ему вдруг чужими израильских солдат. – Мама, мне страшно.»
Зато офицеры, не стесняясь, орали пришедшим: «Убирайтесь, откуда пришли!» Беда в том, что и этого те не могли сделать, поскольку дорогу не запомнили и не знали, как пойти назад.
Офицеры поняли это по своему и приказали солдатам сомкнуть кольцо.
Затем появилась дама по имени Малка, занимающая какой-то пост в полиции. Она потребовала, чтобы все сдали удостоверения личности. Шестеро русских парней – как вы догадываетесь, это были мои друзья – отказались в знак протеста против превращения страны в чересполосицу запретных зон. Ребят немедленно отправили в полицию, а остальные – их было человек двадцать – удостоверения сдали. Самое интересное – то, что нигде не было ни одной надписи типа «запретная зона», «проход запрещен» и т.д. Но их задержали, оттеснили к шоссе и там посадили в автобус. Там их держали довольно долго, а затем все-таки отдали документы, объявив, что всех внесли в компьютер и, если еще раз попадутся, не миновать им неба в шашечку. После чего автобус отвез их в безлюдное место, полиция высадила «пассажиров» среди ночи прямо посреди шоссе и была такова.
Подобная же судьба постигла почти всю группу Даниэлы Вайс – как тех, кого взяли у колючей проволоки, так и тех, кто успел уйти в поля и уже там был задержан подоспевшими защитниками родины от собственных граждан – погрузили в автобусы, отвезли на шоссе подальше от человеческого жилья и там высадили. С некоторыми поступили точно так же, предварительно завезя в отделение.
Что-то слышится родное.
Насколько мне известно, в свое время в Совдепии людей, требовавших у здания ОВИРа или
у Приемной Верховного Совета, чтобы их выпустили в Израиль, точно так же грузили в автобусы,
увозили в Подмосковье и там вышвыривали. Сходство не только внешнее. В обоих случаях
евреи, которые рвутся на свою землю и тупые «фараоны», встающие у них на пути.
Что до «моих» ребят, то конце концов их тоже выпустили, и к утру они добрались до Офакима.
* * *
Спать прямо на земле всегда не очень удобно. А когда рассвело, и десятки тысяч людей уже встали – совсем сложно. Чуть-чуть восстановив силы, растраченные на общение с родными органами, ребята очень скоро снова были на ногах. Где-то между одиннадцатью и двенадцатью мы с ними вновь встретились в нашем шикарном караван-сарае. Появился молодняк, тишина пропала, но сразу откуда-то пошел приток энергии. Мой друг Лейб Горбачевский быстренько стал организовывать религиозно-философско-политико-практический семинар на тему «Что делать?», к нему присоединились преподаватель «Махона Меир» Иона Левин и хабадский раввин Михаэль Корец. Молодежь приняла в дискуссии активное участие, и семинар прошел на высшем уровне. Животные в загоне, правда, удивлялись, как громок этот таинственный русский язык, но арбузные корки, в изобилии доставшиеся каждому из них после мини-банкета, коим сопровождался семинар, очевидно, заставили их испытывать к носителям этого языка глубокие симпатии.
Примерно часа в четыре появился длинноволосый Эли со следующей информацией – вся «оранжевая» публика делится на две неравные части – одна колонной движется в сторону Гуш-Катифа, пока не будет остановлена оцеплением, и там отвлекает на себя ЦАХАЛ и полицию, другая разбивается на мелкие группки, которые пытаются пробиться в Гуш-Катиф.
Мы, разумеется, присоединяемся ко второй команде, хотя меня немного смущает как то, что мы с моим другом намного старше всей нашей боевой группы, так и то, что до Гуш-Катифа тридцать км. Правда, сколько можно, обещают везти нас на автобусах, но что такое «сколько можно», никто не знает. Пока же всем велено явиться вместе с остальными демонстрантами в центр города, и там, ни в коем случае не отрываясь друг от друга, ждать дальнейших инструкций. Мы являемся, и по дороге я обнаруживаю в нашей «квуце» некую личность, еще более выпадающую из общего ряда, чем мы. Мало того, что это мужчина за сорок, он еще и на иврите ни слова не рубит. Знакомимся. Выясняется, что он – голландец, то есть настоящий голландец, никакого отношения к евреям не имеющий. К тому же летучий – специально прилетел в Израиль, чтобы принять участие в борьбе против «размежевания». Зовут его Йоханан.
- Йоханан, - спрашиваю на английском, - и много в Голландии у вас единомышленников – в смысле отношения к Израилю?
- Меньшинство, - твердо говорит он оглушая звонкие согласные; по-русски это бы звучало «меньшинстфо», - и те – вопреки прессе. Там умеют обманывать!
- Ну и какие у вас впечатления от того, что видели здесь?
- Я потрясен. И знаете, в первую очередь чем, вернее, кем? Вашей молодежью. У вас замечательная молодежь, - повторяет он, провожая глазами отряд девчушек из «Бней Акивы», шествующий мимо. - Сколько любви к Родине, сколько мужества, сколько духовности! У нас в Голландии нет ничего похожего!
- У нас в Тель-Авиве тоже, - добавил я, но в душе с удовольствием согласился, что нашей правящей мафии не всю молодежь удалось превратить в быдло, живущее ради того, чтобы жрать, спать и переспать.
- И ваша «русская» группа, - с восхищением продолжает Йоханан, - эти мальчики и девочки! Я здесь болтался, неприкаянный, к тому же без языка, а они меня приняли, как родного!
- И все-таки, - пытаюсь я выяснить главное, - что же привело вас сюда? Может быть, ваше христианское мировоззрение?
- В очень малой степени. Я ведь не принадлежу ни к одной конфессии. По взглядом являюсь библейским христианином. Беда в том, что христианство, выйдя из Библии, далеко от нее ушло. Все эти две тысячи лет оно было чересчур политизировано. Мне кажется, главная задача его сейчас – снова стать библейским.
- Понятно. К сожалению, наша проблема сейчас – не взаимоотношения с христианством, а с исламом.
- Наша тоже. Десять процентов жителей Голладии – мусульмане. Из Марокко, Шри Ланки, Ирана и Ирака. Особенно много из Шри Ланки.
- Ну, эти-то, наверно, тихие.
- Очень! Вы не слышали про «тамильских тигров»? Почище «ХАМАСа» будут. Кстати, взрывы самоубийц – их изобретение.
- И что, вы лично чувствуете их, так сказать присутствие?
- Я – нет. Я живу в тихом городке на побережье, где их практически нет, а в больших городах они ого-го какие проблемы делают!
- И все-таки, Йоханан, - напрямую спрашиваю я, - объясните, что же вас так связывает с евреями.
- Объясню. Мой дед побывал и в Бухенвальде, и в Берген-Бельзене и в Дахау. Он был участником Сопротивления. Благодаря его рассказам, я с детства чувствовал некое родство с евреями. Ну, и стал интересоваться…
Положим, от «интересоваться» до переться на другой край света тоже – дистанция. А может, он просто авантюрист по натуре, этакий «перекати-поле»?
- Йоханан, а вы женаты? – задаю я вопрос с интонациями синагогального свата.
- А как же! И дети есть. Три дочки и зять.
- А где вы остановились в Израиле?
- Как это «где»? Здесь и остановился. Вот все мои вещи, - он указывает пальцем на рюкзачок, по-моему, расчитанный на первоклассника и полиэтиленовый пакет типа тех, куда запихивают продукты в супермаркете.
Я почему-то вспомнил одного раввина, командированного куда-то в СНГ, который на вопрос, как идет работа с евреями, ответил: «Не очень. Зато если бы вы знали, какие у нас здесь прекрасные гои!»
К сожалению, вскоре, все-таки, пришлось с Йохананом расстаться. Как-никак, мы шли в закрытую военную зону, и, в случае поимки, наш летучий голландец мог стать летучим в обратном направлении, а то и сидючим.
Короче, дождались мы конца митинга, и, наконец, получили команду -… вернуться в парк, где нас будут ждать автобусы. Вернуться мы вернулись, хотя было далеко, долго и не очень легко, но никаких автобусов не было, а очередное СМС сообщило, что и не будет. Все тридцать с лишним километров придется идти пешком. Плюс через весь город, через ту самую Центральную площадь, где мы совсем недавно загорали.
Мысленно матюгнувшись, мы надеваем рюкзаки, после чего нас ведут через парк, где все двести человек заставляют разбиться на тройки и усаживают на землю. Подразумевается, что с вертолета нас примут за грибы. По тройкам мы переходим проспект и разными окольными путями, чтобы не привлекать к себе внимание, пробираемся в какой-то двор, где жители окрестных домов приветствуют нас криками: «Молодцы, ребята! Удачно вам добраться до Гуш-Катифа!» Потрясающая конспирация.
Через город мы под изумленное аханье встречных движемся короткими перебежками. При появлении вертолета жмемся к стенам, хотя льющийся с него луч прожектора и сам нас брезгливо обходит. Наконец, после часовой прогулки выползаем на пустырь, за которым – шоссе, а вдоль шоссе – оцепление. Всё. «Зарница» окончена.
И тут уже нашу группу в двести человек делят на три подгруппы. Первая – средней спортивности должна броситься на солдат, якобы пытаясь прорваться. Пока солдаты их ловят, из кустов выскакивает вторая подгруппа, самая мобильная. Эти действительно прорываются, а чтобы солдаты и полицейские не слишком увлекались охотой за ними, на шоссе появляется третья подгруппа и грозно приближается к шеренгам. Возраст и вес прочно забронировали мне место в этой третьей подгруппе. Самое забавное, что сей бредовый план сработал. Десятки ребят прорвались и через первый ряд и через второй и даже ушли от конной полиции, очень красиво сверкавшей во тьме разноцветными огоньками. В числе ушедших оказались и оба Эли, и Миша, и Ленька с Машенькой. Мы же с другом, оказавшись в кольце (Офаким с трех сторон был блокирован) стали прогуливаться вдоль солдатских цепей, где уже работали «оранжевые» агитаторы», и искать русскоязычных солдат, чтобы объяснять им, что к чему. Нашли одного, второго, Всюду одна и та же картина. Поначалу хлопцы, запинаясь, затверженно бормочут: «естьпостановлениекнессета- естьрешениезаконноизбранногоправительстватакчторешениеоразмежеванииабсолютноде-мократично», но когда им начинаешь рассказывать о том, как Шарон выбивал из членов правительства это решение, как наплевал на мнение всей партии, победившей на выборах
и однозначно выразившей на референдуме свое отношение к предстоящей этнической чистке, о том, что оранжевые ленты чуть ли не на каждом автомобиле и каждой сумке или рюкзаке у прохожих дают ответ, почему он боится устраивать общенародный референдум, когда начинаешь объяснять все это солдату, тогда… тогда подскакивает разъяренный офицер или полицейский (?! – но сам видел) и велят солдату немедленно перейти на другое место. В их руках солдаты – двадцать четыре часа, с нами – несколько минут – но как же они нас боятся! Вспоминаю слова Мережковского: «Водобоязнь у собак, словобоязнь у тиранов.»
