Поле боя при лунном свете. Часть 9

В трепещущем от жары воздухе кружилась мушка, пытаясь сесть мне на ухо, словно собиралась нашептать нечто важное. Возможно, в ней была чья-то душа, которую тянуло ко мне.
- Ты кто? – спросил я вслух. Мушка подумала и улетела.
В школе творилось что-то неладное. Из классов выскакивали дети и бежали по асфальтовым дорожкам к синагоге. Из учительской туда же по одному плелись учителя с таким видом, будто в чем-то провинились. Тщедушный черненький Хаим семенил рядом с мрачно вышагивавшим равом Элиэзером. Я поспешил за ними. Мимо меня, размазывая по лицу слезы, промчался Шауль Каспи, парень из девятого класса. Что происходит? Что, о Г-споди происходит?
Когда я вошел в синагогу, когда за моей спиной захлопнулась обшарпанная дверь, когда под моей ногой задрожали серо-бурые доски пола, все на минуту обернулись, и в нескольких парах глаз я прочел подобие укора. В первую очередь в глазах Йорама Гефена – Юрки Виноградова. И вновь все заговорили, заговорили, и из десятков фраз, звучавших вокруг меня одновременно, выкристаллизовывалось одно имя – «Авиноам». К биме - возвышению, на которое во время политвы помещают свиток Торы, шагнул рав Элиэзер, и все голоса срезало.
В полной, черной тишине:
- Ребята, как вы знаете, полтора часа назад на перекрестке Гива-Царфатит произошел террористический акт, совершенный арабом-самоубийцей. При взрыве бомбы, прикрепленной к поясу выродка, погибли, помимо него самого, три человека. Один из них наш ученик...
Г-споди! Почему я еще жив?! Я не могу, слышишь, не могу этого вынести! За что ты на меня это наваливаешь? Почему он, а не я?..

За девять дней до. 9 таммуза. 18 июня. 19:45

- Я... я очень рад, что ты приехал, Рувен...
Игорь не говорит. Он шепчет куда-то вверх, в пустоту, туда же, куда устремлен его неподвижный взгляд. С каждым словом, с каждым вздохом слышится присвист, словно воздух вырывается одновременно и из горла и из дырки в легком. Видно, что изо рта у него текла кровь и что ее смывали, но недосмыли – в правом уголке рта корочка осталась. Застывший, но живой, он лежит на высокой больничной кровати. А я сижу рядом на стуле. За спиной у меня стоят Шалом и Йошуа. Они тоже застыли, только Игорь – лежа, а они – стоя. А я вот застыл сидя, как памятник Линкольну в фильме «Безумный мир». Мы все четверо как бы живые и не живые – Игорь от ранения, Шалом и Йошуа от усталости – для них это вторая поездка в «Бейлинсон» за день – как только узнали, что Игорь пришел в сознание, снова помчались и меня прихватили, оставив безотказного Яакова сторожить. Я же наполовину мертв от горя и от чувства, что я – убийца Авиноама. Если бы я вчера не позвонил ему...
- Здесь... кроме тебя... никого... Да и в Молдавии... Отец да мать... Да пенсия двадцать доларов... Вот и кормлю...
В реанимацию входит врач. Мы еле упросили его буквально на несколько минут снять с Игоря кислородную маску, чтобы поговорить с нами.
- Это очень важно! – рычал Йошуа.
Врач пока лишь подает нам знаки, дескать, не пора ли вам пора. А Игорь меж тем... Ну разве можно его сейчас прервать своим дурацким «ближе к делу»?
- Мне Израиль, как дом! – выдыхает Игорь. – А ты, как брат... Что же вы на меня...
Он замолкает, только в глазах укор.
- Прости нас, Игорь, - я беру его за руку.
- Хватит, - вмешивается врач, - надо надеть кислородную маску.
- Еще секундочку, - умоляюще вскрикивает Шалом. Он, несмотря на все свои бездонные познания в русском, не понимает, о чем мы говорим, но чувствует, что разговор приближается к чему-то очень важному.
- Игорь, - торопливо спрашиваю я, - что у тебя вышло с этим арабом?
- Прости, что тебя ударил, - хрипит Игорь. – Мне было очень больно...
Устав от длинной фразы, он переводит дыхание. Затем продолжает:
- Хлебнул пивка в Городке... потом в Тель-Авиве... Решил вернуться... разобраться... Из Городка выехал в семь тридцать... Приезжаю... Тебя нет дома... А я пьяный... Пошел к себе...Спать... Зажигаю свет – араб. .. А я – ваш!
Доктор кивнул сестре, и она надела на Игоря кислородную маску. Только глаза – Гошкины глаза – выплескивали то, что недошептали губы. Я сжал его руку.
- Ты наш, Игорек, ты наш. Прости меня за ту гнусность, которую я тогда сказал. У нас в этом мире так мало друзей, а ты из самых лучших, самых верных.
Игорь прикрыл глаза – должно быть, устал слушать. А я подумал, что от имени «Игорь» уменьшительное не обязательно «Игорек». Еще и «Гоша».

За девять дней до. 9 таммуза. 19 июня. 1:00

Гошенька... Как мне без тебя мертво! Моему пустому окну словно и не снилась луна - так, звездочка какая-то золотушная посверкивает. Я гляжу в темноту, слышу тиканье, а если точно говорить, то тихое поскрипывание секундной стрелки – бессмысленного суетливого самолетика – и мечтаю о том, чтобы там в окне появился мой террорист. Только пусть во лбу его зарастет дырка, вокруг которой запеклась кровь. Пусть он будет молодой, крепкий, сильный, здоровый, и пусть он, наконец, убьет меня.
Игорь, ты, получив нож в легкое, спас чью-то жизнь. Если мою, то зачем? Хотя вряд ли я, имея «эм-шестнадцать» и «беретту», позволил бы забредшему террористу зарезать меня, как курчонка. И вообще, что это я к тебе с претензиями? Между прочим, это из-за меня ты сейчас лежишь на высокой кровати между жизнью и смертью. Но я постараюсь исправиться. Сегодня, если придет убийца, я не буду сопротивляться.
А это еще там кто? Йорам, пошел ты к черту!Что я, знал, что так получится с Авиноамом? Просто где я, там несчастье. Но вот сейчас меня убьют, и всё будет хорошо. Войдет он, призовет меня, как Вс-вышний Авраама, и я отвечу: «Вот я...» Смотри, дверь уже открывается!..
Ах, это ты, Авиноам? Проходи, садись. Нет, не надо в тот угол. Тот угол – собачий. В каком смысле – собачий? Да в прямом. У меня был пес Гоша. Ты его должен помнить, я когда-то брал его с собой по вечерам охранять ешиву. А, так ты не знаешь? Мой Гошка позавчера умер. Тебя ждет мир Истины, а животные, кто скажет, что с ними происходит после смерти? Ты не знаешь, куда сесть? Давай сюда, поближе к столику. Кстати, я прошу у тебя прощения за все глупости, которые наговорил тебе, когда мы в последний раз виделись. Ну, за эти «будь мужчиной», «не надо, Авиноам!» Нет, за то, что из-за меня ты оказался на Гива-Царфатит, я прощения не прошу. Помнишь луну-секиру, что была в окне, когда я сидел у тебя на кровати. Так вот, я и есть та самая секира. Мною бьют. Больно?
Больно стало мне самому. Больно до сумасшествия. Я едва не катался по полу от боли за Авиноама, а Авиноам сидел на стуле и смотрел на меня сухими глазами. Потом попросил:
- Расскажи мне про своего сына.
Про Михаила Романовича? Я приподнялся с пола. Что мне ему рассказать? Пожалуй, вот что. Когда ему было шесть лет, он сказал своей маме...

За девять дней до. 9 таммуза. 19 июня. 3:40

Мамочка моя, как они палят! Вообще-то у нас стреляют каждую ночь, да и каждый вечер. А частенько и днем. Но так, чтобы вот как сейчас – небо в алмазах, в желтых алмазах сигнальных ракет – такого давно не было.
- Бу-бу-бу, - сказал где-то миномет, и стальными кузнечиками стали ему вторить автоматы. А там уж, наслушавшись этих трелей, и танки начали изрыгать малиново-красные плевки. И после каждого плевка то тут, то там окраины Города озарялись кострами, которые всякий раз вспыхивали лишь на мгновение. Похоже, идет акция возмездия за Гива-Царфатит. Двойной эффект – отлавливают боевиков, а остальным показывают, что мы не бараны, ждущие своего мясника. Мир будет рыдать по поводу гибели мирных арабских граждан -часто мнимая, иногда - имевшая место – война есть война, – а порой спровоцированной всё теми же боевиками.Кстати, все зверства вроде того, что произошло на Гива-Царфатит, творятся любимцами этих «мирных»! Какой дебил будет себя взрывать в толпе евреев без твердой веры в то, что через час сотни тысяч его соплеменников выйдут на улицы плясать от счастья, услышав радостную новость - еще у скольких-то еврейских детей головы оторвало? А завтра те же сотни тысяч пройдут по Городу, Рамалле, Газе, неся его, самоубийцы, портреты. И последние гроши будут отдавать его семье, чтобы жила безбедно до конца дней своих – шутка ли, героя вырастили! Молодец! Продолжил дело Адольфа Алоизыча! Стрельба усиливается, а это значит, что нашим отвечают. Что гибнут не только боевики и их обожатели, но и наши мальчики, одни из которых вчера танцевали на дискотеках, другие склоняли над талмудом головы в кипах. Они гибнут на этой подлой войне, чтобы разрушить тот устраивающий всех миропорядок, при котором каждому своя смоковница, а евреям – Освенцим. Значит, и я должен делать свое дело. А что с моей подачи друг и мой и моего народа лежит при смерти, а парня, которого я так любил, завтра хоронят, с этим придется жить. Вс-вышний, помоги мне!

За девять дней до. 9 таммуза. 19 июня. 10:00

- Йошуа, помоги мне!
Йошуа не повернул гривастой пепельной башки. Он не слышал меня. Но не потому, что мои слова не долетали до его слуха – нет, расстояние между нами было вполне, так сказать, звуковое. Просто, когда Йошуа работал, можно было спокойно строчить из автомата. Я матюгнулся и подумал, что, если доберусь до него, то уж точно отвлеку от работы.
Забавно, что моя идея с ущельем, повиснув в воздухе после нашего фиаско в Совете поселений, запала Йошуа в душу и вылилась в то, что в назначенный, а затем отмененный час он, уже без всяких провокационных целей, полез в ущелье с красками и с мольбертом. Но этого ему показалось мало. Зачем-то понадобилось срочным звонком срывать меня с места и вызывать в ущелье «по очень важному делу». Произнес он эти слова, уже сползая вниз по тем самым камням, по которым сейчас прыгал и я со своим сотрясенным мозгом. На фразе о важном деле его сотовый отключился, а пока я пытался перезвонить, связь, как это часто бывает в горах, пропала, и пришлось переться.
Как козел – и простой и горный, а главное, сорокасемилетний – я скакал по тропкам, уступам, плитам, террасам, спускающимся в долину, а рядом бежала увязавшаяся за мной большая грязно-белая некогда пушистая, а ныне сосулистая собака, на шее у коей выделялся красный ошейник. Она явно принадлежала кому-то из поселенцев, но я, убей Б-г, не мог вспомнить кому. При виде чужой живой собаки я вспомнил Гошку, и на глаза навернулись слезы. Пришлось взять себя в руки. Псинка убежала, а я продолжил свой спуск – туда, где громоздились огромные серые глыбы, точно кто-то разворотил скалы, а затем повыдирал с корнем. Между ними тянулся желобок шириной с человеческую ступню. Зимой по этому желобку иногда течет ручей. А иногда не течет. Это и было то самое ущелье, под которое мимикрировала пепельная голова Йошуа в застиранной серой кипе.
- Ты звонил в больницу? - спросил я.
Йошуа кивнул. Я некоторое время подождал, пока он поделится со мной новостями, но он, очевидно, считал, что с меня достаточно полученной информации. Дескать, знаешь, что звонили, и будет с тебя. Наконец, я не выдержал:
- Ну и что сказали?
- Жить будет.
- Уже неплохо. А Шалом ходил в секретариат Ишува, чтобы Игорю, как борцу с террором, Ишув оплатил лечение?
- Ходил.
- Ну и что?
- Говорят, подумают.
- Может, еще надавить?
- Куда больше давить? Мы уже обращались к раву поселения.
- И что он?
- Говорит, посодействует.
- Ну, если говорит, значит, посодействует.
- Как ты думаешь, кого хотел убить этот араб, который прятался в эшкубите Игоря?
- Найди какого-нибудь спирита, пусть вызовет дух этого араба, и спроси напрямую.
- А если серьезно?
- А если серьезно, думаю, ты себе льстишь, считая, что наши двоюродные будут посылать в поселение агентов, чтобы чпокнуть лично тебя.
- А как же «Союз Мучеников Палестины»?
- Да пойми же ты – нет никакого «Союза»!
Вместо ответа Йошуа протянул мне листок. Это была распечатанная с Интернета прокламация «Cоюза Мучеников Палестины». Она гласила:
«Пятнадцатого июня пулей нашего снайпера был тяжело ранен Авраам Турджеман, кровавый палач, подло убивший нашего бойца Джалила Хамада. Приговор, который мы вынесли ему, как и другим убийцам наших патриотов, отсрочен, но обязательно будет приведен в исполнение. Сионистские выродки! Возмездие за ваши преступления неотвратимо. Ждите и трепещите!
Союз Мучеников Палестины».
- Ну что ж, - сказал я. – Теперь мы точно знаем, что их человека в Ишуве нет. Если после того, как Шимон всем раззвонил о нашем с Шаломом биении себя в грудь, они печатают подобные прокламации, значит, вообще ни сном ни духом не представляют, что происходит у нас в поселении.
- Почему?
- Потому, что весь Ишув говорит о том, что араба убил либо я либо Шалом. И на фоне этого стреляют в Ави. Значит, из Ишува информация не выходит.
- Или решили перехитрить нас.
- Ерунда. Что они будут делать, если объявят Ави казненным убийцей, а на завтра я или Шалом признаемся, что террориста убил один из нас. Нет, проще простого было бы отменить покушение на Ави или, по крайней мере, не брать на себя за него ответственность, но они и покушение не отменили и ответственность взяли.
- А может, не успели? Ты уверен, что все до одного в Ишуве знают о вашем с Шаломом выступлении?
- Ну что ты несешь? Пойми, если в Ишуве сидит человек, собирающий информацию, то он-то уж точно должен знать то, о чем всем раззвонил Шимон. Иначе грош ему цена.
- И все же давай подождем еще несколько дней, Меня кое-что смущает.
- Что именно?
- Ведь им в сущности наплевать, кто на самом деле застрелил террориста. Вдруг они просто все так точно расчитали? Мы действительно не можем сейчас разоблачить Ави. А значит, они ничем не рискуют. Даже если знают, что араба, как его там – Джамиля Хамада - убил не он. Может, они специально решили выкрутить нам руки и затуманить мозги. Вот и создали такую ситуацию.
Я почувствовал, что его паранойя меня достала.
- Йошуа, - сказал я. – Не кажется ли тебе, что хватит?
- Что – хватит? – осведомился он.
- Всё – хватит.
Я приготовился к длинному решающему монологу, но не знал, с чего начать. В таких случаях надо на что-то отвлечься, а потом вернуться к теме. Тогда мысль полетит вперед, как электровоз по рельсам, а слова поскачут вслед, как вагончики. Доли секунды, в которые человек отвлекается, а затем вновь сосредотачивается, выполняют функцию той многозначительной паузы, которою так блистательно владела моэмовская актриса, кажется, ее звали Джулия.
Итак, я взглянул на холст, натянутый на подрамник. Ущелье на нем было таким же, как в жизни и не капли не таким. Камни были в точности, как... ну вон они лежат, но при этом на картине они были живые. И между скалами что-то текло и переливалось – вода не вода, свет не свет. Я пригляделся и понял – это дыхание земли. Земля тоже была живая. Горы, хребты, которые всегда казались мне похожими на лежащих слонов, на картине были пока еще контуром. После того, как они обретут плоть и кровь, ущелье станет чем-то вроде ноздрей Шомрона.
Когда мне было лет семь, я с родителями отдыхал на Черном море. И вот как-то раз на пляже – художник с мольбертом. Воспоминания детства – они ведь всегда светятся, словно краски у Куинджи. Вот и сейчас вижу – море, дюны, небо... и на картине тоже – море, дюны, небо. И всё, как настоящее. Я был потрясен, а мама взглянула и фыркнула: «Фотограф!»
Впоследствии, мотаясь по музеям, общаясь с матиссами, пикассами и модильянями я безголово прикладывал ко всему мамину мерку: тот, кто, как фотограф, копирует действительность – плохой художник. А вот сейчас, стоя над этою долиной – первым, кстати, клочком земли Израиля, который после выхода из Египта Вс- вышний передал в наши руки, - я понял, что мы с мамой были неправы. Фотографией была действительность. Жизнью – картина Йошуа. Она дышала.
Вот теперь можно вернуться к разговору. Тем более, что он первый его продолжил:
- О чем ты? Я тебя не понимаю.
- Ты всё понимаешь, - ответил я, глядя при этом на варанчика, который сидел на сером покатом, похожем на пензу, срезе покрытой лишайниками скалы, дергал вверх-вниз головою и цокал.
- Всё ты понимаешь! – повторил я. – Всё ты помнишь! И как я, дурак, три ночи подряд в кустах вон там в лесу сидел – я махнул рукой в сторону гребня, за которым метрах в четырехстах начинался лес, чьи нижние ворота я когда-то «охранял». – И как мы в этом магазинчике в войну играли, и как Игоря оскорбили, и как я сотрясение мозга получил, а Игорь - удар ножом. Всё! Больше ловить некого. Может, этот чертов «Союз» и существует – единственное тому доказательство – покушение на Ави, но все твои домыслы про их агента – бред! А может быть и выстрел по Ави – совпадение. Тогда вообще всё просто – сидят какие-то кретины на сайте и блефуют. Скажи, если ты завтра в Интернете прочтешь, что у тебя стены заминированы, под камнем поселишься или среди лета суккот* праздновать начнешь? Посмотри же, наконец, правде в глаза!
Он посмотрел в глаза, но не правде, а мне. Посмотрел снизу вверх, сжимая в руке кисть.
- А террорист, которого убил Игорь?
- А Авиноам? А те четверо, что с ним вместе убиты? А те, что убиты на перекрестке Пат? А в Натании? А под Хадерой? А в Еврейском университете в Иерусалиме? Всё это тоже по наводке таинственного агента? Или всё-таки признаем, что это арабские боевики бьют кого попало? Нас уничтожают, понимаешь? Уничтожают! Как Гитлер! А ты играешь в Шерлока Холмса и ищешь логику там, где ее быть не может. Так вот, с меня хватит. В понедельник я отбываю в Москву на месяц, так что дальше за призраками будешь гоняться без меня.
Повернувшись к нему спиной, я начал карабкаться по камням и подобию тропок, обходя многометровые в поперечнике острова колючек, периодически размахивая руками для равновесия и всё время недоумевая: и чего это я так взбесился?

За восемь дней до. 10 таммуза. 20 июня. 16:00

Взбесилось лето. Прорвало. Жгло так, что, казалось, некто пытается вместе с мегалитрами пота душу из нас вынуть. Мой вояж по Кфар-Сабам и Петах-Тиквам в поисках подарков для Михаила Романовича начался, разумеется, с посещения Игорька, а закончился, после сувенирной и вещевой буридановщины, пошлым и позорным скатыванием на путь наименьшего сопротивления по принципу «Книга – лучший подарок». Этих лучших подарков у меня были две большие бело-зеленые сумки с надписью «Стеймацки»**. Диапазон содержимого простирался от «Гарри Поттера» до книги рава Телушкина «Еврейский мир». Особые надежды возлагались на «Эксодус», а вот зачем я волок Стругацких «Трудно быть богом» это и для меня самого было загадкой. Мишка ее в жизни читать не примется. Ну ладно, купил и купил.
От жары жутко разболелась голова с сотрясенными мозгами, даже поташнивать начало, как в первый день после встречи с Игорьковым кулаком. Меня шатало, в памяти всплывал

*во время праздника суккот евреи покидают дома и живут в шалашах.
**сеть книжных магазинов в Израиле
трехчасовой давности разговор с Игорем, когда я ничтоже сумняшеся объявил, что буду добиваться предоставления ему израильского гражданства, как борцу с террором и спасителю еврейских жизней, а он как-то странно замялся – то ли не шибко верил в мои возможности, то ли не шибко рвался получать это самое гражданство. Кислородную маску, понятно, у него давно забрали, но с кровати он еще не вставал – так, посидит немного и снова вытянется. Некоторое время у меня в мозгу маячил его светлый образ на голубой простыне, причем, я бы сказал, суперсветлый: не знаю уж, что стряслось с его загаром, но лицо стало каким-то пронзительно-белым, белее бумаги, и на этом фоне круги под глазами, казалось, были нарисованы углем. Понемногу лицо Игоря трансформировалось в лицо Авиноама. При этом оно было залито лунным светом куда сильнее, чем в нашу последнюю встречу. Я вспомнил, о чем он мне тогда говорил, лежа у себя в комнате, и у меня пошла какая-то дневная греза. Мне почудилось, будто всё, что с ним произошло, было лишь тонко спланированным самоубийством. Он заранее знал о готовящемся теракте, намеренно подослал ко мне Юрку Виноградова, чтоб тот спровоцировал меня на звонок, и сознательно отправился на Гива-Царфатит, как перевалочный пункт на пути к Цвике. У меня, впрочем, хватило здравого смысла заключить свои сны наяву фразой «Здравствуй, шизофрения». Это помогло, и я частично пришел в себя.
Перекресток Яркон, откуда шла дорога на Городок, напоминал хорошую парную. Переходя дорогу, я всерьез размышлял, что произойдет раньше – хлопнусь ли в обморок или доберусь до нашей гористой Самарии, где жара это всего лишь жара, а не духовка, в которой будешь томиться до образования хрустящей корочки.
Стоя на «островке безопасности» в ожидании зеленого света, я обнаружил, что со стороны Петах-Тиквы, мерзко визжа, чередой гепардов-альбиносов мчатся «амбулансы». Завернув на Ярконе, они уносились в глубины Самарии.
- Что случилось? – спросил я стоявшую рядом девушку. Судя по длинной юбке, она была религиозная, а судя по длинным рукавам блузки - очень религиозная. Судя по цвету кожи- йеменка.
- В Городке был теракт, - ответила девушка.
Приехали.
- Как, в самом Городке?!
Г-споди, что с Дворой? Ведь как раз сегодня она не работает. Но и дома вряд ли сидит. А значит – группа риска.
- Нет, на бензоколонке возле перекрестка.
- Есть убитые?
Спросил в надежде, что услышу – в ту секунду для меня это было бы прекраснее всех вивальдей – традиционное израильское цоканье языком, которое во всем мире означает «Жаль!», а в нашей стране просто «нет». Но смугляночка пожала плечами. У меня задрожали колени - то ли от страха за Двору, то ли от сотрясения, то ли и от того и от другого.
Зажегся зеленый свет, и я бросился бегом по «зебре», словно пытаясь перехватить тот единственный тремп, который меня сейчас помчит на перекресток Городок, где я, без сомнения, спасу истекающую кровью Двору. Но никакого тремпа не было. Вместо него справа, со стороны Кфар-Сабы, и слева, со стороны Петах-Тиквы продолжали прибывать «амбулансы». Завернув, они мчались на восток по шоссе Хаце-Шомрон.
Поднимаясь к остановке, которая по совместительству служила тремпиадой, я вытащил «пелефон» и нажал звездочку-двадцать два – радио. Но там говорили о каких-то очередных сварах, драчках, разборках и скандалах в правительстве Национального единства, а о терракте пока ни слова. Я набрал номер Двориного пелефона. Закрыт! Наверняка что-то случилось! Предчувствие проросло во мне бледной поганкой, затем распухло до размеров здоровенного мухомора и, наконец, раскрылось огромным атомным грибом. Двора! За что же это? Пусть лучше - меня!
Добежав до бетонного шатра остановки, исписанного сложением Тамары с Васей или Хаима с Орит с неизменным результатом LOVE ( если они конечно не подогнали его под ответ), а также сообщениями о том, что «Кахане жив»,»Кахане был прав» и вообще «Смерть арабам!», я развернулся на сто восемьдесят градусов и вытянул указательный палец правой руки. Точно в такой же позе передо мной стоял другой тремпист – молодой парень, явно ешиботник. Однако, приглядевшись, я обнаружил, что внешность парня, мягко говоря, неординарна. Вместо скромной черной ермолки или кокетливой вязаной кипушечки его голову покрывала, а точнее накрывала, причем до самых ушей, огромная вязаная кипища, расцвеченная перемежающимися черными и белыми. квадратиками. Он был в джинсах и какой-то замызганной, хотя и гармонирующей с кипой, ковбойке, от которой видны были лишь короткие рукава, поскольку все остальное было прикрыто большим желтым то ли от рождения, то ли от пота талит-катаном из плотной материи, обрамленным черными полосами. Подчеркиваю, не то, чтобы он кутался в талит-гадоль, большое ритуальное покрывало, нет, это был обыкновенный маленький цицит, холст с дыркой для головы, только надет он был не под, а на рубашку. Пейзаж довершали длинные черные пейсы.Из рукавов ковбойки торчали бицепсы чересчур могучие для студента ешивы, если это, конечно, не эсдерник*, но у эсдерников вид всегда более подтянутый. В целом получилось нечто вроде еврейского хиппи.
Понятно, что респектабельные граждане не останавливались, чтобы подвезти его. Они вообще редко когда останавливаются с такой целью, а уж при виде такого чучела и подавно. Я же с моей тщедушностью полностью за его спиной потерялся, как и не было совсем, а с другой стороны даже не будь его – кому я нужен в ермолке, с кистями цицит, да еще на вопрос: «Куда тебе ехать?» отвечающий с русским акцентом? Вот когда восемь лет назад в Маарат-Махпела врач из Кирьят-Арбы Барух Гольдштейн расстрелял тридцать арабушек, и в ответ арабы стали бросать в машины бутылки с «коктейлем Молотова», когда по дорогам от перекрестка Яркон на восток стало опасно ездить, вот тогда двери любой машины гостеприимно распахивались перед поселенцами, которые в глазах жителей Тель-Авива или Городка выглядели кем-то вроде ковбоев в кипах. Какая-нибудь эффектная дамочка, которая в другое время ни под каким видом не согласилась бы выручить и подвезти брата по крови, спрашивала:
- Есть у тебя оружие?
- Конечно, - убежденно отвечал я.
Она облегченно улыбалась и широким жестом приглашала меня в лимузин. Однако через несколько минут начинала подозрительно косить, обнаружив, что на поясе у меня кобура не болтается, а в руках нет ничего, кроме какой-то книжки.
- А где же твое оружие? - бывало, не выдерживала она уже на подступах к Городку.
- Вот, - гордо отвечал я и демонстрировал ей молитвенник.