На моего друга полицейский наставляет видеокамеру.
- Ну, говори, говори! Всё сейчас же пойдет, куда следует.
- А что говорить? – пожимает плечами мой друг. – Попробуйте людьми остаться!
Полицейского перекашивает – возможно, остатки совести сохранились, а мы с сознанием того, что хоть кому-то помогли прорваться, отправляемся в свой караван-сарай.
Утром – новости. Некоторые из тех, кто вчера прорвался, уже пришли в Гуш-Катиф.
Они исчисляются сотнями. Я же вспоминаю песню Галича о птицах, которые к югу летят.
«Если хоть один долетит,
Значит, надо было лететь!»
А как дела у нашей компашки? Не успел подумать – звонок.
«Саша, вы меня слышите? Это Леня говорит! Мы шли всю ночь, не спали ни минуты, прошли
пятнадцать километров, сейчас отдыхаем под каким-то деревом, ждем от вожаков дальнейших
указаний...» Что еще говорил мне Ленька, я не слышал, а что я ему говорил, не имело значения,
потому, что батарейка приказала долго жить, и Ленькин «пелефон» объявил забастовку.
Что было дальше? Пока не стемнело, молодежь выжидала, а потом двинулась дальше. Их перехватили в нескольких километрах от перекрестка Кисуфим – ворот в Гуш-Катиф - и отправили обратно в Офаким. Поздно вечером вновь раздался звонок. Мне сообщили, что мои юные друзья опять едут из Офакима на перекресток Кисуфим.
Как там у Тихонова?
«Гвозди бы делать из этих людей,
Крепче бы не было в мире гвоздей!»
Нет, пожалуй, не надо из этих ребят делать гвозди. А то, неровен час, и людей не останется.
Александр Казарновский
Р А С П Р А В А
Я была тогда с моим народом,
Там, где мой народ, к несчастью, был.
А.Ахматова
(концерт для двух русских телефонных голосов под аккомпанимент равнодушного молчания подавляющего большинства «русской» публики)
Четверг, одиннадцатое августа 23.00
ИЦХАК. Алло, Саша?
САША. Привет, Ицхак! Ты где?
ИЦХАК. Я в Гуш-Катифе, в Неве-Дкалим, а ты?
САША. Я сейчас еду в Гуш-Катиф, в Кфар-Даром. Только вот не знаю, проеду ли. А когда ты
прорвался и как?
ИЦХАК. Очень просто. Все дороги закрыты, тысячи людей пытаются пробиться, но всюду – кордоны.
Я же просто сел в тридцать шестой автобус из Ашкелона, залез на заднее сиденье. Все остальные пассажиры были солдаты. Когда на блок-посту «Кисуфим» вошли проверять удостоверения, пригнул голову – и всё. И вот я здесь. А как ты собираешься пробираться?
САША. Понимаешь, я же все время посылаю очерки и в наши русскоязычные газеты и в лос-анжелесский журнал «Панорама». Тут я позвонил в одну из наших газет с просьбой добиться разрешения. Там мне объяснили, что аккредитация стоит сорок тысяч шекелей, и при том ты должен находиться в определенных местах под контролем армии. Сорока тысяч шекелей у меня, как ты понимаешь, гм... просто сорока, впрочем, тоже, поэтому обратился в Лос-Анжелес. Они прислали мне ужасно солидное письмо, из которого следует, что ни одна армия мира просто не имеет права не пропускать меня куда угодно и когда угодно. Спасибо им огромное! С этим письмом я должен был мчаться в МВД раздобывать разрешение все за те же сорок тысяч. Вместо этого я схватил свой просроченный русский паспорт и теперь, «кося» под иностранца, собираюсь проскочить.
ИЦХАК. А на чем ты едешь?
САША. Один паренек из Гуш-Катифа, кстати, из вашего Неве-Дкалима, взял меня прямо из моего поселения. У них собака – старая добрая лабрадорша. В гостиницу ее в случае выселения не возьмут, вот я и пристроил ее у моих друзей в нашем Элон-Море. Так что он привез ее к нам, а назад, «вместо собаки» повез меня.
ИЦХАК. Что ж, равноценный обмен. А еще кто-нибудь у вас в машине есть?
САША. Ага. Девушка из нашего поселения. Узнала, куда я еду, и тоже попросилась. Ави, парнишка этот, сунул ей удостоверение своей сестры. Сейчас она судорожно зубрит «свои» паспортные данные и имена братьев, сестер, мамы...
ИЦХАК. Ну, дай вам Б-г удачи!
Пятница, 12 августа 18.00
ИЦХАК. Алло.
САША. Я звоню, чтобы пожелать тебе шабат шалом.
ИЦХАК. Шабат шалом. Слушай, у нас тут такое творится, мы вообще не знаем, что делать. Представляешь, около четырех раздается звонок. Одна пара – знакомые знакомых - застряли где-то возле кибуца Нефасим... Что делать? Ицхак где-то бегает, готовится к обороне, а Наташка...
САША. Слушай, какой Ицхак, какая Наташка? Я ничего не понимаю!
ИЦХАК. Ничего страшного, мне встречались еще глупее. Объясняю: я поселился в караване у моего друга. Его зовут как и меня – Ицхак. У него жена – Наташа. У них пятеро детей. Переехали они в Неве-Дкалим четыре месяца назад. Это понятно?
САША. Теперь понятно.
ИЦХАК. А еще в этом караванчике живут Наташины родственники с детьми. Это тоже понятно? А еще два якобы холостяка. Говорю «якобы», потому, что у них есть жены, которые ждут – меня в Кирьят-Арбе, Хаима в Петах-Тикве. Но в Неве-Дкалим мы отправились в одиночку. Всего нас здесь – тринадцать человек.
САША. Погоди-погоди! Караван это вагончик с двумя комнатенками и салоном размером с собачью будку. Где там разместить тринадцать человек? Вы что, стены снесли, одну крышу оставили и антигравитоном подперли.
ИЦХАК. Нет, поставили еше две палатки в тени каравана.
САША. Так ведь тень в течении дня перемещается!
ИЦХАК. А мы палатки перемещаем вместе с ней. Так за день круг почета и обегаем. Голь, знаешь ли на выдумки... Но сейчас не до того! Представляешь, сообщили, что двое ребят застряли у Нефасим, нужно их срочно каким-то образом провезти сюда через блокпост, да вот как? Ицхака нету, остальные гости сами на птичьих правах. Короче, Наташка обычно сама к субботе халы печет, а тут перепоручила все троюродной сестрице, сама впрыгнула в машину и – два часа уже прошло, а ее нет как нет! Взяла удостоверение мужа и соседки. Ох, боюсь, повязали их! Ну а ты-то проскочил? Я звоню тебе весь день – все время занято.
САША. Аналогично. Похоже все, кто с нами знаком хорошо, плохо или вообще незнаком, хотят
выяснить, как мы держимся. Приятно и трогательно. А проскочил я классно. На трех блокпостах
говорил солдатам: « I am a journalist!» Они брали под козырек и отвечали мне: «OK». На Кисуфим
осечка вышла. Подошел не солдат, а мент. Я ему бумагу из «Панорамы», а он мне - паспорт гони.
Даю ему просроченный российский паспорт. На все вопросы мотаю головой – мол, на иврите нибумбум. Он внимательно мой паспорт изучил, усек, что я здесь на ПМЖ и уже двенадцать лет, и вновь спрашивает: «Может, все же говоришь на иврите?» - «Может, и говорю» - отвечаю. «Ну, тогда давай израильское удостоверение». Сунул я ему свой «теудат зеут», он сверил номер со своим портативным компьютером и радостно сообщил: «Этому номеру нет разрешения на въезд.» Нет так нет, думаю. Я и сам без всякого номера въеду. Вслух же говорю. «А вы почитайте, что в этом письме написано.» Стал он читать. Читал-читал, затем позвал начальника и стали вместе читать. А выражение лиц – это что-то! Как там у Маяковского? «В тугой полицейской слоновости». В-общем, взахлеб читали. А потом махнули рукой – проезжай, дескать. Вернусь в Элон-Море, с порога брошусь звонить в Лос-Анжелес, благодарить Евгения и Ирину .
ИЦХАК. Ну, и как там в Кфар-Дароме.
САША. Здорово! Люди здесь замечательные. Сами на грани разгрома, а все стены оклеены плакатами в защиту Джонатана Полларда. Впрочем, наши элон-моревские не хуже. Кстати, их здесь сотни, чуть не треть поселения сюда выехало. Живут с маленькими детьми в палатках, стирают в общем рукомойнике, в душевых нет горячей воды. Но у этих хоть полы из досок сколочены и коврики есть. А ешивники, те вообше не песке спят. Вернее, не на песке, а в пыли, которая здесь землю покрывает.
ИЦХАК. А ты где поселился?
САША. Где мне быть? – С ешивниками. Одно только плохо – в магазине сигарет не продают. Я уже ограбил всех местных куряк, всё высмолил, чует сердце – еще немного – и начну окурки сшибать.
ИЦХАК. Бросай, чего мучиться? Ой, погоди, машина за окном. Наташка! Сейчас...
(пауза)
САША. Ицхак! Ицхак! Ну что мне, трубку бросать или ждать?
ИЦХАК. Одну минутку!
(пауза)
Все, я опять с тобой. Короче, тех, кого искала, Наташка не нашла. Потом выяснилось, их полиция
в Саад увезла. Поехала она назад, и прямо перед блокпостом ее один мужик перехватил – он с утра
пытается пробиться, решил уже провести шабат у шлагбаума. И тут Б-г посылает Наташку. Она
его взяла, сунула ему удостоверение Ицхака, теперь нас в караване четырнадцать.
САША. Если бы ваш караван мог расти, как грибок в сказке Сутеева...
ИЦХАК. Слушай, Саш, а знаешь ли ты, который час?
САША. Ой! Давным-давно пора было свечки зажигать.
ИЦХАК. Вот именно.
САША. Всё, шабат шалом.
ИЦХАК. Шабат шалом.
Воскресенье, 14 августа.22.00
ИЦХАК. Саша, привет, как прошли шабат и девятое ава?
САША. Привет. Шабат – хорошо, а девятого ава я спал весь день.
ИЦХАК. Слушай, а у нас так трогательно было. Пели «Да будет этот час
Часом милосердия!»