* * *

Я взмолился Вс-вышнему, чтобы он послал мне тремп, и тотчас же перед нами затормозила маршрутка. Водитель, а возможно, и хозяин ее - мужик в черной кипе и вот с такими пейсами, судя по эмоциональности, явный хасид, призвал – я даже не подберу другого слова – посетить салон его перевозочного средства.
- Сколько жертв? – спросил я у девушки в розовых брюках, примостившейся на заднем

*эсдерник – студент Ешиват-эсдер – ешивы, в которой изучение Торы сочетается с прохождением срочной службы в армии.
сиденьи слева от меня (справа, у окна, оказался тот самый юноша в желтом талите).
- Тридцать, - отвечала она. – Из них трое убитых, включая террориста.
- Имах шмо! – Да будет он проклят! – с чувством заключил я. При этом парень в цицит, до того смотревший в окно, слегка повернул голову в мою сторону, и во взгляде его мне почудилось легкое презрение.
- Сволочи! – воскликнул милуимник*, усевшийся впереди. – Какие же они сволочи!
- Действительно! – возмущенно поддержала его красотка лет тридцати, явно «русская» репатриантка. – Чего им не хватало? Работа благодаря нам у них появилась, торговля стала развиваться, Бидию - она ткнула пальцем в сторону пыльного окна, за которым проплывала деревня, ставшая в годы перемирия с арабами центром торговли с многомиллионным оборотом – называли прообразом «Нового Ближнего Востока»...
- Уже стрельба вовсю велась, а наши продолжали ездить туда, пока их убивать не начали, - добавил милуимник.
- Государство им со дня на день должны были дать, - вставила девушка в розовых брюках. – От Иудеи, Самарии и Газы им предлагали девяносто восемь процентов...
- Ничего им не надо, - заключила репатриантка. - Устроили интифаду, - просто из ненависти. Всё разрушено – экономика, структуры. Они готовы на нищету, на смерть – свою и своих детей – только бы убивать нас.
«И не что нам не мило, кроме
Поля боя при лунном свете...» – хотел я, было, процитировать Галича, но сообразил, что на иврите это будет звучать довольно-таки плоско.
В это время парень в цицит посмотрел на нас, скривясь, пожал плечами и сказал:
- Опухоль не ругают, а вырезают.
- Как, убивать? И детей? – ужаснулась «русская».
- Зачем убивать? - спокойно сказал парень. – Трогательно распрощаться, скинуться на дорожку, чтобы обустроились ребятки на новом месте, и отправить в соседние страны. На одном стуле двое не уместятся.
- Откуда ты? – поинтересовался я.
- С «гивы».
Ну вот, всё и прояснилось. Значит, это один из легендарных «ноарей гваот», парней, захвативших какие-то высоты и теперь их обживающих. Помните, ими Шалом восхищался? Часто такая «гива» или, как его по-русски называют, «форпост», создается на месте гибели кого-то из поселенцев. Иногда в другом месте, но тоже в память. Порой просто создается ядро нового поселения – без повода. К армии обращаются далеко не всегда. В любой момент эта самая армия может получить приказ уничтожить «форпост». Что частенько и происходит. Так что ребята предпочитают защищать себя сами.
Власти с новоявленными поселениями борятся куда более решительно, чем с арабами, вся вина которых заключается в том, что им надоело играть в Новый Ближний Восток прежде, чем израильские большевики успели избавиться от таких рассадников мракобесия, как могилы наших предков, земли, на которых творилась практически вся наша «библейская» история, и Иерусалим с его Стеной Плача, что так раздражает наших борцов против национальной обособленности. При ликвидации «форпостов» полиции доставляет огромное удовольствие, бросив юных смутьянов в каталажку, смести их постройки, с таким трудом возведенные вручную, а затем еще сверху пройтись трактором, кроша всё, от посуды до очков и смешивая с рассыпчатой глиной обрывки книг Торы. Но ребята возвращаются к руинам, вновь и вновь восстанавливают свой новый дом и снова живут там, на этом клочке

*рядовой или офицер запаса, призванный на сборы. В Израиле милуимников зачастую отправляют в горячие точки.
вечно нашей и их руками вновь возвращенной нашему народу земли, и спят посменно, в любой момент готовые отразить удар превосходящих их количественно в тысячи раз головорезов, живущих в окрестных деревнях, и руками, прежде привычными лишь к святым книгам да оружию, возделывают, возделывают эту землю,чтобы полулунные пейзажи Иудеи и Самарии стали таким же цветущим садом, как Кфар-Саба и Зихрон-Яаков.
Хасид крякнул, и машина остановилась. По левую руку, то есть за встречной полосой, высился искусственный обрыв, результат того, что дорога была проложена в горах. По правую сторону лежала долина, сейчас, по случаю хамсина, наполненная пылью. Сквозь желтый туман белели постройки - наши, конечно, не арабские. Амбулансы промчались мимо нас, но мы не двинулись с места. Полицейские ждали еще кого-то, а нам, лицам, не имеющим исторической ценности, перегородили путь.
Я снова набрал Дворин номер. На сей раз мобильный вообще не фурыкал.
- Нет связи – сказала репатриантка по-русски.
Я вылез из машины покурить. Хасид мрачно сидел, уперши руки в руль. Вокруг стояли «субару», «тойоты», «хьюнды», «фиаты», «форды» – дорога была забита. Сверху, наверно, создавалось впечатление, что разноцветные и разноразмерные четырехногие, вернее, четырехколесные существа отправились на первомайскую демонстрацию. Водители и пассажиры вышли из машин – кто курил, кто пытался позвонить по мобильному, кто – и то и другое. Связи не было, но каждый, будучи все-таки евреем, или, как половина русскоязычных жителей Городка, «сочувстующим», должен был убедиться в этом сам, поэтому со всех сторон слышался писк сотовых телефонов, неизменно заключающийся сокрушенным “эйн клита” – нет связи.
Я в отчаянии давил и давил кнопку SND, опять зеленую и опять красную. Двора, Г-споди! Предчувствие уже не то что бы спартанским лисенком грызло мне нутро, а прямо таки терзало меня Прометеевым орлом. Я больше не боялся, не переживал, я просто не сомневался ни секунды, что с ней что-то случилось, я это не просто чувстовал - я это видел!
- Ну что же мне делать! - воскликнула «русская», так же нервно, как и я, гоняющая палец с кнопки SND на кнопку END своего «оранджа». - Я должна сына забирать из садика, а вот торчу здесь и мужу не могу дозвониться – нет связи! Но ведь они не оставят ребенка одного на улице!
- Конечно не оставят! - убежденно поддержал ее я, хотя вовсе не был ни в чем убежден. Вдруг у меня блеснула гениальная мысль. Я сорвался с места и, перемахнув через ограждение из какой-то толстой жести, побежал к обрыву, за которым начинался спуск в долину. Пробежав метров триста, то есть половину пути от заграждения до обрыва, я снова нажал SND. В трубке помолчало, зашебуршало и послышался долгий гудок. Если бы ко мне в эту минуту прикоснулись смычком, можно было бы сыграть - настолько напрягся. Еще гудок. Еще гудок.
- Номер, на который вы попали, не отвечает.
То есть связь есть, но мобильный закрыт. Женщина у бордюра стояла, обхватив в отчаянии голову руками. Я добрел до ограждения и окликнул ее.
- Там, - я указал на площадку за ограждением, - работает.
Женщина кинулась туда со всех ног – точь-в–точь, как я только что. Передо мной проплыло лицо Дворы – прозрачно-голубые глаза, русые волосы, белизна улыбки... Лицо ее, как на фотографии школьного выпуска, кружилось в хороводе лиц тех, с кем я простился. Из тьмы вырисовывались и снова во тьму уходили лица Цвики, Авиноама... А теперь вот Двора.
Я поднял глаза. Как раз в этот момент женщина с «оранджем», стоя чуть не на краю пропасти, посмотрела на меня. Наши взгляды встретились, и она беспомощно развела руками – дескать, не пашет. Я поспешил к ней и протянул свой мобильный. Конструкция была та же самая – «моторола», но мой «пелефон» работал, а ее «орандж» – нет. Если эта книга увидит свет, сдеру с фирмы «Пелефон» за рекламу – лучшую из реклам – счастливое лицо матери, сумевшей дозвониться мужу в этой ситуации.
Когда мы вернулись в машину, первое, что увидели, было еще одно лицо – перекошенное от ярости смуглое лицо хасида, глядящего на проносящиеся слева, по полосе для привилегированных, автомобили прессы и телевидения.
- Тишкорет!* - проскрежетал зубами хасид. Потом он вдруг всех нас окинул взором:
- Все здесь? Больше я этих сволочей пропускать не буду, - объявил он и, тряхнув пейсами, дал газу. Машина выскочила на левую полосу, и, когда солдат-эфиоп справа и солдат-русский слева начали махать ему – остановись, мол, дальше ехать низ-зя! – промчался прямо между ними.
- Сейчас нам вслед начнут стрелять! – сказала в ужасе «русская».
- По мне свои уже стреляли, - констатировал парень с «гивы».
А я подумал, что стрелять, конечно, не будут, но вот вопрос – если бы всё же стали стрелять, и меня подстрелили бы вместо Дворы, был бы я против или нет? Иными словами, люблю ли я Двору или свою любовь к Дворе?
Понятно, что ехали мы недолго, до следующего блокпоста, где солдаты, заботливо предупрежденные по рации своими коллегами с предыдущего поста, уже с распростертыми объятиями ждали нашего хасида. Впрочем, там тоже скопились машины, и тоже солдаты никого не пускали. Заслоны были поставлены одновременно в нескольких местах, и тот, через который мы прорвались, был, как минимум, вторым.
Седоки вылезли из машин и слонялись взад-вперед, маясь бездельем. Поскольку, в отличие от предыдущего места стоянки, сотовая связь здесь работала нормально, половина прохаживающихся держала в руках «пелефоны» и «оранджи». Они уже всех, кого нужно, предупредили о своей вынужденной посадке, вернее, высадке, и теперь напряженно размышляли, кому бы еще позвонить, чтобы убить время. То тут, то там между незнакомыми людьми вспыхивали сигаретные беседы. То, что произошло, объединило всех. Повсюду слышалось «трое убитых...» «взрыв...» «самоубийца...» Я вспомнил, как еще во время первой волны террора, обрушившегося на нас после мирного договора с террористами, заключенного в Осло, в девяносто четвертом-девяносто пятом годах, когда взрывались автобусы и в Иерусалиме и в других городах, я встретил знакомую девчушку-репатриантку из Городка и спросил игриво:
- Ну, как живет наша Наташа?
Она посмотрела серьезно и ответила:
- Как весь народ.
Наш пикапчик бросил якорь под эстакадой, за которой начиналось разветвление во все стороны света. Пока хасидский водила объяснялся с ЦАХАЛом, я решил тоже вылезти, покурить. Не успел зажечь сигарету, как увидел свою знакомую из одного из близлежащих поселений. Мы с ней да с ее мужем (все – «русские») частенько сталкиваемся на самарийских дорогах. Помню, ее муж, белобрысый коротышка, который тлидцать тли буквы не выговаливает, привел меня в совершенное, выражаясь словами какого-то русского классика, состояние духа, когда на одной русскоязычной экскурсии я спросил его, зачем он взял с собой пистолет, на что он ответил: «Стобы плистлелить какого-нибудь цлезмелно ностальгилуюсего лепатлианта». Отмечу, то был мой первый год в Израиле, и, несмотря на свой религиозный патриотизм, ностальгировал я вовсю. В те времена муж моей попутчицы