Пели: «Вернись к нам, Г-сподь,
И мы вернемся к тебе...»
В-общем, это был траур и по разрушенному Храму и по разрушенному Гуш-Катифу.
САША. Ну, Гуш-Катиф пока стоит.
ИЦХАК. Да, но, если не будет стотысячного марша на тель-Авив, на Иерусалим или к нам сюда – куда угодно, лишь бы оттянуть силы полиции, я не вижу, что, кроме чуда, может нам
помочь... Ой, подожди-ка... Кто это? Кажется, у нас началось. Я тебе перезвоню, пока!
Воскресенье, 14 августа. 23.30
ИЦХАК. Саша, привет, слушай, сейчас расскажу, что это было. Лежу я на своем спальнике возле
дома, беседую с тобой, вдруг вижу, из-за дюны появляется группа ребят в черном. Я решил –
«Ясамники»! Потому-то и сказал тебе – началось. Оказывается, это были наши ребята, которые
вышли из поселения, кружным путем прошли к армейской базе, прокололи там несколько
десятков шин и теперь возвращаются домой.
САША. Ну что ж, это война, хотя и без крови. Руководство и раввины решили, что солдатам и синяка поставить нельзя. Но, что касается имущества – извините. Нас, кстати, тоже разбили на двадцатки. Сказали, в одиннадцать идем к мосту, а зачем – неизвестно. Возможно, за тем же самым.
ИЦХАК. Называется «изматывание сил противника».
Понедельник, 15 августа.12.00
САША. Ну что, у вас, я слышал, началось?
ИЦХАК. Началось, но как-то вяло. Пришли к воротам, а ворота заперты. Они вламываться не стали, объявили, что хотят вручить «цавим» - письма с предписанием покинуть Неве-Дкалим. Им ответили, что никто из жителей Неве-Дкалим не желает получать таких писем,
так что «почтальоны» могут считать себя свободными. Они еще немного потоптались и
попросили, чтобы мы впустили хотя бы двадцать человек. Мы впустили. Те прогулялись по
поселению и вскоре ушли, не солоно хлебавши.
САША. Так что покамест затишье?
ИЦХАК. Вот именно.
САША. А мы вчера все-таки ходили на мост. Иду и в толпе вижу мужика с кувалдой. Мы
встали в круг между мостом и солдатскими джипами и начали танцевать.Тем временем
молотобоец, а за ним еще один – на мост и ну орудовать кувалдами! Солдаты пройти-то не
могут – мы на мосту знай себе пляшем. Так мы солдат и не пропустили, да они и не рвались.
Зато с той стороны моста подъехала полиция. Пришлось поработать нижними конечностями.
Не знаю уж, что там успели повредить и сколько времени они будут чинить этот мост, но
знаю – все, что сделано, сделано правильно. Не мы начали эту войну.
Вторник, 16 августа. 12.00
САША. Привет! Ну что у вас?
ИЦХАК. К нам сегодня вошли. Солдаты и «ясамники». Мы им говорим: «Зачем вы это делаете?
Неужели вам не стыдно?» А они отвечают заученно, как зомби: «Стыдно, но армия должна
выполнять приказ. А мы – что? Мы – винтики. Если мы этого не сделаем, сделают другие, а мы
пострадаем.»
САША. Аргументация Нюренберга.
ИЦХАК. Именно так. Причем, обрати внимания – вся прежняя аргументация насчет
демократического решения кнессета и избранного народом правительства отброшена, как
несостоятельная. Вдалбливается четкая формула – заткни глотку совести, береги задницу!
САША. А что говорят ваши раввины?
ИЦХАК. Все сходятся на том, что основная линия – упорное, но ненасильственное
сопротивление. То есть солдат и полицейских не трогаем. А вот в отношении прокалыванья шин,
мнения расходятся. Тут у нас было общее собрание, так рав Игаль, главный раввин Гуш-Катифа,
высказался однозначно: «Не наносить вреда машинам.» А после него выступал хабадский рав –
он плохо слышит – контужен на фронте. Он начал так: «Как сказал рав Игаль – не надо
БЕЗДУМНО прокалывать шины. К каждому колесу необходим индивидуальный подход.»
Когда ему указали, что рав Игаль говорил не совсем так, вернее, совсем не так, он почесал себе
левое ухо, развел руками и ответил: «Не слышит. Совсем во мне левизны не осталось.»
И ты знаешь, действует. Машины едут, а у каждого колеса по охраннику. Мы теперь ЦАХАЛ
Расшифровываем не как «Цава Хагана Лэисраэль», «Армия Обороны Израиля», а «Цава Хагана
Лэгальгалим» - «Армия Обороны Колес».
САША. Понятно. Рад, что у тебя настроение такое боевое. А вот у меня на душе до того мрачно. Сегодня на дверях домов в нашем Кфар-Дароме появились листки со следующими – примерно – текстами:
«Дорогие солдаты и полицейские, остановитесь! Семья Коэн живет в этом доме уже пятнадцать лет. Пожалуйста, не становитесь соучастниками преступления. Не делайте этого!
Не выполняйте этот бесчеловечный приказ! Не выгоняйте нас из дому! Мы никуда не уйдем!»
И еще – я вот сейчас с тобой разговариваю, а возле дома напротив поселенец подстригает газон. Так мама причесывает сына в последний раз перед тем, как расстаться навсегда.
Среда, 17 августа. 14.00
САША. Ицхак, привет! У тебя мобильный все время был выключен. К вам, говорят, опять вошли.
ИЦХАК. Вошли. Утром магавники и несколько полицейскихпришли к нашим караванам – предложили уйти добровольно. Мы пытались достучаться до их совести. Я говорил с одним «русским» парнем с Голан. Зовут – Максим. Я ему говорю: «Двенадцать лет назад, когда Рабин хотел вас отдать, мы устроили манифестации по всей стране и отстояли Голаны. А теперь – вот она, твоя благодарность? Имей в виду, на Гуш-Катифе никто не остановится. Сегодня ты подписываешь смертный приговор дому своих родителей.» Он этак потупился и
отвечает: «А что я? Я тоже, между прочим, сложа руки не сидел! Я служил в спецподразделении, сражался с террористами!» «Этим, - говорю, - можешь до конца жизни гордиться. А за то, что сейчас делаешь – будешь до конца жизни краснеть».
Потом говорил с одним эфиопчиком. Я говорю: «Б-г против того, что вы делаете.» А он: «Вот-вот, и мама говорила, чтобы я в этом не участвовал.» «Вот видишь, - говорю, - и Б-г против, и мама против...» Он говорит: «А если я откажусь, меня посадят, и мама будет плакать.» «А ты выпей несколько капель йода. У тебя поднимется температура. Поедешь домой, увидишь маму...»
САША. Ну, а дальше что было?
ИЦХАК. Ушли они. Сказали, вернутся в половину второго. Мы тут пока на подъезде к караванам баррикадку соорудили. В основном из автомобильных покрышек. Сейчас отдыхаем.
САША. А мы только что закончили читать псалмы. Вообще-то жители Кфар-Дарома держатся, чтобы детей не травмировать. На лица наклеены улыбки. Дети пока не понимают, что происходит – смотрят видики, играют в футбол. А вот когда мужчины час назад собрались в синагоге, тут прорвало. Сначала зарыдал кантор. Потом стали раздаваться всхлипы с разных концов зала. Люди читают псалмы, и слезы текут по их щекам. Знаешь, Ицхак, жуткое это зрелище – видеть, как плачут мужчины, прошедшие не одну войну, привыкшие к арабским пулям и ракетам. Сказано, что после разрушения Храма все ворота небес закрыты. Нам оставлены только одни ворота – ворота слез. И знаешь, что я тебе скажу – в Талмуде говорится: «Кто милосерден к жестоким, будет жесток к милосердным». Ицхак, я надеюсь, что Вс-вышний не будет милосерден к жестоким, что каждая пролитая здесь слеза отольется каждому из палачей. А впереди ведь самое страшное – детские слезы.
Среда, 17 августа, 22.30
ИЦХАК. Привет, Саша. Как ты?
САША. Я-то нормально, а вот ты как? Опять у тебя телефон закрыт был. Я тут весь извелся. Где ты хотя бы?
ИЦХАК. Я еду в автобусе...
САША. То есть вас уже выселили?
ИЦХАК. Увы! Пришли в половине четвертого, разгромили нашу баррикаду и начали обходить
дом за домом. Если люди не открывали дверь, то полиция и солдаты врывались в дома. Мы
заперлись в караване и забаррикадировали дверь холодильником и стиральной машиной,
которая уперлась к раковину на кухне. Сколько в дверь ни молоти, она все равно не сдвинется.
Они сначала лупили, потом –«подумай, дядя Вася!» Дядя Вася задумался и решил заглянуть в
окно. Видит, дверь подперта холодильником, холодильник – стиральной машиной, а машина
уже умывальником. И решил левантийский дядя Вася в точности, как в анекдоте: «А чего тут
думать! Трясти надо!»
САША. Это называется – как надену портупею, так тупею и тупею.
ИЦХАК. Совершенно верно! Чем больше в армии дубов, тем крепче наша оборона. Видят – по-прежнему ни с места. Стали в окно, почти полностью закрытое холодильником, руки тянуть, чтобы с места машину сдвинуть. Не дотянулись. А на караване флаг Израиля. Достали – начали древком толкать, чтобы опять же отодвинуть машину. Я им: «Флаг Израиля не для того предназначен!» Проняло. Нашли какую-то железяку, стали пытаться ею. Ицхак изловчился и железяку эту вырвал у них из рук. Они снова задумались. Не прошло и часа, как сообразили. Врезали по петлям, дверь и слетела. Мы со вторым Ицхаком юркнули в «хадар бетахон» -«комнату безопасности». Обычно в караванах таких комнат не бывает. Но это же Гуш-Катиф, полигон арабских ракет! Стены и крыша комнаты – из бетона, а дверь железная и ставни железные. Ручку из двери мы вынули заранее, так, что подцепить снаружи невозможно. Меж тем к женщинам, которые с детьми остались в салоне, пришли солдатки и очень вежливо сказали: «Не волнуйтесь! Давайте вместе пойдем в автобус. Не будем травмировать детей. А мы, если нужно, донесем вам вещи до автобуса.»
В ответ они услышали от хозяйки и ее родственницы по имени Ольга:
- Свою совесть вы не очистите тем, что понесете в автобус наши сумки.
Кончилось дело тем, что солдаты понесли в автобус сумки, а солдатки – Наташу с Ольгой.