*Тикшорет - (ивр.) средства массовой информации (досл. связь). Если поменять местами «к» и «ш», в слове явно слышится корень «шекер», что означает «ложь». Всё вместе звучит, как «средства массовой лжи»
являлся активным почитателем рава Кахане. Потом жизнь засосала - ежедневная борьба с нищетою не дает активно заниматься политикой. А может, это и не нужно? Есть шесть еврейских детей, есть купленный по дешевке дом в еврейском поселении на еврейской земле, от которой еврейское правительство всеми силами пытается избавиться, а вот из-за таких, как он, да еще из-за Вс-вышнего это никак не выходит. Так что кто знает, вдруг для врагов наших такие вот Бонци-молчальники* страшней ЦАХАЛа?
Сейчас его жена – я никак не мог вспомнить ни ее, ни его имени – металась между машинами. По выражению ее лица было видно, что у нее тоже стряслась какая-то беда. Ясное дело какая – муж и дети всё время через Городок ездят. Я пригласил ее в нашу маршрутку и участливо спросил, что случилось.
- Тапочки! – глотая слезы, воскликнула она, - Тапочки и халат! Я их оставила в попутке из Петах-Тиквы .
- Ты что, работаешь на никайоне**?! Это на надцатом-то году жизни в Израиле?
- Конечно, на никайоне! Ой, ну как же я завтра на работу пойду?!
- Знаешь, - решил я развеять ее грусть, - в Городке терракт. Трое убитых, тридцать
раненых.
- Знаю. А новые не купишь - денег нет.
- Кого – новые?
- Тапочки. Ох, что же мне делать?!
- Слушай, а твоих там рядом не было?
- Тапочек?
- Нет, мужа, детей...
- Где «там»? В попутке?
- На бензоколонке, где терракт был.
- Да нет... Борька на работе в Кфар-Сабе, а дети – кто дома с бебиситером, кто в садике, тоже рядом с домом.
Ага, Борька, значит, его зовут. Теперь узнать бы у Борьки, как зовут ее.
- А халат?! Где же мне новый халат-то взять?
Я снова вылез из машины, где Борькина жена продолжала на двух языках причитать по поводу трагически утраченных тапочек и халата. Сказать ей, что шестое чувство говорит мне - я трагически утратил любимую женщину? Я прикурил сигарету от сигареты, машинально отметив, что первую сигарету прикончил в пять-шесть затяжек, и вновь достал «пелефон». Сейчас опять будет: «Номер, на который вы попали...» И тогда я уж точно умру.
- Алло?
Не может быть!
- Дворочка! Вы живы?
- А какой же мне еще быть? – раздался голос у меня за спиной.
Я резко выполнил непрозвучавшую команду: «Кру-гом!» Она стояла передо мной на фоне пыльно-синего неба – смеющаяся, с глазами цвета воздуха после дождя, и гладила себя по волосам, как любимую кошечку. Я схватил ее за руки, не думая о том, насколько этот жест кошерен, не отдавая себе отчета, в том, что говорю и делаю. Какой-то конь во мне сбросил всадника, и я забормотал:
- Дворочка! Какое счастье, что вы живы! Я так переживал, я не знал, что с вами, я думал, что вы погибли!
Двора оторопела от такого нахальства. А я, забыв добавить «хас ве халила» – «не дай Б-г!» после упоминания о смерти, заключил свой монолог признанием :

* Бонця-молчальник – персонаж одноименного рассказа И.-Л.Переца
** Никайон (ивр. уборка). Способ не умереть с голоду для новых репатриантов.
- Я чуть с ума не сошел.
- По моему, вы все-таки сошли с ума, - пролепетала она в последней попытке острить, но то уже была агония ее чувства юмора.
- Я сошел с ума, - подтвердил я, сжимая – о, где ты Галаха!* - ее ладони. – Я сошел с ума от ужаса, когда думал что вы убиты. Я ехал и молился чтобы... если уж так нужно, чтобы кто-то умер, пусть бы погиб я, а не вы... Я... я разобрался в себе. Я догадывался и раньше, а теперь я знаю, что...
Ну куда это годится! Мужик, понимаете ли, с «береттой» против «калаша» ходит, а чуть что – глаза на мокром месте. В-общем, надоела бедной Дворе моя неврастения, и она сама взяла и обняла меня.

* * *

В обнимку мы шли с ошеломленной Дворой по ошеломленному Городку. Двора была
ошеломлена тем, что человек, о существовании которого еще час назад она еле помнила, обнимает ее, а она вместо того, чтобы оставить ему, то есть мне, на щеках отпечатки пальцев,
сама прижимается к нему, то есть ко мне. Городок в лице его встречных жителей Городка был ошеломлен тем, что русоволосая красотка идет со сморчком, годящимся ей в отцы, да еще и коротышкой. Слава Б-гу, сама Двора не манекенского роста, так что, когда она была без каблуков, выходило, что я даже малость повыше. Сравнивая наш возраст, многие прохожие кидали на нас соответствующие взгляды, мол, понятно - раз религиозный, значит, сексуальный маньяк.
Стоял хамсинный июньский день. Городок с его фантасмагорией цветов между промзоной и центром, с его каскадами на том месте, которое называют «кикар» – «площадь», поскольку это и впрямь единственная площадь на все его тысячи дунамов, всё остальное – лишь перекрестки, Городок с его колледжом, разросшимся до размеров небольшого университета, Городок с его «русскими», которых раздражало, что кое-где еще встречаются несознательные израильтяне, в общественных местах разговаривающие на иврите, Городок со стайками шумно шляющихся по улицам юных израильтян, чьи кактусо- и алоэобразные прически наводили ужас, а глаза потрясали размерами и пустотой, Городок с его уютными частными домиками и красивыми шестиэтажками, с его редкими синагогами и их еще более редкими посетителями, белостенный Городок, красное многокрышье которого казалось одной большой общей крышей, раздробленной на бесконечное количество кусочков, этот Городок завертелся вокруг нас, пыльной пеленою отгородив от всего мира. Мы шли в обнимку и я понимал, что Двора – единственный для меня человек, с которым совсем–совсем нельзя играть. Игра все разрушит. С ней лишь можно делиться своим счастьем, а пока счастья нет - болью.
И я начал рассказывать ей про Гошку, про лучшего в мире пса, строго говоря и не пса вовсе, а существо с человеческой душой, за какие–то прошлые грехи попавшей в покрытое жесткой вьющейся шерстью эрделье тело. Возможно, то была душа какого–то моего предка или родственника, иначе непонятно, с чего это вдруг мы так полюбили друг друга. И закончил я Гошкину биографию описанием его последних дней и обещанием сводить ее, Двору, к его последнему приюту почти на самом гребне, откуда открывается вид на долину «Врата Израиля», а долина эта, очевидно, скоро будет воспета нашим другом Йошуа в шедевре, о котором он всю жизнь мечтал, а теперь, наконец, начал создавать.
Я рассказывал про Мишку, про Шалома – «Рувен йест у тэбья джиджигалка?» Я

* Религиозные законы и их практическое применение. В частности запрет мужчине прикасаться к женщине, если это не его жена.
рассказывал про Цвику и Авиноама – двух потрясающих парней, которые явились в мир, чтобы своим трудом украсить землю Израиля, которые сами по себе были ее украшением и которые легли в эту землю для того, чтобы их могилы стали бесценным сокровищем, и сокровище это никогда и никому нельзя отдавать. Теперь их могилы–это то «низ–зя!», то вето, которое отбирает у наших продажных вождей право торговать Родиной.
Я рассказывал про наших раввинов – про рава Райхлина, погибшего на горе Проклятия, когда группа из тридцати экскурсантов была окружена двумя тысячами арабов и он вдвоем с молодым репатриантом из России отбивал атаки ударного отряда арабской полиции. Этот бой длился семь часов и транслировался по телевизору с вертолетов, но армия не вмешивалась, дабы не огорчать арабских братьев и мировую общественность. Рав Райхлин истек кровью и умер. Я рассказывал о ребятах с «форпостов»... Вдруг она сказала:
- Не кажется ли тебе, что ты чересчур романтичен для сорока семи лет?
- Так же как ты несколько цинична для двадцати семи – парировал я .
- Не спорю, - согласилась она. – Публика в Городке до безумия цинична – что русскоязычные, что коренные израильтяне, что молодежь, что взрослые. Их волнует только набить карман, набить брюхо да те проблемы, которые решаются ниже пояса. Поселенцы для них - опасные идеалисты, живой укор. Жители Городка забыли, что наш Городок фактически тоже большое поселение. Но у тебя другая крайность – похоже, что ты готов подписаться под каждым словом «Песни о тревожной молодости». Она запела красивым сопрано:
«Забота у нас такая
Забота у нас простая -
Жила бы страна родная
И нету других забот».
- Чуешь сходство ?
Теперь уже я остолбенел, вспоминая недавние свои размышления. В памяти зазвучали фразы из каббалы о разбросанных по миру половинках душ. А Двора продолжала петь :
«И сне-ег и и ветер
И звезд ночной полет
Меня мое сердце
В тревожную даль зовет».
- Не стыдно? – вдруг спросила она.
Я молчал.
- Это еще что! – продолжила Двора. –
«Пока я ходить умею,
Пока любить я умею,
Пока я дышать умею,
Я буду идти вперед...»
- Понимаешь, Рувенчик, всё как-то так да не так. Неужели нельзя без Совка обойтись?
- Один рав – русскоязычный, иерусалимец – сказал: «То, что там было ложью, здесь – правда», – выдавил я в тщетной потуге придти в себя.
- Правда? Ну, тогда я продолжу:
« Пускай нам с тобой обоим
Беда грозит за бедою,
Но дружбу мою с тобою
Одна только смерть прервет».
Ну, это, конечно, о вас с Йошуа
Мистика продолжалась. Жуткое предчувствие сдавило мне горло. Йошуа! Неужели с ним что-то должно случиться? И как раз я уезжаю. А Двора, как ни в чем не бывало, поставила в повестку дня очередной злободневный вопрос:
- «И так же, как в жизни каждый,
Любовь ты встретишь однажды.
С тобою, как ты, отважна,
Сквозь бури она пройдет...»
Вот, - закончила она, - стало быть, и до меня дошла очередь. – Она нежно погладила себя по волосам. - Всё по порядку. Что молчишь? Нечего возразить? Или раскошелишься хотя бы на словечко?
Вместо ответа я поцеловал ее в губы прямо посреди улицы, которую мы как раз в этот момент переходили. Городок изумленно охнул, а Двора, оторвавшись от меня через пару минут, воскликнула:
- Браво! В следующий раз проделай это, когда будешь платить в автобусе.
Потом, помолчав, добавила:
- Вот уж не думала, что религиозные умеют так качественно целоваться.
Что я мог ответить? Всё получилось до того хорошо и до того бестолково. Ну как сказать ей, что завтра уезжаю и уезжаю на месяц, что в восемь утра, когда она на спецавтобусе будет ехать из Городка в Ишув, я на встречном рейсовом автобусе буду ехать из Ишува в Городок.

За семь дней до. 11 таммуза. 21 июня. 9:10

В автобусе было прохладно. Позади остался пешеходный мост с крыльями, принявший нас вместе с потоком транспорта в свои объятия. Где-то за спиной исчезла «Бейлинсон», где лежал Игорь, заваленный накупленным мною чтивом. Еду ему пока носить нельзя было, питье тем более, ну, это мы с ним со временем компенсируем. Главное, он шел на поправку, проявлял активный интерес к жизни, просил передать привет Москве, столице бывшей Родины, близкой сердцу каждого бывшего советского человека, накидал кучу заказов, самым ошеломительным из которых были диски с русским роком, а самым бессмысленным - черная икра, наличествующая в любом нашем «русском» магазине. Может, у него на такой деликатес просто бабок не хватает? Ладно, куплю.
- Г-споди! - шептал я. – Помоги, пожалуйста Игорьку! Я не буду рассказывать Тебе, какой он хороший – Ты и сам это знаешь. Просто сделай так, чтобы хоть раз мои шаги не оставляли кровавый след. А то ведь еще немного и начну, дабы не уродовать этот мир, топтаться на месте. А это согласись, как-то не по-еврейски. И вообще, на свете живет припеваючи столько дерьма – и еврейского и гойского – почему бы для разнообразия не пожить по-человечески славному парню из Молдавии, возможно, праведнику народов мира? А, Г-споди?
Я открыл глаза. Напротив меня сидела марокканочка лет четырнадцати в майке-безрукавке. На коленях у нее покоился щенок, положивший на ее смуглый локоть мордочку – белую с розовым носом и треугольной серой «шапочкой», налезавшей на лоб. Это могло бы немного поднять мне настроение, если бы не память о Гошке. Впрочем, вскоре настроение мое изгадилось окончательно. Дело в том, что самолет «Трансаэро» отправлялся в шестнадцать тридцать, а билет я должен был получить на улице Бен-Иегуда в Тель-Авиве. Покружив вокруг дома, радовавшего взгляд разноцветной рекламой всего на свете от каких-то солидных компаний до пивбара, а нос – запахом фалафеля, я, наконец, зашел, как и завещала Наташа из «Ол авиэйшн», с торца и увидел в длинном перечне организаций, обсидевших все углы этой развалюхи, название «Нудельман Турс». Лестница была длинная, крутая, желтая, свежевыкрашенная и все равно грязная. По стенам какая-то швейцарская компания развесила панораму бело-голубых монбланов. Ощущая себя покорителем вершин, я дополз до третьего этажа и ворвался в русское отделение «Нудельман Турс».
Первое, во что уткнулся мой взгляд, были рифленые и гофрированные купола Храма Василия Блаженного, правда, покрытые густым до омерзения глянцем и сфотографированные в каком-то пизанском ракурсе. При этом внизу было написано «Петербург», из чего я сделал вывод, что взор мой услаждается не Храмом Василия Блаженного, а пародией на него – Церковью Спаса-на-Крови.
Под «Спасом», белели распечатки с расписаниями рейсов на Ригу, Алмату, Бишкек и Минводы. По противоположной стене, перепрыгивая через огромные черные камни, мчался поток, обрамленный сочной светлой зеленью. Через него было переброшено замшелое бревно. Подпись – «Финляндия». Между Петербургом и Финляндией стояли серые парты с компьютерами.
Девушка, словно сошедшая с обложки какого-нибудь Шелдона, радостно сказала мне:
- А у нас компьютер не работает!
- А у меня через четыре часа самолет, - сказал я уже не так радостно.
- А у нас компьютер не работает, - повторила она, и лицо ее осветилось безмятежным счастьем.
Я понял, что Небеса делают мне вакцинацию против шока, ждущего меня при встрече с российским сервисом, и используют «олимовский», как филиал.
- Девушка, - захрипел я. – У меня через четыре часа самолет.
- Раньше надо было... – начала девушка голосом советской кассирши, но тут с небес слетел закованный в белую рубашку белобрысый курносый ангел средних лет, который представился мне, как Саша, и, выяснив в чем дело, сказал:
- Галочка, перейдите вон к тому компьютеру.
Сколько перепутанных ниточек удерживает рука, спрятавшаяся за облаками. Не появись он тогда, может быть, через семь дней не произошло бы самое страшное.
Галочка перешла вон к тому компьютеру, и стала искать меня в каких-то файлах. Но не нашла. Пропал я, совсем пропал. Пришлось срочно связываться с Наташей из «Ол авиэйшн». Наташа прислала факс, подтверждающий мое святое право на полет, и весь персонал стал активно искать билет, выписанный, по словам Наташи, какой-то Яной. Билет не нашли, стали искать Яну. Яну тоже не нашли и опять стали искать билет. Потом Галя с обложки Шелдона спросила:
- А может, билет фиктивный?
- Как это «фиктивный»? – ужаснулся я.
- Да успокойтесь, фиктивный значит только, что он оплачен, но просто не выписан.
Я, однако, не успокоился – уж больно зловеще звучало. Дальше пошла уже чистая фантасмагория, Саша посоветовал Гале:
- Зайди в «Амадеус».
- Куда? – в полном шоке переспросил я.
Саша окинул меня тем взором, каким ангелы всегда смотрят на столь несовершенное существо, как человек, и скомандовал :
- Садитесь, мы вас не выгоняем. А я убегаю.
Расправил крылья и выпорхнул в окошко.
Галя зашла в “Амадеус”, да так там и осталась. Комната опустела. Я некоторое время тупо смотрел то на синие жалюзи, то на серый в черную полоску ковер. Затем из–под земли выросла некая анонимная сотрудница из тех, кто во время попыток найти мой билет, входила в поисковую группу. Судя по внешнему виду, она принадлежала к когорте пожилых репатрианток, которым емкие пенсионные шекели не дают возможности просуществовать, в результате чего им приходится подрабатывать либо на «никайоне», либо, если повезет, в таких вот оффисах. Лицо у нее было не морщинистое, а скорее чуть расплывшееся, словно и без того крупные черты его увеличивала линза старости. При этом кожа выглядела очень загорелой, а волосы серебрились, и это придавало русскоязычной внешности нечто бразильское. Как кошки бросаются лишь на движущиеся предметы, так и она интересовалась мною лишь пока велись поиски. Сейчас она скользнула взглядом по стенам, постерам, мне и прочему барахлу и уселась за свой компьютер.
Я тоже уставился в экран ближайшего ко мне компьютера и смотрел, пока голова не разболелась от набегающих разноцветных и разнокалиберных окон компьютерной заставки. В комнате появился какой–то йеменец, призраком проплыл к ящикам, в которых только что искали мой билет, сгреб в мешок многочисленные конверты из трех ящиков и уплыл.
Из экрана вынырнула Галя и ринулась к факсу, присланному из Иерусалима Наташей. Она внимательно прочла этот факс, потом не менее внимательно посмотрела на меня, некоторое время переводила взгляд с одного на другого, явно заинтересовавшись нами обоими, и, наконец, изрекла вопросительно:
- Ривка Штейнберг?
Я на мгновенье оторопел, затем провел ладонью по покрывающему подбородок и щеки не то чтобы шибко окладистому, но все же ярко выраженному вторичному половому признаку и твердо сказал:
- Я не Ривка.
- Я и не утверждаю, что вы Ривка. Вы, наверно, билет берете для Ривки.
- Я беру билет для себя.
- Но вы не Ривка.
- Я не Ривка.
У работящей пенсионерки зазвонил телефон и она стала долго и пламенно обьяснять, что всю корреспонденцию только что забрали, и тут я оказался важным, если не решающим аргументом, потому, что она, не отрывая трубки от уха, вдруг развернулась на крутящемся стуле лицом ко мне и воззвала:
- Вот, товарищ, вы здесь сидели – правда ведь заходил человек , получил почту?
Галя тем временем сунула мне в руки факс, удостоверяющий, что я действительно Ривка. И когда я, приподнявшись со стула, почувствовал что еще волосок, и я либо убью одну из них, либо сам выброшусь в окно, либо хлопнусь в обморок, от стены вдруг отделилась сомнамбула с голубыми глазами, держа в руках чей –то, возможно и мой, билет.
- Яна! – хором воскликнули девушки и бабушка.
Искомая, вернее, найденная Яна, никого не замечая, прошла походкой панночки в исполнении Н. Варлей мимо всех, вперив невидящий взор в билет, затем неожиданно перевела его на меня и, плотоядно облизнувшись, спросила:
- А почему здесь на билете наверху написано «Нудельман», а внизу – «Галилея»?
Занавес.

За семь дней до. 11 таммуза. 21 июня. 12:15

Из–за занавеса облаков в щель, как актер, волнующийся перед выступлением, выглядывало солнце. Небо было непривычно серым для второй половины июля, а зал, где кучковались те, что прошли паспортный контроль и теперь ждали посадки, был привычно сер, как в любое время года. Он был бесконечен, и бесконечность эту создавали темно–серые, почти черные и тоже бесконечные продольные полосы на столь же бесконечном светло-сером ковре, устилавшем узкий зал и убегавшем в никуда. В рифму этому ковру и этим полосам по сероватому потолку тянулись участки, не освещенные поперечными лампами дневного света, шеренги которых также терялись вдали. Довершали образовавшуюся фантасмагорию ряды обрамлявших зал круглых и квадратных серых колонн, явно пытающихся изобразить из себя нечто вроде последовательности верстовых столбов от Петербурга до Москвы и обратно.
Я уселся на ажурную скамью и прикрыл глаза, а затем открыл их на пороге Мишкиной квартиры. Мишка, который на целую голову вымахал с тех пор, как я прилетал на Хануку, теперь, по-детски тряся нерасчесанными кудрями, ракетой оторвался от земли и завис, сомкнув руки в неразрываемый замок у меня на шее и на затылке. Несмотря на то, что моя рожа обросла бородой, я чувствовал, какая у него на лице нежная кожа – как у девочки.
Мне потребовалось почти физическое усилие, чтобы вновь закрыть глаза, открыть и вернуться в Бен-Гурион. Несколько секунд взгляд мой упирался в дурацкий сине-красный светящийся «SAKAL», выросший на том месте, где только что сверкали карие глазки Михаила Романыча, а затем я понял, что в чувство смогу себя привести, лишь вышибив клин клином, и опять закрыл глаза, но при этом сказал себе:
- А если вот так?
И вновь позвонил в обтянутую черным, разграфленным на ромбы, дермантином дверь Мишкиной квартиры, но на сей раз, когда она отворилась, вместо Мишки выросла Галка. Я пытался мысленно заставить ее упереть руки в боки, что должно было охладить мой пыл и заставить меня спокойно составить план действий, но ничего не получалось. Галка оказалась не нынешней, ушедшей к чужаку, а той, с которой мы пятнадцать лет назад познакомились – красивой, черноволосой, похожей на Майю Плисецкую в лучшие годы, и я понял, что по-прежнему ее обожаю, ту, прежнюю, насчет нынешней, правда, непонятно, но отдавать кому-либо точно не собираюсь. Похоже, в мое чувство к Дворе вползла змейка-трещинка.
- Ну, а так? – уже не веря в успех, в последний раз попытался меня образумить сидящий где-то во мне трезвый я, и из-под Галкиной руки вынырнул еще никогда мною не виденный Николай, безликий, как ангел, с которым боролся Яаков. Но, как и следовало ожидать, я, не отходя от кассы, оторвал ему окутанную по самые глаза арафаткой голову, так, что тело его улетучилось, даже не успев упасть на пол, а наградой мне была Галочкина эротическая белозубая улыбка, которая напомнила мне о самых наших жарких временах.
«Тьфу ты, - думал я, уставившись на синеющие на зеленом фоне «CALLING CARDS». – Видно, сотрясение все смешало в моей башке, и я не в состоянии спланировать свои действия. Да и то – с Галкой общаться, это тебе не террористов отстреливать. Тут потяжельше будет. Ладно, придумаем что-нибудь на ходу.»
В этот момент зажегся экран с надписью «MOSCOW UN 302», я послушно встал и первым двинулся на посадку. Работница “Трансаэро” взяла мой красивый золоченный посадочный купон и сунула его в какую-то машинку. Та заглотнула его, а потом, подумав, выплюнула хилый огрызок.