Между тем дети – одиннадцатилетний Ариэль и трое соседских забрались под караван. Там был как бы небольшой просвет, куда детям легко заползти, а взрослым дядям трудно. Полицейские затянули: «Дети, хотите бамбо? Хотите бисли?» Люди, которые совесть продали за зарплату, думали, что и дети купятся за бисли. Не вышло. Пришлось втискиваться под караван, выковыривать детей силой.
А тем временем мы с Ицхаком расположились в «хадар бетахон», где заранее запаслись водой
и пищей и поставили ведро с песочком. Но долго обороняться не пришлось. Сначала солдаты,
правда, поныли под дверью: «Все уже сами сдались, только вы остались», но потом вдруг
проявили нехарактерную для них сообразительность, принесли стандартную ручку от другой
«хадар бетахон», и быстренько открыли дверь. Только когда нас ногами вперед внесли в автобус,
удалось мне добраться до истоков столь неожиданной гениальности. Оказывается, в соседнем
караване молодые муж и жена, которые также укрывались в «хадар-бетахон», вышли наружу и,
после того, как воины-освободители, изрядно попотев, распилили им дверь специальным диском,
не понимая, с кем имеют дело, поверили стандартной лжи, решили, что, действительно, только
они остались, вследствии чего, считая, что подсказку уже не против кого использовать, сказали
солдатам: «Вы идиоты! Могли бы не резать дверь диском, а взять ручку в соседнем караване».
Те послушались, взяли их собственную ручку и открыли нашу дверь.
САША. А где вы сейчас?
ИЦХАК. Ты знаешь, для того бардака, который творится у нас в стране, сама операция была
проведена на удивление четко. Но на этом порядок кончился. Теперь они не знают, куда нас
девать. Сначала повезли в Иерусалим, потом на полпути свернули в Ашкелон, довезли до самого
Ашкелона и поволокли обратно в Иерусалим. А ведь у нас здесь дети... Ну, а у вас что?
САША. У нас? У нас только что объявили, что к воротам прибыл наряд полиции, и всем, кто не
является жителем Кфар-Дарома, просьба немедленно зайти в синагогу. Пришлось мне сворачивать мой
любимый надувной матрас, на который такое удовольствие плюхаться и который такая мука
надувать. Сейчас вот торчу на ступенях синагоги. Зовут внутрь, а мне чего-то не хочется.
Воздух свеж, хотя и не особенно прохладен, над головою – чистая луна. Сейчас, одну минуточку!
(пауза)
Ага, вот видишь? Пока мы тут калякали, а я наслаждался пейзажем, объявили отбой. Говорят, полицейские потоптались, как ты говоришь, и уехали. Пойду-ка я в свою любимую
палатку. Удачи тебе, Ицхак. Привет всем вашим.
Четверг, 18 августа. 9.00
ИЦХАК. Ну, как там у вас. Говорят...
САША. Правильно говорят. Нас еще ночью из палатки перегнали в синагогу, предупредили,
что в восемь утра ожидается нашествие. Между прочим, ошиблись. Оно началось не в восемь, а в семь. Мы еще не закончили молиться, а полицейские в черных рубашках уже окружили здание синагоги. Самые крутые из молодежи поднялись на крышу, превращенную при помощи мешков с песком и колючей проволоки в крепость, степень неприступности которой скоро будет проверена. Остальные остались внизу, в самой синагоге. Слышишь
громкоговоритель орет? Это они солдатам и полицейским крутят какую-то старую речь Шарона, где он прославляет поселенцев вообще и Гуш-Катифцев в частности. Сейчас, одну секундочку! Тут у синагоги огромный балкон, я хочу на него пройти. Ага, стоят гаврики в черной форме – обычная полиция или «Ясам»... Слышишь, Шарон смолк, теперь ребята кричат отсюда и с крыши, призывают солдат отказаться выполнять приказ. А вот и солдатики. Ицхак, да среди них же родные лица. Вон там один коротышка – ну ваще Рёзань-матушка. Сейчас, подожди (кричит в сторону). Русские, выйдите из строя! Не позорьте алию! Русские, выйдите из строя! Не позорьте алию!
ИЦХАК. А баррикаду вы строите?
САША. А как же. Наружные двери заварили, только одну маленькую оставили, и сейчас заваливают столами, стульями...(слышны апплодисменты)
ИЦХАК. А это еще что?
САША. А это – потрясающе! Какой-то полицейский закричал, что он отказывается выполнять приказ, развернулся и пошел. Вон они догоняют его... схватили... врезали...
скрутили... поволокли... Сволочи! (пауза) Ладно, Ицхак! Тут покамест местная дикторша вещает солдатам о поселении Кфар-Даром, которое они уничтожают, а ты мне расскажи, где ты, что ты и как ты.
ИЦХАК. Ну как?! Нас катали по Израилю полночи. Сначала не знали, куда везти. Потом водитель объявил, что у него кончилось рабочее время. Стали нас пересаживать в другой автобус. В-общем, вышвыривать из домов у нас умеют, а вот помогать устроиться... Даже еду и воду в эту жаркую ночь мы получили не от властей, а от жителей кибуца Саад. Принесли горячие блины, сэндвичи, напитки. Рады были хоть чем-то помочь.
Дальше нас стали возить по Иерусалиму. Одна гостиница заполнена, другая заполнена, в третьей изначально не освободили места. Короче катались мы с половины седьмого вечера до половины третьего утра.
САША. Сколько же ты спал в результате?
ИЦХАК. Я вообще не спал. Вот скоро поеду домой в Кирьят-Арбу, там и отосплюсь.
Четверг, 18 августа.21.00
ИЦХАК. Привет, Саша.
САША. Привет. Ну как, отоспался?
ИЦХАК. Отоспался. А ты где?
САША. Еду на машине в Элон-Море.
ИЦХАК. С ветерком?
САША. С ветерком. Денек был жаркий.
ИЦХАК. Ты на крыше был?
САША. Нет, внизу, в зале. Если бы я был на крыше, мы бы сейчас не разговаривали. Их же повязали всех. Впрочем, тогда я не знал, что так выйдет. Может быть, если бы знал, то набрался бы духа и присоединился к ним.
ИЦХАК. Скажи, а сами жители поселения тоже сопротивлялись или, как утверждает радио, только и ждали, когда их вывезут?
САША. Ждали! То-то они три автобуса, когда их загрузили, подожгли изнутри. Водителям пришлось открывать двери, тут-то все и разбежались.
ИЦХАК. Молодцы! Ну, а ты чем занимался?
САША. А я в микрофон орал по-русски: «Арабы празднуют победу! Арабы кричат: «Мы действовали правильными методами!» Они получают награду за то, что убивали наших братьев в «Дельфинариуме». Русские! Те, кто погиб в «Дельфинариуме» смотрят на вас! Сделайте свой выбор! Не позорьте их память!»
ИЦХАК. Тоже неплохо...
САША. Плохо. Все равно никто из русских не вышел из строя.
ИЦХАК. А полиция не зверствовала?
САША. Около двенадцати появился мужик с рупором. Рассказал, что менты проявили жестокость, выселяя вдову человека, погибшего в теракте и его маленьких детей. Подробностей я не знаю.
ИЦХАК. А как вообще настроение было.
САША. У нас приподнятое. Молодежь пела песни о земле Израиля. Рядом со мной пожилой мужчина задумчиво сказал: «Такое ощущение, что я снова перенесся в сорок седьмой год, что на дворе двадцать девятое ноября, и мы празднуем независимость Израиля. Не знаю, удастся ли нам сегодня победить, но уверен в одном – мы вырастили чудесную молодежь. А это уже победа!»
ИЦХАК. А клетку, чтобы снимать людей с крыши, ты видел?
САША. Конечно, видел. Я помню, в подмосковной электричке кто-то нацарапал на стенке тамбура «Евреев – в клетку!» Вот и сбылась его мечта в еврейской стране.
Кстати об ассоциациях. Говорят, вся эта операция называется «Яд Ахим» -«Помощь братьям». Помнишь, в шестьдесят восьмом году братскую помошь народу Чехословакии?
ИЦХАК. Не помню. Я тогда маленький был.
САША. Ладно, сейчас не до того.
ИЦХАК. Саша, можно один вопрос?.. Даже не знаю, как начать. Скажи, там наверху... ну, кислота не кислота, но какая-то «химия» была?
САША. Ицхак, все приготовления происходили у меня на глазах, всё делалось воткрытую. Да, краска была, да, вода была. Цепи, которыми преграждали проход – были. Больше не было ничего. Я поражаюсь подлости властей.
Самое страшное «оружие» - ребята зайчиков в глаза полицейским пускали. А если серьёзно говорить, те, кто были на крыше - настоящие герои. У Цветаевой про чешского офицера с десятью солдатами, оказавших сопротивление немцам в день оккупации:
«Значит, страна так не сдана.
Значит, война все же была».
Но они были вместе. А что было поселенцам делать, когда в дом по пятьдесят «ясамников» заходило. Ицхак, у меня до сих пор перед глазами девочка лет восьми в автобусе, заляпанном белой краской, которая показывает кулачок мучителям, а потом тот же кулачок поднимает, глядя на нас – дескать, держитесь, ребята! Ты бы видел глаза этой девочки. Она всё вспомнит, когда придет срок платить по векселям!
И еще стоящий в тени бывшего своего дома плачущий парень.
ИЦХАК. А во сколько до вас добрались?
САША. Примерно в половине шестого. Сначала свет в синагоге – то ли нам отключили, то ли ребята сами погасили. Мы сели на пол и начали петь. Такого горького пения, я ни в один пост девятого ава не слышал. А потом вломились они – черные, страшные, каждый размером со шкаф. И мы тогда запели не унылую песню – нечего этим бандитам, этим псевдоевреям видеть наши слезы, а по-боевому:
«Ки ло итош ашем,
Ки ло итош ашем,
Ки ло итош ашем амо,
Ки ло итош
Ашем амо
Ве нахалато ло яазов.
Ашем ошиа
Амелех яанену
Ашем ошиа
Амелех Яанену
Амелех Яанену
Бэйом карену!»
«Ибо не оставит Г-сподь народа Своего и наследия Своего не покинет.
Да ответит нам Царь, в день, когда мы взываем к Нему!»
Они ждут, переминаются с ноги на ногу, а мы поем и поем. Тогда их пахан хватает рупор и пытается что-то нам сказать. Но куда там! Мы только громче поем. И тогда они стали хватать нас и выволакивать из синагоги.
ИЦХАК. А шапки вы с них при этом не срывали?
САША. Они были в касках и черных комбинезонах, сплошь залитых белой краской. Они и мне брюки этой краской вымазали. А при чем здесь шапки?
ИЦХАК. В Неве-Дкалим ребята срывали с них шапки, так они головы стали руками закрывать. В синагоге – с непокрытой головой? Как можно!
САША. Цадики!
ИЦХАК. А кого первого вынесли?
САША. Рава Менахема Феликса. Здорово ногами дрыгал. Они, бедолаги, прямо-таки танец с ним на руках исполнили.
ИЦХАК. А тебя?
САША. Я сцепился руками с плачущими ребятами, но эти гады разорвали нашу цепочку и понесли меня. Один так выкрутил мне ногу, что я чуть не заорал. Но не буду же я при них орать. Только сказал: «Теперь я вижу, что ты профессионал.»
Возле автобуса встал на ноги, дескать сам войду. Они не возражали. Но не тут-то было. Какой-то парень из местных рвется наружу, кричит: «Дайте мне взглянуть на мой дом! Дайте мне в последний раз увидеть мой дом!» Этот крик до сих пор стоит у меня в ушах.
В автобусе очень вежливые, искренне сочувствующие солдатики стали предлагать нам воду. Мы сказали: «Из ваших рук мы ничего не возьмем.» - «Но почему?!» - «Потому, что вы соучастники преступления. Смотрите, какой цветущий сад вы разрушили! Смотрите, над какими людьми вы издеваетесь!» - «Мы ни над кем не издеваемся, у нас – приказ!» «В первую очередь нужно слушаться приказов своей совести. Есть среди вас хоть один, кто считает этот приказ справедливым?» Молчание. «Вот-вот, - сказал я. – Вы отдаете Эрец-Исраэль врагам! Вы не любите Эрец Исраэль!» «Я люблю Эрец Исраэль» - тихо сказала маленькая солдатка. «Врешь! - ответил я. – Ты струсила, ты побоялась пожертвовать тремя неделями свободы ради Эрец Исраэль! Не уметь жертвовать – значит, не любить!»
«Где ты живешь?» - спросил я молоденького офицера. «В Алфей Менаше» - ответил тот.
« Там живет моя старшая дочь, - сказал я. – Когда я приеду к ней и мы пойдем гулять по поселению, если я увижу тебя, я всем вокруг скажу – Этот человек изгонял евреев с их земли.» Офицер отвернулся. Я между тем продолжал. «Здесь, в Кфар-Дароме, есть, вернее теперь уже был, Музей нашей истории. Там есть фотография во всю стену – девочка, которую везут в вагоне в Освенцим. Когда в соседнее помещение залетел арабский снаряд, девочке вот сюда, - я показал на свой висок, - попал осколок. Я об этом сделал очерк в газете. Он назывался «Убита дважды – в Освенциме и в Гуш-Катифе». Теперь эта фотография попадет в руки арабов. Они будут ржать и мочиться на нее. Сегодня вы убили эту девочку в третий раз.» У белокурого солдата с тонким еврейским лицом и удивительными по теплоте глазами по щекам текли слезы. А неподалеку продолжала рыдать в прожившая в Кфар-Дароме несколько месяцев девушка из нашего поселения по имени Сарра. Она сидела на полу, обхватив голову руками и тряслась в самой настоящей истерике. Солдатка хлопотала вокруг нее, а та отгоняла ее, крича: «Уйди! Уйди от меня! Зачем вы это сделали! Зачем вы это сделали! Зачем вы это сделали!» Еще некоторое время после Кисуфима мы ехали по закрытой зоне, а дальше, как только она закончилась, по обе стороны дороги появились плакаты в поддержку поселенцев и толпы людей, приветствующих нас. Тут-то нас и высадили. Солдаты пытались довезти нас до какого-нибудь города, офицерик куда-то все время звонил, но начальство дало ему понять, что не фига, достоевщина кончилась, пусть сами добираются. Мы стали выгружаться. Солдатка подошла ко мне и сказала: «Вы знаете, у Сарры все вещи и деньги тоже остались в Кфар-Дароме. Передайте ей, пожалуйста, из моих рук она не возьмет.» И девушка протянула мне двадцать шекелей. «Я сам дам ей двадцать шекелей, - отвечал я, - а из твоих рук тоже не возьму. – Вот после того, как ты в следующий раз откажешься соучаствовать в подлости, я и возьму у тебя, если понадобится сколько угодно денег или, наоборот, отдолжу тебе сколько угодно денег. Ребята, - обратился я и к ней и к остальным солдатам. – Меня зовут Саша. Я живу в Элон Море. Меня там каждый знает. Я всех вас приглашаю к себе в гости. Я покажу наши прекрасные места, мы погуляем с вами, посидим, если хотите – выпьем. Но только после того, как вы в следующий раз предпочтете самопожертвование гнусности. Ни минутой раньше.»
Солдаты уехали, а мы встали на перекрестке, стали ловить попутки. К нам отовсюду начали приходить и приезжать люди, угощать колой и всяческими печеностями. Некоторые просто подходили, чтобы пожать руку, другие забирали наших ребят в машины и везли куда тем было нужно. Тогда-то я и услышал, что «крыша» еще борется.
А потом вереницей потянулись новые автобусы с беженцами.На повороте они замедляли ход. Увидев группу с рюкзаками и оранжевыми лентам, они из окон протягивали нам руки и кричали: «Мы вернемся в Гуш-Катиф! Мы вернемся в Гуш-Катиф!»
ИЦХАК. Мы вернемся в Гуш-Катиф.
САША. Мы вернемся в Гуш-Катиф.
Александр Казарновский
Т Ю Р Ь М А - Э Т О Н Е С Т Р А Ш Н О.
Александр Казарновский
Всю жизнь был законопослушным гражданином, а тут за три недели уже второй раз катаюсь, как сказал Остап Бендер, в чудесной решетчатой карете. Всю жизнь (с определенного возраста) ходил своими ногами, а тут уже второй раз родная полиция носит меня на руках.
Ну, а теперь по порядку. Не успел я закончить мемуары о Кфар-Дароме, как труба вновь позвала в бой - Санур, Хомеш.
Итак, понедельник двадцать второе. Ночью из нашего поселения выходит группа в Хомеш, но это двадцать пять километров по горам или сорок по шоссе. В свои пятьдесят четыре я на такие подвиги не способен. Остается Кдумим, но туда, говорят, все дороги перекрыты. В Кдумиме, как известно, расположен штаб, координирующий помощь борющимся Сануру и Хомешу. Я выезжаю из дому и добираюсь до перекрестка Тапуах с твердым решением дождаться четыреста семьдесят третьего автобуса и попытаться на нем проникнуть в Кдумим. Но едва я вылезаю на Тапуахе, как подъезжает Субару, обладатель которой, высовываясь в окно, кричит: "Кдумим!". Теперь не имеет значения, что четыреста семьдесят третий вот-вот будет. Я отправляюсь в путь с жителем Кдумима, поскольку мне точно сказали, что в кдумимских машинах пассажиров вообще не проверяют. Дорогой выясняется, что мой водитель – никакой не житель Кдумима, а такой же, как я, доброволец. Когда же нас останавливают на перекрестке Джинсанфут, оказывается, что сидящих в салоне машины трясут вне зависимости от того, из Кдумима водитель или из Нью-Йорка.
В общем, завернули нас. Вышел я на этом перекрестке, покантовался, постыдил девочек из внутренних войск. Они, бедные, оправдывались:
- Если я откажусь выполнять приказ, меня посадят на месяц, и мама будет переживать.
- А где живет твоя мама?
- В Галилее.
- Ты не понимаешь, что сейчас содействуешь тому, что и твою маму со временем выгонят из дому?
Вторая девица:
- А моего папу уже выгнали. Он жил в Гуш-Катифе. Но что же делать? У нас приказ.
- Девочки, это мы уже слышали в Нюренберге.
Вдруг я вижу Йоси из нашего поселения. Бросаюсь к нему. Он стоит возле полицейской машины и говорит своему сыну, находящемуся по ту сторону решетки:
- Ну ладно, передай привет Эстер. Береги ее, она твоя сестра, и ей только четырнадцать, а тебе уже шестнадцать. Я постараюсь сесть поскорее, и будет у нас семейная камера..
"Врагов народа" увозят, и я спрашиваю Йоси:
- Куда вы сейчас?
- На перекресток Ирон. Через него погонят автобусы для депортации жителей Санура и Хомеша. Говорят, на Ироне наши будут перекрывать шоссе.
Я присоседиваюсь к нему, и вот мы мчимся по шестому шоссе на север, к неведомому перекрестку Ирон.
Пост. Солдаты берут наши удостоверения и спрашивают, куда мы едем. Значит, здесь тоже проезд запрещен. Уж ввели бы сразу по всей стране комендантский час. Или комендантский месяц.
Йоси сообщает, что мы едем в Таль Менаше – это поселение здесь неподалеку. Солдаты уносят наши удостоверения, как я понимаю, проверять по компьютерам, не засветились мы на каких-нибудь акциях. К моему удивлению, обнаруживается, что не засветились, потому что после десятиминутного ожидания нам вручают наши удостоверения и говорят: "Езжайте с миром." Но не проходит и минуты, как нас снова останавливают, на сей раз полицейские, и опять требуют удостоверения. Они крайне изумлены, узнав, что совсем рядом армия занимается тем же, чем они.
Бен Гурион сказал: "Я хотел увидеть своими глазами страну чудес – Советскую Россию, а также рассказать ее жителям о возрожденной Палестине, которая тоже является страной чудес." Воистину.
В общем, растолковали мы полицейским, что любой глупости должен быть предел, и они нас пропустили.
Приехали мы на перекресток возле поселеньица Кацир. Бойцов – человек пятьдесят. Поодаль уже кучкуется полиция. В отличие от Гуш Катифа, здесь резкая концентрация "русских". Встречаю Зеева Гейзеля, профессора, создателя школьной системы "Мофет". Дальше начинается обсуждение вопроса "Что делать?" – яркая иллюстрация к старой истине "У каждого Абрама – своя программа". Параллельно стоятся прогнозы, когда появятся автобусы, посланные за выселенными. Прогнозы переходят в дискуссию. Страсти накаляются. В момент, когда амплитуда ручных взмахов достигает пика, появляется автобус. Старый, красно-белый, "эггедовский", зарешеченный. Точь в точь как те, на которых нас вывозили из Кфар Дарома.