Поле боя при лунном свете. Часть 8

Восемнадцатое таммуза. 19:20

Рядом со мной убили шафанчика. Он прыгнул на камень и оказался почти на уровне моей груди, и тогда пуля, которая предназначалась мне, сбросила его мне под ноги. Я видел, как застыли его черные глаза, как вытянулись лапы, как ему разворотило брюшко. Я видел кровь на сухой желтой траве и сухой желтой земле. А потом еще подтемнело, и уже ни крови, ни глаз – лишь силуэт да белеющие в сумерках клочья светлой шерсти, торчащие из тушки, либо сорванные пулей и валяющиеся рядом с тушкой. Он был неподвижен, как Гошка, когда его усыпили.
В Талмуде сказано, что приносимое в жертву животное это как бы замена человеку. Грешнику словно говорят: «Смотри, как гибнет ни в чем не повинное существо. Это из-за тебя. Смотри, как его режут, разделывают и сжигают. Это должны были бы сделать с тобой.» Неужели несчастный зверек заслонил меня своим пушистым тельцем? И пуля, которая вошла в него – та, что мне предназначалась? Или еще другие ждут в загашнике?
Арабов четверо плюс мой старый знакомый, который, впрочем, не совсем араб. Они явно не снайперы, но когда пятеро против одного, не надо быть снайпером. Я сигаю за тот камень, на котором очередною жертвою палестинского террора пал мой шофанчик – задним числом я даю ему кличку «Гоша» – и хватаю шаломовский «галиль». Кстати, бьет он дальше, чем «эм-шестнадцать». Правда, не так точно, но... прорвемся! Веером выпускаю очередь. Арабы плюхаются на землю. Залегают. Сухая трава от моих пуль загорается, и они вынуждены отползти назад. Вот и хорошо. Но не очень. Потому, что оттуда они в пять стволов начинают по мне палить, и мне из-за этого камня уже носу не высунуть. Похоже, моя война закончилась. Пули – а мои собеседники бьют одиночными – ложатся всё ближе и ближе ко мне. Это значит, что арабы либо рассредотачиваются, чтобы обстреливать меня с трех сторон, и тогда мне хана, либо подползают поближе – и тогда мне тем более хана. Спасти меня может только чудо. Инстинктивно я поднимаю глаза к небу движением Лисы Алисы в исполнении Санаевой в «Приключениях Буратино» – «Какое небо голубое!» - и вижу, что оно уже никакое не голубое, а темно-синее, почти ночное, только звезд еще нет.
Пуля прожигает мою левую лодыжку. Вот черт! Постепенно боль начинает как бы проявляться, а затем наращиваться и накапливаться в ноге. Еще немного, и я уже кусаю губы, чтобы не завыть. Впрочем, почему бы и не повыть? Они ведь все равно знают, где я отсиживаюсь. Словно мне в ответ, за холмом взвывают сразу несколько шакалов. Очень к месту.
Все мое сознание концентрируется на боли в левой лодыжке. Но самый краешек его мучительно решает вопрос – как мне использовать наступающую темноту. Ведь как-то ее использовать надо будет – это удача, это счастье, что становится темно. Я должен, должен, должен уйти, но как? Ага, они бьют спереди, слева и справа. Пока что я вне их досягаемости, и они отчаянно лупят в некую точку у меня за спиной. Из чего можно будет сделать вывод, что как только станет чуть потемнее, надо попытаться переползти назад, за эту точку. Так, а что меня с ногой? Я щупаю рану. Фигня, царапина. Мы еще поскрипим зубами. Плохо только, что они палят без передышки – то одни, то другие. Слаженно ребятки работают – прямо квинтет какой-то, а не банда. Я тоже бью одиночными наугад, высовывая дуло то справа, то слева от моего камня. Это для того, чтобы они прекратили приближаться. Они, правда, всё равно не прекратят, но хотя бы потяну время. Оно работает на меня.
Стены темноты подступают ко мне всё теснее и теснее с обеих сторон. Светлый экран камня, закрывающего меня от убийц, – большого куба в половину моего роста – понемногу темнеет. Я поднимаю голову. Экран неба все чернее, и вот-вот из звезд, кое-где уже проступающих, скоро сложится «Конец фильма».
Похоже, самая наглая из этих звезд – Венера. А может, это Юпитер. Уж больно жирна. Наверное, Юпитер. Мне даже кольцо мерещится.
Возникает острое желание очутиться рядом с Михаилом Романычем – желательно, у нас в Ишуве, но на худой конец и Москва сойдет. Только бы с ним рядом, а не с пулей в башке. Мне очень надо выжить. Сейчас, когда идет драка за Мишку и когда появилась на моем горизонте Двора, подыхать никак не входит в мои планы. Оно, скажем так, и раньше не шибко входило, а уж нынче – тем более.
Ну всё, уже достаточно темно, можно рисковать. Я высовываю дуло справа от камня и выпускаю очередь, долгую и протяжную, как шакалье рыдание. Мой правый нападающий затыкается, очевидно, припав к земле, а левый из своего угла, равно как и центрфорвард с полузащитниками со своих позиций меня не достанут. Надо только отползать одновременно назад и вправо. Что я и делаю, начиная стрелять сначала вслепую, а затем вдруг вижу крайне правого. Он бугром напрягся метрах в тридцати-сорока впереди меня. Стало уже настолько темно, что я чуть было не принял его за валун, но он неосторожно пошевелился в темноте, чего с валунами, кроме как во время землетрясений обычно не случается. Я всаживаю в него очередь, он отвечает мне стоном, возможно, последним в его жизни, который вплетается в крепнущий к ночи шакалий хор. Я вновь убийца. Минус один. А еще четверо ждут своей участи. Маясь ожиданием, они начинают лупить по мне очередями, и я со всех ног перекатываюсь назад, к моему злополучному камню, понимая, что теперь-то уж точно судьба ему стать моим надгробьем. Чем дольше я копаюсь в ситуации, тем больше убеждаюсь в ее безнадежности. Площадка за моей спиной заканчивается ограничивающими ее каменными стенами. Перед арабами стоит задача зайти с трех сторон, оттеснить меня от камня и начать прижимать к одной из стен. Тут-то мне и капец.
Судя по тому, как ложатся пули, арабы правильно понимают свою задачу. Меня это не очень радует. Я стреляю, не целясь, во все стороны, они – тоже. В результате, скорее всего, будем квиты – в кого-нибудь я да попаду, и кто-нибудь в меня да попадет. Короче говоря, не видать мне ни Мишкиных серьезных серых глаз, ни непристойно-голубых глаз Дворы.
Пуля, залетев откуда-то слева, отколупывает кусочек камня с «моей» стороны, обдав меня пылью. Я инстинктивно отпрядываю. И вовремя – пули начинают свистеть прямо передо мной, вернее между мной и «моим» камнем. Все-таки им удалось зайти сбоку. Теперь камень мне больше не защита. И вообще больше у меня защиты нет. Всё. Меня ждет великое Никогда.

За одиннадцать дней до. 7 таммуза. 17 июня. 16:00

Когда у нас кончаются занятия? Двадцатого? Когда выпускной? Первого? Вот и отлично. Я набрал номер турагентства.
- Алло, Наташенька? Здравствуйте. Это вас беспокоит Рувен Штейнберг из Ишува. Что? Нормально живем. Ну, не то, чтобы совсем тихо, но иногда удается из туалета до ванной добежать, не схлопотав пулю. А, серьезно? Постреливают у нас. И тревоги объявляют. Да ничего, прорвемся. Слушайте, Наташенька, мне бы в Москву слетать. Да, на месячишко. Ну, скажем, на двадцать первое.
( Ничего, на выпускном Яаков посидит. Ему не привыкать. А что касается Игоря, даст Б-г, поймаем до двадцать первого).
Выяснилось, однако, что в-основном билеты уже распроданы, но один можно будет сделать, правда, не по минимальной цене – двести девяносто девять доларов, а аэрофлотовский за триста двадцать семь или эль-алевский за четыреста двадцать семь. Я, разумеется, раскатал губы на триста двадцать семь, но оказалось, что и они раскуплены. Я окончательно сник. Наташенька пожалела бедного поселенца, сунулась в «Трансаэро» и организовала мне билет за триста восемьдесят пять. Обговорили кошерное питание в самолете и довольные собой и друг другом простились.