Все бросаются на дорогу, и автобус проскочить не успевает. Народ начинает ходить по переходу туда-сюда. Никто не имеет права задержать людей за то, что они переходили улицу в положенном месте. Подоспевшие солдаты и полицейские образуют цепочку и пытаются оттеснить нас. Мы организуем контрцепочку и пытаемся оттеснить их. Что самое смешное – успешно. После чего, понимая, что закон все равно нарушен, а ходящую публику легче сдвинуть с места, мы усаживаемся на мостовую. Полицейские и солдаты пытаются оторвать от асфальта одного, другого из молодежи. Я помогаю ребятам удержаться на месте, отдираю вцепившиеся в них руки, ору полицейским: "Не трогайте их! Убирайтесь отсюда!" Полицейские с удивлением смотрят на разбшевавшегося старпера, но отступают. Наконец, посовещавшись, следующий свой приступ решают начать именно с меня. Чтобы под ногами не путался – в прямом смысле. Мы, правда, сцепились руками, но у меня на левом фланге никого нет – в сидящем полукруге я крайний. Через несколько минут, извиваясь в руках амбалов, борющихся одновременно со мной и желанием дать мне в морду, я попадаю на край тротуара. По бокам, как у мавзолея, возле меня ставят посты. Дальше сопротивление продолжается без меня. Выносы тел следуют один за другим.
Вот несут совсем молоденького паренька, который дергается так, что по сравнению с ним, я был, говоря словами Чехова, "утоплый труп мертвого человека". Его укладывают где-то слева от меня, причем укладывают так, что он кричит от боли, и вокруг сразу собирается толпа как полицейских, так и граждан. Подъезжают полицейские машины, и нас собираются везти в отделение. Зеев Гейзель стучит мне в окно и кричит:
- Ни на какие вопросы не отвечай! Не называй своего имени! Не говори, какой у тебя номер удостоверения.
По дороге седой бородатый Шабтай и молоденький Ави обучают меня триединой формуле:
а) я не преступал закон,
в) это политическое дело,
с) я ничего не буду говорить.
Мы приезжаем в полицейское управление Вади Ара – пригорода Афулы. Нас заводят за барьер и сажают на травку. Там уже толпа ребят, наших прекрасных религиозных ребят – самая замечательная молодежь, которую я видел в жизни – добрая, чистая душой, любящая Родину и готовая на любые жертвы.
Мы поем еврейские песни и танцуем, встав в кружок. Пригоняют целый автобус, и нашего полку резко прибывает.
- Саша!
Ко мне подскакивает парнишка лет шестнадцати, с которым мы вместе "сражались" в Кфар Дароме. Мы обнимаемся.
- Может, до беседы со следователем дело и не дойдет, - оптимистично говорит один из вновь прибывших олимов. – Сразу отпустят.
Словно в ответ на его слова, нас по одному начинают выдергивать и отводить к следователю. Ну и ладно. Быстрее домой отпустят.
К ограде полицейского участка приходят русскоязычные ребята, с которыми я сегодня познакомился на перекрестке. Они приносят всяческие вафельки, угощают нас.
- Куда тебе потом ехать? – спрашивают меня. – А то на дворе уже ночь, автобусы не ходят.
- В Пардес-Хану, - отвечаю. – Моя жена сейчас там, у своей мамы.
- Вообще-то мы в Иерусалиме живем, - говорят они, - но ладно, подождем тебя.
Ни они, ни я, еще не знаем, что ждать пришлось бы долго.
Подходят какие-то незнакомые люди. Просовывают шоколадки сквозь прутья ограды. Люди без ермолок, а на обертке написано по-французски. Кошерно ли? Мы стараемся найти значок кашрута, но незаметно, так, чтобы их не обидеть. Это нам удается, и мы радостно кричим: "Кошерно!". Они обижаются: "А вы как думали?".
Вообще все прохожие, завидев в полицейском дворе ребят в оранжевых майках и бородачей в кипах, все понимают и демонстрируют нам свою поддержку.
Я вспоминаю, как мой друг, которому я звонил из Кфар Дарома, кричал мне в трубку: "Да подавляющее большинство страны поддерживает размежевание!" И это в стране, где каждый четвертый пешеход и каждая третья машина украшены оранжевой ленточкой. Хорошо сказал Станислав Ежи Лец: "Некоторые симулируют глухоту, чтобы оправдать немоту."
Я знакомлюсь с несколькими русскоязычными. Среди них Юра без кипы – характеристика крайне редкая для активной части израильского населения. А вот и Зеев. Здравствуй, дорогой! Вот где встретиться довелось. Но ничего, скоро домой поедем. И почему-то меня не тревожит, что после того, как часть молодежи отпустили, никто из тех, кого вызывают, не возвращается.
Все твердо решают уйти в глухую несознанку и не называть даже своего имени.
Я угощаю сигаретами подошедшего к барьеру симпатичного смуглого полицейского. Я еще не знаю, что через несколько часов мы будем на хор одну сигаретку пускать. Мы с ним беседуем о политике и обнаруживаем полное единодушие.
- Так какого черта? - спрашиваю.
- А что делать! – разводит он руками. – У меня семья, дети.
Он не подозревает, что эта фраза из старого советского анекдота. Я беседую с другим полицейским. Начало идентичное. Концовка чуть другая:
- А что я мог сделать один?
Я рассказываю ему сценку, которую мы в студенческие годы ставили в институтском театре: выходит человек на сцену и говорит: "А что я мог сделать один?" Выходит другой, разводит руками: "Ну, а я что мог сделать один?" И так пятеро с разными интонациями. Шестой выстраивает их в затылок, и они маршируют с речевкой: " А что я мог сделать один? А что я мог сделать один?"
- Ребята, - говорю, - когда ваших детей будут убивать арабы, которым сейчас наше правительство мостит дорогу, повторите им свои сегодняшние отмазки.
Сопят.
Вот и моя очередь. Вхожу в кабинет к большеголовому сефарду, и он берет ручку, какой-то расчерченый бланк, и собирается вписывать имя, номер удостоверения. Я молчу.
- Все понятно, - улыбается он. – В таком случае позвольте вам сообщить, что вы арестованы, и провести обыск. Будьте добры, рюкзак на стол.
Я кладу рюкзак на стол, по просьбе веселого следователя открываю его, и через пять минут удостоверение в его руках.
- Ого! Элон Море? Молодец! – восхищается он и переписывает мои данные. Я, между тем, замечаю на стене портрет Рехавама Зееви, политика, известного своей правизной, убитого террористами, сторонника трансфера арабов. Теперь уже наступает моя очередь говорить: "Ого!"
- А как Вы думаете? – вновь улыбается полицейский. – Я ведь тоже поселенец. Я живу на территориях.
Ну и что, что на нем нет кипы?
- Правда? И где же?
- Неважно.
- Мне что, обыск провести?
Он смеется и называет свое поселение. В вежливой форме повторяю свое "Какого черта?"
- А что делать? – отвечает он. – Работа.
Редкое разнообразие ответов.
На вопросы я по-прежнему отказываюсь отвечать. Он сам заполняет все бланки и напутствует меня бодрым:
- Сейчас будет суд, а потом наверняка Вас отпустят домой.
По дороге в КПЗ я встречаю Юру. Он отдает мне все оставшиеся у него сигареты. Он жестоко поплатится за свою доброту, но пока этого не знает. Ко мне присоединяется, вернее, ко мне присоединяют, Моти, невысокого религиозного киббуцника из Лави, которого взяли только за то, что он снимал видеокамерой действия полицейских. А вот и Шабтай с юным Ави. Ну и ладненько. Вместе хулиганили, вместе и сидеть будем.
Меня ведут первым. Отворив очередную решетчатую дверь, заводят в коридор, куда еле-еле можно протиснуться. Я прохожу мимо решетчатой двери справа и вижу решетчатую дверь впереди.
- Сюда? – спрашиваю конвоира.
- Сюда! Сюда! – отвечает под многоголосое ржание усатый араб из-за решетки.
- Да не сюда! – дергается конвоир. – Вот сюда!
Он оттаскивает меня назад и запихивает в правую дверь, которую я только что проскочил. Я вздыхаю с облегчением. Свои. Облегчение проходит ровно через минуту, когда в комнату запихивают еще троих, и я считаю сначала нары (все уже занятые – раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь), а потом нас - раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять, одиннадцать, двенадцать, тринадцать, четырнадцать.
"А где лечь-то?" – недоумеваю я, опять же не подозревая, что скоро окажусь в помещении, где не только лечь, но и сесть будет негде. Пока же лежбище дружно превращается в посиделки, и нам освобождают место, чтобы тоже присесть. Лежать остаются только спящие. Их не будят.
Впрочем, в этой камере мы ненадолго. В двери звякает ключ, и мы оказываемся в коридоре. Пока ждем, когда нам откроют дверь, ребята успевают узнать у одного араба из соседней камеры, за что сидит. Оказывается, за убийство. У них были выборы, и страсти накалились. Политический противник кинулся на него с ножом, но наш сосед действовал по принципу: "Бей первым, Фредди!". Арабы, разумеется, израильские.
Нас сажают в скотовозку и везут в Хадеру. Я радуюсь – до Пардес Ханы рукой подать. Утром – суд, днем – увижу жену. Дурак.
В хадерской тюрьме (сколько раз бывал в этом городе, понятия не имел, что такая существует) нас заводят вообще в какое-то странное помещение. Посередине стоит стол – точь в точь операционный, как в кабинете ветеринара – я видел, когда собак своих возил. Больше нет ничего, голые белые стены и яркие лампы дневного света. А время - два часа ночи, спать хочется смертельно. Народ плюхается прямо на пол, я располагаюсь пузом вниз на каком-то карнизике и мгновенно засыпаю.
- Куму, куму! (вставайте).
Куму, так куму. В большой красивой комнате с портретом Рабина на стене (это меня сразу насторожило, а зря – чем мне помог портрет Ганди?) и уголком, посвященном какому-то полицейскому, павшему в борьбе с организованной или неорганизованной преступностью, куча народу, и половина курит. У меня уже сигареты на исходе, но я пока не "стреляю" – во-первых, все-таки противники, хотя и опосредованные, а во-вторых, после того, как поспал, во рту такая пакость, что добавлять в нее еще никотин – извините!
У меня отбирают всю имеющуюся еду, мобильный телефон – как мне теперь предупредить дома, что утром не вернусь? – и еще что-то.
Затем перехожу к доктору. Доктор – милый, русскоязычный, с бородкой, как изображали ученых на советских плакатах бок о бок с рабочим и колхозницей – измеряет мне давление, выясняет, что у меня пять лет назад был инфаркт, а сейчас в почках хранятся драгоценные камни и … отбирает у меня лекарства. Низ-зя! Почему – ясно. Борьба с наркоманией. Представляю себя, наглотавшегося картии ( аспирина) или балдеющего от правастатина, средства против холестерола. Кстати о правастатине. С ним, как оказалось, распрощался я в ту ночь навсегда, так что холестеролу теперь ничто не мешает порабощать мой беззащитный организм.
Короче, врач от каждого лекарства выделяет мне по одной-две таблетке, а остальные будут с нетерпением ждать меня у полицейских, когда придет срок. Еще раз забегая вперед, отмечу, что таблетки я действительно получил, только не свои, а чьи-то чужие. Добрый доктор немножко перепутал, и, возможно, если бы я на следующий день не заметил подмены, услышав полицейское: "Вот твоя порция, живо пей!", эти строки уже некому было бы писать.
Зато этот врач поднял мне настроение (может, думал: "Пусть порадуется напоследок!") тем, что с уверенностью произнес:
- Конечно же вас завтра отпустят! Что вы, преступники что ли?
То ли он придуривался, то ли действительно не понимал, что мы-то и есть настоящие государственные преступники. Я работаю в интернате для русских тинейджеров. Так вот, у нас достаточно пацанов, которые судились либо за драку, либо за кражу, либо за наркоту. И ни одного дня, ни одной ночи ни один из них не провел ни в КПЗ, ни в тюряге!
Оценив, выдержит ли наше здоровье израильскую пенитенциарную систему, наши опекуны решают, что начало четвертого утра – самое время отправлять людей спать с условием, что в семь подъем, о чем нам сообщают грозно и радостно. Доплетясь до места назначения, мы валимся на нары с поролоновыми тюфяками, ничего не стеля, лишь сорвав с себя верхнюю одежду, поелику жара сумасшедшая.
Предсказание насчет семи часов исполняется с чисто немецкой пунктуальностью без персти, сложенной в израильской традиции. Хоть в чем-то… Без четверти восемь нас везут обратно в Вади Ара. Прав был Бен-Гурион – страна чудес! На школы денег нет, на нужды пенсионеров – нет, а чтобы нас, хулиганов, через пол-страны возить – нашлись.
Зато у нас обновка – кандалы. Самые настоящие, как наручники, только – "наножники". Сковывают нас попарно – правую ногу одного с левой другого. Маршируем, скандируя:
"Смоль – ямин – смоль,
Мефахед, Ани ло яхоль!" "Левой – правой – левой,
Командир, я не могу!"
Имеется в виду выполнять приказ об изгнании евреев.
Мы едем, хотя и в Вади Ара, но не в полицию, а в здание суда. Впрочем, в полицию мы тоже заезжаем – прихватить с собой… Ба, знакомые все… Зеев Гейзель, Юрочка, про сигаретный подвиг которого можно сказать словами Евтушенко: "Никто, как русский, не спасал других, никто, как русский так себя не губит." Здесь же Нахман с резко заостренными чертами лица, Виктор с удивительно благородным лицом под копной седеющих волос. Ну, и весь молодняк – будущее нашего народа, которым он уже сейчас может гордиться.
Мне дают возможность позвонить домой, сообщить, где я нахожусь, хотя по правилам это запрещено.
Нас – человек двадцать пять – заводят в две комнатенки, по сравнению с которыми вчерашняя КПЗ кажется Дворцом Съездов. Молодежи сидеть негде. Она бухается на пол. Во "взрослой" камере есть карниз, на нем сидим посменно, периодически уступая друг другу места. При этом, хотя обе зарешеченные двери из камер выходят лишь в коридорчик, который сам по себе находится за запертой дверью, одна из камер также постоянно заперта. Которая? Это зависит от того, откуда в последний раз ходили в туалет. Если, скажем, кто-то из запертого молодняка просится, приходит полицейский, загоняет всех нас из коридорчика в нашу душегубку и открывает камеру с юной порослью. И так пока не приспичит кому-то из старичья.
Появляются общественные адвокаты – молодой паренек, ярко выраженный марокканец, и представительный мужчина в очках, явный ашкеназ. С ними религиозная женщина по имени Мирьям. Говорят, она известный адвокат, но в данном случае дела не ведет, а выполняет функции консультанта по особо сложным вопросам. К адвокатам я почему-то отношусь настороженно, и через голову молодого обращаюсь к Зееву:
- Как ты думаешь, на суде идти в сознанку или, как Иванушка Бездомный замкнуться в гордом молчании?
Неожиданно "марокканец" поворачивается ко мне и отвечает по русски:
- На суде вы говорить не будете ничего. Говорить буду я.
С трудом возвращаю на место круто отвисшую челюсть и жалобно спрашиваю:
- А вы откуда приехали?
- Из Дагестана, - отвечает он с легким акцентом, глядя на меня красивыми глазами. – Сегодня, - возвращается он к теме, - будет обсуждаться вопрос о дальнейшем вашем задержании. Не волнуйтесь, я уверен, что вас отпустят сразу после суда.
Полицейский, доктор, а теперь и адвокат… Я уже не сомневаюсь, что скоро буду на свободе.
Наконец, нам надевают "наножники" (их, разумеется, снимали, когда запихивали нас в эти спичечные коробки) и ведут в зал суда.
Ура! Кондиционер! У меня ощущение, будто я дышу в первый раз за сегодняшний день.
Зал суда – комната размером с половину классной. Мы занимаем партер, а сочувствующие – галерку. По бокам – чуткие стражи – а вдруг нам вздумается устроить марафон в кандалах. Слева перед нами следователь, выполняющий функции обвинителя. Он очень похож на артиста Куравлева, не в обиду последнему будь сказано. Справа два наших адвоката, один из которых дагестанец Дан.
- Встать, суд идет.
Появляется грозный суд в лице плечистой дамы со жгуче черными волосами (возможно, парик) и довольно обаятельным лицом. Сразу видно, она из породы женщин, которых в России называют "конь с яйцами" (кажется, в иврите есть выражение еще аппетитнее – "иша им бейцим" – "дама с яйцами").
Обвинитель почему-то начинает свою речь с того, что все задержанные отказались сообщить свои имена и номера удостоверений. Тут же выясняется, что уже все сообщили. Тогда он переходит к живописанию свирепых поселенцев, парализовавших работу общественного транспорта. Называть общественным транспортом автобус, в котором будут увозить из дому изгнанных со своей земли людей - очаровательный новояз. А другого транспорта я там не видел.
Затем он снова возвращается к нашему отказу сотрудничать со следствием. Судья обрывает его, заявив, что эта тема уже закрыта. Он пробует что-то возразить, она начинает орать. Это сближает. Но через минуту она точно так же орет на нашего адвоката. Это настораживает. Правда, наш адвокат выдвигает смехотворную версию, что автобус толкнул кого-то и люди просто, столпившись, выражали свое возмущение. Пикантность ситуации заключается в том, что, судя по всему, у полиции есть видео пленка, на которой запечатлено, как толпа, а в ней некоторые из присутствующих, сидит на мостовой и распевает гимны Вс-вышнему. Странная реакция на ДТП. Дану ничего не остается, кроме как, упирая на то, что размежевание практически закончено и мы собой опасности не представляем, распустить нас по домам до окончания следствия. Судья удаляется сама с собой (или с телефоном?) на совещание, а нас в "наножниках" отводят в соседний зал. Начинается самый психологически трудный момент. Решается наша судьба, по крайней мере, на ближайшие несколько дней. И, как назло, нет рядом нашей молодежи, которая так здорово умеет поднимать дух. Кое-как мы запеваем "Да будет этот час часом милосердия", затем раскочегариваемся на "Не покинет Б-г своего народа" и, наконец, окончательно приходим в себя, распевая "Весь мир – очень узкий мост, и главное – ничего не бояться." На этой высокой ноте мы, гремя кандалами, гордо вплываем в зал суда, будучи готовы ко всему, особенно к тому, что нас немедленно отпустят на все четыре стороны.
Вместо этого судья объявляет, что на нас висит тяжкое обвинение в попытке сорвать общественное мероприятие (погром), что она отметает доводы защиты о том, что размежевание окончено, поскольку осталась проблема жилья для изгнанников из Гуш-Катифа и Северной Самарии, до решения которой за полтора года тщательнейшей подготовки к размежеванию руки у властей так и не дошли, и теперь не дойдут, так что нужно отправить за решетку потенциальных защитников. Поэтому в интересах следствия она продлевает нам пребывание за решеткой на шесть дней, включая пятницу и субботу, а в воскресенье в час дня мы выйдем, если опять не продлят. То есть на само следствие отводится лишь два дня, а пятница и суббота вдали от семей – это подарок от фирмы. А не хрена было на мостовую задницей шмякаться, а потом в заботливых руках стражей порядка лапками дрыгать. Впрочем, большинство присутствующих не шмякались и не дрыгали. Но могли. Надо упечь. В заключение тетенька судья сказала, что мы можем сильно сократить себе срок задержания, если будем сотрудничать со следствием и сильно удлинить, если не будем.
Нас снова в кандалах тащат в нашу соковыжималку. Наступают те неизбежные, но желательно как можно более короткие минуты уныния, через которые любой заключенный, будь то в Совке, на Гаити или в Израиле, должен переступить. Я начинаю соображать, что будет с моими, когда они узнают, что я не вернусь ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра. Они ведь так просили, чтобы я был осторожен. Зеев ходит и бормочет: "Ну что же из "Хонену" никто не приехал?!" ("Хонену" – группа юристов, помогающих тем, кто борется против размежевания. ) Даже с лица железного Шабтая на какой-то момент слетает его обычное выражение беззаботности. Нас запирают в нашем курятнике, а на наше место уводят молодежь. Они маршируют в кандалах с песнями, временами скандируя "Еврей не изгоняет еврея!" Вернувшись через два часа, они сообщают нам, что их, несовершеннолетних, отпустят уже в пятницу. А вы говорите – советский суд самый гуманный в мире. Причем обратите внимание – дело закрывать никто не собирается. Нам всем еще предстоят мытарства. А сейчас это так, разминка.
Обнаружив свободный уголок карниза, я сажусь и задремываю. На дворе уже ночь. Будят меня сообщением, что нас опять куда-то везут. Говорят, в Тверию. Вот и хорошо – в Кинерете выкупаемся. Юнцов же отвозят в какое-то другое место. Дай Б-г, чтобы в "Маасиягу" – там сейчас лучшие из лучших.
Стоит мне плюхнуться на железную дырчатую скамейку скотовозки, как я проваливаюсь в тяжелую дрему, просыпаясь лишь на поворотах, когда голова моя бьется о металлический барьер, отделяющий нашу братию от кабины водителя.
В тверской тюрьме никаких бланков, никаких обысков. Нам говорят "Добро пожаловать", что при данных обстоятельствах звучит довольно забавно. Затем, правда, загоняют в зарешеченный накопитель, но сразу же приносят поесть. Еда довольно противная, поскольку разогревали ее два час назад, когда мы и должны были приехать, и она успела остыть. Но мы не привередливы, уминаем.
Сквозь решетку рассматриваю "приемный покой". На стенах картины или репродукции, может, не великих мастеров, но без китча. Работает телевизор.