За одиннадцать дней до. 7 таммуза. 17 июня. 17:50

- Прости, Рувен, мы немножко опоздали.
- Совсем немножко, каких-то двадцать минут. Впрочем, вы же израильтяне, для вас это немножко. Но ничего, мы здесь пока что с Яаковом пообщались.
Шалом проглотил мой сионистский пассаж, и мы двинулись в псевдостолицу нашей исторической. Ох, и в мерзких же кварталах мы побывали! Низкорослые дома были обшарпаны и покрыты подтеками. Немногие прилично выглядящие стены были украшены оранжевыми неоновыми контурами голых девиц и сердечками, пробитыми стрелами. Это означало, что здесь располагается либо пип-шоу, либо притон. Йошуа выразил мнение, что, если заглянуть в один из подобных вертепов, там нам немедленно предложат шлюху, а из нее мы сможем выудить...
- Что выудить? – спросил Шалом. – Здесь десятки борделей . Что ваш Игорь, Казанова что ли? И вообще, он деньги зарабатывает, чтобы домой отсылать, он гастарбайтер, а не секс-турист. Не исключено, что раз в неделю он и посещает какую-нибудь, но шансы, что именно она нам попадется, ничтожны. Впрочем, может, вы с Рувеном, устав от многолетней аскезы, сами непрочь прошвырнуться, так сказать, вжиться в образ?
Йошуа ответил, что водителю запрещены две вещи – во-первых, пить спиртное за рулем, во-вторых, получать по морде. Только тот факт, что Шалому еще предстоит везти нас домой, избавляет его от последнего. На этой оптимистической ноте мы разделились и пошли по трем параллельным улицам, заглядывая в каждое кафе, каждую подворотню. Сотовые мы держали наготове. В случае, если бы кто-то из нас встретил Игоря, он должен был немедленно позвонить остальным. Но Игоря не было. К этому выводу мы пришли, пройдя все три улицы и встретившись у лотков базара напротив бывшей автобусной станции.
- Что будем делать? – спросил Йошуа.
- Предлагаю приступить к следующей части операции, - сказал Шалом. – Ищем кого-то, кого можно было бы использовать, как информатора. Потом сложим расходы и поделим на три.
- В бой, - сказал я, и мы, поменявшись улицами, дабы не светиться, принялись за работу.
Двести с лишним шекелей лежали у меня в кармане. Я решил действовать по принципу «патронов не жалеть», однако как претворить этот принцип в жизнь, понятия не имел. Долго стоял перед колоритной пивнушкой, стены которой были сделаны из синей клеенки, а окна из прозрачной и мутной. Пивнушка, как и вся улица, была на семьдесят процентов наполнена молдавано-румынами, а на остальные тридцать прочими гастарбайтерами, а также русскоязычными бомжами. Пили пиво, но много. Пьяны были все. В центре зальчика напротив стойки лихо отплясывали, встав в круг и положив друг другу руки на плечи, румыны. Музыка была не столько музыка, сколько громкая. Некоторые румыны танцевали парами, иные даже поглаживали друг дружку по щекам, но могучие плечи и усы избавляли их от подозрений в голубизне. То есть, может, среди них и были гомики, но только активные. Уж больно мужественно выглядели эти сыны некогда не самого дружелюбного к евреям народа, приехавшие ныне в еврейское государство выполнять ту работу, от которой евреи воротят нос.
Девиц было только двое, и сидели они, белокурые и длинноволосые, в самом дальнем углу. Возможно, когда-то они и были симпатичными, но сейчас при взгляде на них создавалось впечатление, будто их лицами натирали до блеска асфальт. Я попытался к ним пробиться, нырнув сквозь распахнутую клеенчатую дверь в тесноту, духоту и табачный дым, но был снесен мощным торсом одного из пляшущих и вылетел обратно, при этом собрав всю свою волю, чтобы удержаться на ногах. Падать было никак нельзя – этим я привлек бы к себе ненужное внимание. Но и идти по прямой я уже был не в состоянии – толчок, полученный мной от гордого балканца разбудил утихомирившееся, было, сотрясение, и кумпол мой вновь зазвенел-загудел. Так я и шел, вернее, меня шло, мотая из стороны в сторону. При этом в пейзаж я вполне вписывался, идеально сходя за пьяного, пока, наконец, не дотащился до другого паба, занявшего пол-улицы, правда, неширокой, пешеходной, мощеной булыжником. Этот паб назывался «Маэстро». Перед входом в него красовалась раскрашенная статуя пирата. На статую были надеты красный шелковый платок, какая-то пестрая накидка, тельняшка и шаровары в крупную синюю клетку. Пират был усатым, как румын, и опирался на шпагу.
Своими деревянными столами и скамейками паб «Маэстро» загромоздил половину брусчатки. В моей больной голове пронеслось, что он разрастается, как раковая опухоль, сгубившая моего Гошеньку. На этих скамейках за этими столами сидели такие же румыны и молдаване, как и в предыдущем кафе. Не менее пьяные, но менее энергичные. Они чинно курили и перекачивали себе в желудки пивные запасы светской столицы Израиля. Я тоже хотел бы глотнуть пивка, но не мог даже подняться со скамейки, на которую обрушился, доковыляв до паба. Ноги не фурыкали и я был так же дееспособен в роли потребителя пива, как и в роли Шерлока Холмса.
- Отец, шекеля не найдется?
Ну вот, теперь у меня помимо Мишки и покойного Гошки появился еще один сынок. Коренастый такой, рожа пропитая, вся в ссадинах. Но пока трезвый. И главное, русскоязычный. Интересно, как он во мне своего унюхал. Ну да ладно.
- Шекеля не найдется, а пятьдесят будет. Хочешь пятьдесят шекелей?
И я вытащил банкноту.
«Маэстро» померкло рядом с огнем, разгоревшимся в рыжих глазах моего нового знакомца. Меж тем, пятидесятишекелевая бумажка, прореяв перед его носом, вернулась в портмоне, из другого отделения коего я вынул две монетки достоинством в десять шекелей каждая и сказал :
- Возьми-ка нам с тобой, дружок, пивка. Посидим, потолкуем.
Дружок рысью помчался за пивом, я же покамест оглядывал его. Джинсы не дешевые, но давно не стиранные. Майка цвета еще не потеряла, но уже порвана и не зашивается. Короче, еще не бомж, но уже алкаш.
- Ты где живешь, дорогой? – спросил я, откупоривая бутылку.
- В Петах-Тикве.
- В Петах-Тикве, говоришь? Ну-ну.
И замолчал. Взгляд, прожигающий меня насквозь, явственно кричал : «Ну не томи душу! Кого надо убить за пятьдесят шекелей? Маму? Папу?»
- А здесь бываешь часто?
- Каждый вечер.
- Ты еврей?
- Ик, - уклончиво ответил парень.
А вот сейчас я поражу не только его, но и вас. Я ведь до сих пор специально ничего не рассказывал о том подарке, который сделал нашему доморощенному следствию гениальный Йошуа.
- Скажи, ты этого молдавана когда-нибудь видел?
С этими словами я вытащил из брассетки и развернул лист с портретом Игоря. Нет, то была не фотография – откуда она у нас? Не зря же я назвал Йошуа гениальным. Пока я возвращал к жизни Авиноама, он сделал потрясающе точный портрет Игоря. Все там - и лицо перевернутым треугольником, и брови, и нос, и гагаринские уголки губ, и выражение глаз – ну в-общем, Игорь. Затем он зашел к Дворе в Совет Поселений и нашлепал там ксерокопий. Одну из них я и продемонстрировал поддатому молодому петахтиквинцу.
Тот долго изучал произведение Йошуа и, наконец, изрек:
- Не-а.
- Ну так слушай. Тебя, кстати, как звать?
- Петя.
- Ну вот. А меня Гриша. Смотри, Петя. Вот тебе номер моего мобильного. Вот тебе телекарта. Вот тебе пятьдесят шекелей. Теперь слушай внимательно. Если ты увидишь этого человека, срочно звони мне. При этом постарайся не отходить он него ни на шаг. Позвони – и сразу за ним. Если поможешь выйти на него, получишь еще сто пятьдесят.
- Сто пятьдесят! – восхитился алкаш.
- Сто пятьдесят. Ну что ты мне протягиваешь эту картинку?! У меня таких – как грязи, а тебе она нужна – иначе как ты узнаешь этого кадра? И вот еще что – росту он вот такого. – Я провел рукой по воздуху на высоте где-то метр восемьдесят. Бедняга посмотрел снизу вверх на предполагаемый объект слежки.
- Знаешь, Петя, - начал я вдохновенно врать. – Я ведь еще двоих нанял следить за ним. Если они тебя обгонят – не получишь ни хрена. Так что шевелись, понял?
Конечно, он понял. Будет носиться по злачным местам, пока не засечет моего героя. А агент, между прочим, - идеальный. Поддатый попрошайка может повсюду совать свой нос, не вызывая ничьих подозрений.
И еще одного красавца я завербовал. Правда, это стоило мне в два раза больше, чем с Петей. И в случае успеха обещано было в два раза больше. А шансов на успех в два раза меньше. Потому, что Петя работал на батарейках, а Изя – от сети. Он стоял за стойкой следующего кафе, в которое я зашел. Он был кавказец, но мне больше всего напоминал Большого Бухарца из «Повести о Ходже Насреддина». Чтобы не цитировать на память, не поленюсь раскрыть книгу и перекатать слово в слово:
«Ростом он мог потягаться с любым минаретом, но был много толще – пояс на его животе едва сходился; он был жирен и румян, имел пухлые щеки, маленькие заплывшие глазки, тупо и вяло глядевшие на мир; по его лицу сонно блуждала самодовольная бессмысленная улыбка, а когда он приоткрывал губы, за ними угадывался толстый, неповоротливый, шепелявый язык; он беспрерывно сопел, вздыхал и кряхтел от излишнего жира, скопившегося во внутренностях».
В тот момент, когда я, размахивая перед Изиным безформенным носом стошекелевой бумажкой, давал последние инструкции, заверещал мой мобильный.
- Рувен! – орал в трубку Йошуа.- Улица Неве Шаанан девять. Бегом сюда. Жду у кафе.
Проулками я помчался на улицу, параллельную той, которую опутал сетью своей агентуры. Откуда только силы взялись? Ведь только что встать не мог с деревянной скамейки.
Йошуа схватил меня за плечо с такой яростью, словно хотел продырявить его насквозь. С другой стороны улицы уже мчался Шалом. В двух словах Йошуа объяснил, что хозяин кафе – при этих словах он ткнул пальцем в сторону сухонького марокканца в кипе, нависшего над стойкой, как призрак - видел сегодня человека, изображенного на портрете. Тот завалился к нему в кафе. Он уже приехал под балдой, нашел кого-то, говорящего то ли по-русски, то ли по румынски.
- Так по-русски или по румынски? - спросил я.
- Наверно, по-русски, - задумчиво сказал хозяин кафе, и его морщинистое лица еще больше сморщинилось. – С ним ведь были двое. Один явно румын, второй – вроде русский...
- Вы по лицу определили,что русский?
- Да нет, я его часто вижу.
- То есть он у вас постоянный посетитель?
- Постоянный, - подтвердил хозяин и глаза у него погрустнели.
- Как его зовут, этого хозяина? – спросил я шёпотом у Йошуа.
- Иоси, - также шепотом ответил мой друг.
- Иоси, - обратился я к нему.- А того, кто на картинке, вы до сегодняшнего дня встречали?
- Нет, - твердо сказал Иоси. – Точно не встречал. У меня память на лица хорошая.
- А русского как зовут?
- Откуда же я знаю... Погодите. – Он обернулся в сторону подсобки и закричал. -Василь! Василь, иди сюда!
Из глубин подсобки выплыл парень лет двадцать пяти с вытянутым лицом, белесый, с большими голубыми глазами и в голубой майке.
- Василий, - обратился к нему Иоси. – Как зовут этого русского парня, который сюда приходит раньше всех. Ну, по утрам.
Я обратил внимание на то, что Иоси называет парня то Василем то Василием.
- Понятия не имею, - отлетил Василь хозяину, - я с ним не общался.
- Ты говоришь по-русски? – спросил я по-русски.
- Слиха*? – переспросил Василь-Василий.
- Ата медабер русит?
- Нет, - ответил румын, ибо теперь уже ясно было, что он никакой не молдаванин.
- Тебе знаком этот человек?- Я показал ему портрет.
- Он пришел сегодня около трех, уже хорошо выпивши, с рюкзаком и чемоданом - подсел к одному молдаванину и стал ему жаловаться на евреев. Костерил какого-то Рувена ...
- А все же, что он говорил? За что ругал Рувена?
- Не помню, я уже отправлялся в подсобку. Да молдаване часто ругают евреев.
«Зато вы, румыны, нас очень любите» – подумал я, а вслух спросил:
- А сколько они у вас просидели?
- Часа два.
- И за все это время ты к ним не разу не выходил?

* Простите
- Почему не выходил? Конечно, выходил.
- Ну и о чем они все это время разговаривали?
- Понятия не имею.
(Даже румыны уже выучили традиционный для израильтян ответ на все вопросы – «Эин ли мусаг»)
- То есть как это?
- А очень просто. Когда я к ним вернулся, с ними был уже третий, русский. И разговаривали они уже по-русски. А в русском я ...- он развел руками.
- Ты знаешь как зовут молдаванина, который был с ним сегодня?
- Он часто заходит и зовут его Павел. Но где он живет – не знаю.
- А где работает?
- Ищет работу. Пытается попасть в какой-нибудь кибуц.
- Иоси и Василь, - торжественно объявил Йошуа. – Мы все трое из Ишува. Мы ищем Игоря Мунтяну. Он молдаванин. Жил в нашем поселении. Несколько месяцев. За это время арабские террористы совершили у нас несколько попыток теракто. А две недели назад расстреляли четверых детей. Подозреваем, что по наводке Игоря. Он решил избежать слежки, взял расчет. Причем не дожидаясь дня получения зарплаты. Рувен, - при этих словах Йошуа, вдохновившись, широким жестом указал на меня – попытался задержать его, Игорь нанес ему удар по голове. У Рувена теперь сотрясение мозга. Завтра этот Игорь может получить новое задание – выяснить, когда в вашем кафе больше всего посетителей, откуда террористу-самоубийце удобнее всего подойти, под кого гримироваться. Полиция его искать не станет. У нас нет доказательств. Помогите нам вы. Его надо поймать! Вы, спасете сотни человеческих жизней! Сотни людей скажут вам спасибо!

За десять дней до. 8 таммуза. 17 июня. 21:00

Спасибо тебе, Йошуа! Ты не только убрал в моем доме все следы Гошкиного присутствия – ты превратил мое скромное логово в произведение искусства. Вчера, перед тем, как отвозить Гошку к Инне, я лишь попросил тебя смыть с пола Гошкину кровь, которая накапала, когда я во время неудачных попыток кормления через шприц случайно разодрал ему десну. А ты что сделал? Кто заставил тебя так вылизывать пол, что, прожив несколько лет в этом эшкубите, я с изумлением обнаружил, что линолеум в нем, оказывается, не темно-бурый, а светло-серый?
А пыль? Ты стер пыль с полок незастекленного шкафчика с розовыми ребрами, и самолетик секундной стрелки на часах, дотоле летавший в пасмурно-дымном городском небе, устремился в прозрачную, как глаза Дворы, весеннюю лазурь.
Это была новая комната, и в ней надо было начинать новую жизнь – без Гошки. Не успел я переступить порог, как у меня из головы выветрились все бурные события дня. Я забыл обо всем, кроме моего песика. Я сел на пол в угол, на то самое место, где он любил лежать, и заплакал.

* * *

Плакал я и во сне, хотя сон был... Как бы это сказать?.. Странный сон. Сон-воспоминание. Мне приснился сколькотолетней давности эпизод нашей совместной с Гошкой биографии.
Это было вскоре после того, как, отведав зубов бродячей собаки, Гошка стал панически бояться своих четвероногих собратьев. От любой моськи шарахался, как от слона. Особенно, почему-то, (предчувствие?) пугал его большой черный дворняг, принадлежащий Фиме Рубину, жителю Городка, владельцу колбасной фабрики, находящейся в промзоне нашего поселения. Этот пес жил при фабрике, с нее же и питался, ее же и охранял. В свободное от работы время, как правило, в дневное, он бегал по Ишуву, пугая непривычных к собакам религиозных израильтян своим баскервильским видом. Однажды в шабат мы с Гошкой прогуливались недалеко от дома и встретили Давида, того самого, у которого впоследствии сын погиб при взрыве автобуса. Тогда еще этот сын был жив, здоров, бегал в школу, помахивая пейсиками и глядя на мир сквозь бесконечно увеличивающие очки. Давид пребывал в благодушном настроении и с удовольствием присоединился к нам с Гошкой. Утро cтояло сентябрьское, жара еще не вступила в свои права, на небе были нарисованы облачка, в-общем, как говорится, ничто не предвещало. На пути нашем оказался невесть откуда взявшийся старенький автобус, давным-давно снятый с колес и используемый, уж не знаю кем, в качестве склада или мастерской. Мы обошли его и оказались на тротуаре в узком коридоре между этим автобусом и проволочной оградой. По этому коридору навстречу нам двигался вышеупомянутый черный пес. При виде Гошки он зарычал. Столкнувшись нос к носу с черным чудовищем и поняв, что назад пути нет, мой питомец на секунду остолбенел, а потом, в соответствии со старым добрым правилом «Бей первым, Фреди!», впился недоброжелателю в мохнатое ухо. Тот взвыл и начал дергаться, но Гошка лишь сильнее сжимал челюсти, неожиданно оказавшиеся грозным оружием. Обеими руками я, как Самсон, начал раздирать эти челюсти, одновременно запихнув локоть в пасть черному псу, чтобы, получив, наконец, долгожданную свободу, он не вознамерился использовать ее во вред моему любимцу. Соответственно, кровь у меня полилась и из-под зубов Гошки и из-под зубов черного пса. Впоследствии мне объяснили, что действовал я совершенно неправильно, по крайней мере в отношении Гошки, что, если хочешь заставить пса разжать челюсти, надо элементарно врезать ему по яйцам. Интересно, что сейчас, во сне, эта мысль пришла мне в голову, но я решил – пусть лучше из моих рук течет кровь из-под зубов обеих собак, но я не буду бить по яйцам моего ненаглядного. А крови и впрямь была Ниагара, особенно из большого пальца – впоследствии у меня с него два месяца ноготь слезал. Давид прыгал вокруг нашей троицы со здоровенным булыжником в руке и орал:
- В кого? В кого?!
Действительно, в кого из двух зверей залепить ему этим камнем? В несчастного черного пса, вся вина которого в том, что он на узенькой дорожке споткнулся с моим закомплексованным дитем? В само это дите, которое для меня и впрямь дите? А кто же позволит в свое дите – камнем?
- Ни в кого! – гаркнул я в ответ, но Давид словно не слышал меня.
Прыгал, подкидывал камень, будто тот жег ему руки, и продолжал орать:
- В кого?! В кого?!
- В меня! – крикнул я, наконец. Тогда Давид плюнул и бросил камень на землю.