Нам нужно помолиться. Тюремная синагога уже закрыта. Специально для нас ее открывают и мы, как говорили в Совке, отправляем культ. Из синагоги выходим в тюремный дворик, сверху покрытый решеткой. Пока я "дывлюсь" на небо в шашечку, мои друзья советуют взглянуть под ноги. По асфальту задумчиво бродят огромные израильские тараканы, "джуким", как их здесь называют. Хоть вверх гляди, хоть вниз гляди – всюду тебе напомнят, что ты в тюрьме.
Из окна, мимо которого мы проходим по дворику, раздается крик: "Слушайте Майка! Слушайте Майка!" Дальше идет дикая ругань в адрес Шарона, правящей хунты и вообще всех на свете. Все это на диком надрыве. Короче, не дай Б-г оказаться в одной камере с таким вот Майком. (Впоследствии бедные Гейзель, Юра, Элиэзер и иже с ними именно там и оказались). Нас возвращают в накопитель и там весьма произвольно разделяют на две группы. Но я доволен. Со мной – "видеопровокатор" Моти, стоик Шабтай , смуглый йеменец Ицик, который весь день щедро снабжал нас с Юрой сигаретами, благородный Виктор и юноша Шая из Петах-Тиквы – типичный ешивник с негустой бородкой, в очках и оранжевой майке с идеологически выдержанными лозунгами. Впоследствии выясняется, что этот интеллигент служил в "Голани". У Ицика сигареты почти закончились, у меня и подавно, но пожилой тюремщик, сам куряка, приносит нам целую пачку казенного "Веста", на которую мы с Ициком смотрим с вожделением, а наши некурящие спутники – с ужасом. И вот нас ведут в камеру. Мы проходим мимо решетчатых дверей, за одной из которых продолжает разоряться неугомонный Майк. Охранник вставляет гигантский ключ в замочную скважину, дверь открывается, и… мы попадаем в рай. Уютная комнатка с четырьмя парами нар вдоль стен, посередине каменный стол с двумя каменными скамейками. А на столе чайник, причем не высокий и пластмассовый, каковыми наводнен Израиль, а похожий на те, что были в России – пузатый металлический электрочайник. И из носика – пар. А посередине камеры стоит в черных трусах очаровательный марокканец Коби с большими добрыми глазами и угощает нас кофе. Он уже двадцать дней, как в тюрьме. Принял человек случайно на работу какого-то жулика и позволил ему пользоваться своей машиной. Против жулика возбуждено двадцать два уголовных дела, и из них шесть одновременно против бедного Коби, который ни сном ни духом ничего не ведал, а теперь вынужден доказывать, что он не верблюд. С нашей борьбой Коби, естествен, полностью солидарен… А кто с нами не солидарен? За исключением судьи, обвинителя, ну и моего "глухонемого" друга с его тщательно скрывающимся подавляющим большинством, я таких не встречал. Почему же за решеткой мы, а не Шарон? Потому, что как в Совке – демократический централизм. Все по одиночке против, а вместе – за.
…Ах, как я спал той ночью. По-пастернаковски – "Как только в раннем детстве спят."
В семь утра – сирена. Поверка. Входят тюремщики. Больше всего мне это напоминает утренний обход отделения больницы во главе с главврачом.
- Ну как, устроились, ребята? Как спали? Деньги вам вернули? Теперь составляйте списки, что в магазине купить…
Нет, тюрьма вообще это не страшно, а от тверской тюрьмы я просто в восторге. Есть отличная компания, есть горячая вода, пища тоже горячая, мясо каждый день, что далеко не всякая поселенческая семья может себе позволить, Помидоры, огурцы в неограниченном количестве и все бесплатно. Фрукты, правда, за свой счет – а дома за чей? Я сравниваю с тем, как жили в Кфар-Дароме ешивники в палатках – без мебели, все вещи клали просто в пыль, все вокруг покрывающую, в этой же пыли плавали и спальные мешки, на которые они укладывались ночью. Три холодных душа на двести человек. Для сравнения – у нас в камере один горячий на восемь. Я вспоминаю девочек на блокпосту, которые боялись, что мамы будут переживать. Я обращаюсь ко всем девочкам, мальчикам, которых в ближайшие месяцы и годы пошлют выбрасывать людей из Элон-Море и Офры, Ариэля и Маале-Адумим, Гуш-Эциона и Иорданской долины, Голанских высот и Иерусалима: " Не бойтесь тюрьмы! Самая плохая тюрьма – это вещь вполне сносная, вполне сравнимая с теми казармами, в которых вы живете. Не становитесь бандитами, разрушающими чужие дома. Я обращаюсь к мамам, которых эти дети так боятся огорчить – не заставляйте своих детей мучиться совестью до конца жизни. Несколько недель в израильской тюрьме – это не страшно.
Перед тем, как мы отправились на утреннюю молитву, Коби рассказал нам про этого Майка, который вчера до полуночи оглашал окрестности. Оказывается, он неплохой мужик, бывший спецназовец. А здесь у него едет крыша, поскольку нет наркоты.
По возвращении из синагоги, вернее, после часовой прогулки по тюремному дворику (официально прогулки запрещены, но кто регламентировал тюремщикам, когда возвращать людей с молитвы?) мы с грустью узнаем, что Коби от нас забрали. Вместо него прислали краснолицего старика по имени Мордехай и длинноволосого паренька по имени Офер. Старик объяснил, что сидит здесь за то, что поспорил (!) с женой,. Офер тоже с кем-то поспорил. Его оппонент в качестве главного аргумента в дискуссии вытащил нож. Офер предпочел действовать голыми руки. Мы осведомились у него, где сейчас его собеседник.
- В больнице, - последовал ответ.
По тюрьме уже разнеслось, что за гости к ним пожаловали, и зэки, когда их ведут мимо наших камер, кричат: "Привет узникам Сиона!"
Там, где собралось несколько евреев, обязательно будет спор (думаю, что не такой, как у Мордехая с женой). Тем более, что наша задача осмыслить причины нашего поражения и гибели Гуш-Катифа и Северной Самарии. Все сошлись на том, что линия Совета поселений была откровенно предательской – они выпустили пар в Кфар-Маймоне и Офакиме, на молитве в Иерусалиме и на демонстрации в Тель-Авиве и не стали мобилизовывать народ на перекрытие дорог в Гуш-Катиф и Северную Самарию, по которым ехали погромщики. Отмечу, что нас пятьдесят человек держали автобус в течение полутора часов, да еще и полицию с солдатами заставили отступить. Утверждаю, что, если бы двести тысяч человек, явившихся в Старый город на молитву у Стены плача, участвовали в перекрытии дорог, "размежевание" было бы сорвано.
Что же касается нашего братания с солдатами и совместного пролития соплей, считаю это ошибкой. Шарон тоже публично рыдал, думая о жителях Гуш-Катифа. Это особенно трогает. Предлагаю в его честь внести изменения в русский фразеологический словарь и вместо "крокодиловы слезы" отныне говорить "бегемотовы слезы". Что же касается солдат и полицейских, то считаю, что бандиту, вламывающемуся в чужой дом, надо говорить, что он бандит, какая бы форма ни была на него при этом надета.
Теперь что касается насилия. Человеческая жизнь священна – это не обсуждается. Но почему жертва не может дать по морде преступнику или хотя бы плюнуть в эту морду – не понимаю. Гуш-Катиф показал, что наши защитники и блюстители прямо по Коржавину "с редким мужеством терпели и детский плач и женский вой". Посмотреть бы, что будет с их исполнительностью, если потом придется радовать маму фонарями на том, что заменило им лица.
Весь кворум за исключением изумленно молчавших Офера и Мордехая осудил мои взгляды, как экстремистские. Что ж, в Кфар-Маймоне я и сам восхищался нашей сдержанностью. Ну и что она дала? После виденного мной в Гуш-Катифе я убежден – ради того, чтобы предотвратить уничтожение государства и гибель миллионов людей, хороши все средства кроме лжи, убийства и тяжелых увечий. Так что отныне я экстремист-пацифист.
Нас начинают попарно уводить в другой корпус на фотосъемку и снятие отпечатков пальцев. На сей раз мы "скованы одной цепью" с Шабтаем. Стоя с полицейскими в очереди к фотографу, травим анекдоты. Исключительно про ментов.
Оставив неизгладимый след в полицейских архивах, я под конвоем отправляюсь к следователю – не зря же нас на шесть дней посадили. Ба! Да это же наш старый знакомый, вчерашний Куравлев в кипе! Сейчас он сама любезность. Мы с ним выкуриваем по сигаретке, он дружелюбно спрашивает, буду ли я давать показания, я столь же дружелюбно отвечаю:"Ах нет, что вы, что вы!" после чего расписываюсь в своем отказе, и в порхании улыбок мы расстаемся. В камере меня начинает бить мандраж. Остальные-то, кроме Шабтая, дают показания. Может, хватит донкихотствовать? От этих грустных мыслей я пытаюсь отвлечься тем, что пишу тот самый дневник, который вы сейчас читаете. Нам объявили, что четверых из нас в половину пятого утра заберут на суд. Я не сомневаюсь, что это кара за "несознанку" мне, Шабтаю и еще какой-нибудь огнеупорной парочке из другой камеры.
Тем приятнее было, проснувшись утром, обнаружить, что ты в родной восьмой камере, на уютных нарах и выспанный. Следующая мысль – а кто эти четверо, и что с ними? Мне называют имена и говорят, что их увезли то ли в Хайфу, то ли в Хадеру.
А в это время моя "стрелецкая" женка, моя декабристка, вместе с дочкой, мои, выражаясь языком тридцатых, ЧСИР (члены семьи изменника Родины), вместе с моим другом приехали в Хайфу, так как им сказали, что судить там будут всех задержанных. Публика собралась в зале, все встали, поскольку суд идет. Суд вошел, сел, врубил компьютер, углубился в него и, всплеснув руками, воскликнул:"Да это же не у нас, а в Хадере! Заседание отменяется."
В образовавшейся суматохе моя жена пошла выяснять, будут ли там судить Казарновского. А в это время Казарновский вместе с остальными уголовниками паковал рюкзак, поскольку им только что неожиданно сообщили, что всех их отправляют домой. Причем четверых, там, на перекрестке, невинно стоявших в сторонке, но вчера согласившихся отвечать на вопросы, в награду за сотрудничество со следствием выпускают на условиях близких к домашнему аресту, а всех остальных без каких-либо условий.
Обнимаясь на прощанье с тюремщиками, я сказал: "Когда меня снова заметут, попрошусь только сюда". Они ответили: "Ата музман." – "Ты приглашен."
* * *
Во избежание осложнений с полицией сообщаю, что все имена придуманы, все совпадения, включая фамилию автора и название страны, случайны.
Подписаться на:
Сообщения (Atom)