* * *

Груда земли росла в фонарном свете. Тяпка Шалома мелькала, как спицы в колесе мчащегося велосипеда. Только во сне, который пришел на смену мемуарному сну про Гошку и черного пса, это было еще быстрее, чем в реальности в тот вечер, когда не стало Гошки.
- Неси! – крикнул Шалом, обернувшись, и я схватил мешок с Гошкой. Как и тогда, в жизни, мне показалось, что Гошка там шевелится, но...что это? – он действительно шевелится. Вот на глянцевом боку мешка бугорок, будто кто-то изнутри тычется лапой. А вот уже из мешка слышен... не похожий на собачье поскуливание настоящий человеческий стон.
Жив! Я ставлю мешок наземь и раскрываю его. Оттуда на меня смотрит знакомое лицо перевернутым треугольником, с большим ртом... Игорь!
Но нет, это уже не Игорь... вместо него - черные, жесткие, как у Гошки, завитки... черная дыра посреди лба... настежь раскрытые умоляющие глаза. Я проснулся в слезах.

За десять дней до. 8 таммуза. 18 июня. 8:00

- Алло, Штейнберг? – переспросил Дамари, который, раз записав мою фамилию в список на кредит, решительно забыл, что у меня когда-то было еще и имя. Я плачу ему тем же – тоже кличу его по фамилии.
- Привет, Дамари, - брякнул я. – Что-то случилось?
- Случилось. Вчера весь вечер пытался тебя поймать, а твой мобильный был отключен.
Ну да. Отключен. Я и сам был отключен. Башка карусель напоминала. До постели еле-еле дополз. Хотя мобильный, конечно, зря отключал - вдруг бы Петя, Йоси или Изя-Большой Бухарец позвонили. Сейчас-то я начал соображать. А вот вчера насчет соображать были большие проблемы. Но не рассказывать же обо всем этом Дамари! Может, еше поведать что Игорь, которого я не раз защищал от него и с которым носился, как с писаной торбой, работал на арабов и заодно сделал мне сотрясение мозга?
- Так все-таки в чем дело?
- Вчера твой Игорь вечером вернулся в поселение. Его обнаружил армейский патруль в половине десятого, когда он вывалился из кустов на дорогу с ножевым ранением и потерял сознание. Вызвали амбуланс, отправили в «Бейлинсон», в реанимацию. Говорят, состояние тяжелое – сильно повреждено легкое.
Наступила тишина. Дамари молчал потому, что уже всё сказал, я – потому, что говорить был не в состоянии. Наконец выдавил:
- А... а кто его... А как он вообще сюда попал? Он же... он же в Тель-Авив...
- Ты, Штейнберг, не спрашивай, а слушай. Перед тем, как отправить в «Бейлинсон», вызвали равшаца. Равшац в свою очередь вызвал меня, чтобы удостоверить личность. Я звоню тебе, а у тебя закрыто.
- Об этом ты мне уже рассказывал!
- Об этом рассказывал, а вот самого интересного пока не рассказал. Мы с равшацем пошли к нему в эшкубит посмотреть, вдруг его вещи еще там – так чтоб в больницу передать. И знаешь, что мы там обнаружили?
- Дохлую крысу?
- Почти. Убитого араба.

* * *

Араб лежал задушенный посреди Игорева эшкубита. Вся асфальтовая дорожка от гастронома к эшкубиту была залита кровью. Как впоследствии выяснилось – кровью Игоря. Она же была и на ноже, который валялся рядом с трупом, очевидно выпав из руки террориста (а кто это еще мог быть?). Неподалеку лежали чемодан и рюкзак Игоря. Судя по всему, между молдаванином и ишмаэльтянином состоялась приятная беседа. Но содержание ее до поры до времени оставалось тайной – Игорь пока что молчал, а араб умолк навеки.
Что же там произошло? И зачем Игорь вернулся в Ишув из Тель-Авива? Вызван звонком или уж не знаю как – мобильного у него вроде нет? А может, не вызван, может, заранее договорился о встрече на территории Ишува. С кем? С арабом? Больше негде? И зачем тогда было ехать в Тель-Авив? Для отвода глаз? Хороший отвод глаз – два часа в один конец! И опять же – из-за чего они повздорили? Из-за серебренников, да простят мне аллюзию из соседней религии ? А может, решили не платить бывшему агенту, а убрать, как ненужного свидетеля? Мавр сделал свое дело? В наших палестинах, да еще, когда речь идет о европейце, фраза эта звучит особенно забавно. И тут – из всех мыслей, псевдомыслей и мыслишек, как зернышко жареного арахиса из осыпавшейся шелухи, выскочил простой вопрос – а вдруг Игорь все-таки невиновен? Голова пошла кругом.

За десять дней до. 8 таммуза. 18 июня. 12:00

Головокружение не проходило. Зато тошноты уже не было. Отбиваясь от атакующих меня вопросов и пытаясь отгерметизироваться от мыслей о Гошке, я палил сигарету за сигаретой. Моя желтая избушка на курьих ножках давно уже, судя по обилию испускаемого ею дыма, превратилась в полигон для Змея Горыныча. Внезапно я вспомнил об Авиноаме. Ведь он сегодня приезжает. Здорово, что удалось вывести его из депрессии. Теперь надо всё продумать...
Топ-топ-цок, топ-цок, топ-цок...
Перед желтой распахнутой дверью возникла Вика, дочь Марика. Посмотреть на нее – никогда не скажешь, что из России. Смуглая, волосы черные – мелкой, но крутой волной. Глаза тоже черные, лицо узкое, нос с горбинкой. Ну, маечка, конечно, такая, что на смуглом, не обделенном формами, теле ее без лупы не заметишь. Плюс джинсы в обтяжку. И это всё в религиозном поселении, на территории ешивы для подростков. Очень кошерно.
Запыхалась:
- Дядя Рома, был терракт...
Черт их раздери! Опять!
- Где, Викушка?
- На Гива-Царфатит*. Двадцать минут назад. Террорист вошел в толпу на тремпиаде и взорвался. Пока сообщают только о раненых. Всего двадцать шесть. Четверо - тяжело.
- Ну, слава Б-гу, значит, убитых нет...
- Ой, дядя Рома, да ничего это не значит! Так всегда говорят. А потом сообщают об убитых.
Заверещал мобилный.
- Алло, Рувен?
Это, конечно, Йошуа. У него, как всегда, ворох новостей.
- Рувен, - орет он в трубку, - Звонил Йоси из Тель-Авива! Через десять минут после твоего звонка ( Я позвонил ему в четверть девятого утра и сообщил все, что мне рассказал Дамари) Оказывается, он еще вчера вечером мне звонил. А я, как дурак, отключил мобильный!
- Надо же! Я тоже.
- Так вот, они с Василе...
- Как-как его зовут? Василь или Василий?
- Не Василь и не Василий. Василе. Больше не перебивай меня.
- Слушаюсь.
- Итак, мы вчера уехали. А они с Василе вдохновились моей речью, (о, скромный Йошуа!) и подняли пол-Тель-Авива на ноги. Мобилизовали русских. Мобилизовали молдаван. Все бросились искать Павла и безымянного русского – собутыльников Игоря. Нашли. Допросили. И вот какая картина. Игорь приехал уже набравшись. Жаловался, что он к евреям со всей душой, а они... Орал: «Лучший друг! Лучший друг!» Потом окончательно наклюкался, подхватил рюкзак с чемоданом, объявил, что возвращается в Ишув. Знаешь, зачем? Набить морду какому-то Рувену. Кто такой этот Рувен? Случайно не знаешь?
- Не слыхал. Дальше?
- Дальше – его пытались удержать. Втолковывали: «В таком состоянии не доберешься

*Перекресток в Иерусалиме, откуда идут попутки в Самарию.
даже до Городка!» Предупреждали: «Попадешь в полицию!» Ничего не желал слушать. Вырвался и уехал. Вот и всё. Что скажешь?
- Понимаешь, здесь много странного. Ехал ко мне, а оказался в собственном эшкубите, да еще вдвоем с каким-то арабом. И непонятно, из-за чего они повздорили. А с другой стороны
араб все-таки убит. Расправляться с сотрудником на вражеской территории? Или с работодателем? Не принято. Опять же эти крики о любви к евреям и особенно к Рувену...
- А может быть...
- Кино гоняет?
- Ну да.
- Не похоже. Больно тонкая игра для Игоря.
- И я так думаю. Не знаю... Может, Игорь и не их человек. Может, их человек сидит в Совете Поселений... Вынем эту версию из запасников. Кстати, мы с Шаломом сразу же после разговора с Йоси и Василе рванули в «Бейлинсон».
- Что же ты молчал?
- А что говорить? Игорь по-прежнему без сознания. Врачи расчитывают его спасти... Но когда он заговорит?.. – Йошуа пожал плечами. - Мы, кстати, и к Ави заглянули.
- Ну и что с ним?
- Ничего. Перебита рука, полоснуло по шее. Чуть-чуть полоснуло. Но главное не это. К нему толпами идут поселенцы. Со всей Самарии. Он всем рассказывает, что покушение на него – месть за убитого им террориста. Вы теперь с Шаломом в дурацком положении. Два так самозванца, пытаются отобрать славу у героя.
- Гм... Я вообще не понимаю, какого черта Шалом туда поперся.
- Он дал тебе совет рисковать жизнью. Потом целые сутки мучался. Да еще ты вечером во время «тревоги» начал рефлексировать. Дай, мол, моральную оценку моему молчанию. Этакое самокопание в духе Достоевского. Чисто русская манера.
- Сам марокканец!
- Спасибо. Так вот, дергался он, дергался. Потом его осенило. Помчался в Совет поселений со своей ложью во спасение.
- Йошуа, - помолчав, сказал я, - скорее всего Игорь не виновен.
- Пожалуй... Но причем тут это?
- А при том, - продолжал я, - что Игорь невиновен, но и из Совета поселений нет утечки информации.
- Это еще почему?
- Потому, что иначе бы никто не стал трогать Ави, пока не выяснится, кто убил террориста – он, я или Шалом.
- А может, арабам не успели сообщить о ваших с Шаломом выступлениях?
- Конечно, не успели. Гонцы поскакали поздно, а на почтовой станции свежих лошадей не оказалось.
Последней русской реалии он не понял, но это меня не смутило. Я продолжал:
- Йошуа, ты вообще сам себя слышишь? Неужели ты настолько влюбился в идею о вражеском агенте, засевшем в Ишуве, что никак не можешь отказаться от нее? Неужели ты не видишь, что никакого агента в природе не существует?
- А араб, которого убил Игорь? Его кто навел?
- А что, мало арабов просто так, без всякой наводки, проникает в ишувы? И вообще, мы о нем пока ничего не знаем . Вот заговорит Игорь...
Тут я вдруг поднял притуманенные сотрясением мозга очи и обнаружил, что Вика никуда не ушла, а прохаживается неподалеку вдоль асфальтовой дорожки, полузасыпанной комковатой землей во время строительства изгороди. Она смотрела на меня своими черными глазами, так, словно что-то еще хотела выяснить.
- Минутку, Йошуа, - сказал я в мобильный.
- Дядя Рома, а из ваших ребят, ну из учеников «Шомрона» – она махнула рукою в сторону эшкубитов, чтобы стало понятно, мол, речь идет о школе, а не о Самарии – из них никто не мог там оказаться?
- Где? – не понял я .
- Да на Гива-Царфатит.
- Г-сподь с тобой, Вика. Наши все в школе.
Я помахал ей рукой, давая понять, что занят, и вообще, аудиенция окончена, и она удалилась.
- Да, я тебя слушаю, Йошуа.
- Рувен, но ведь и в интернете ничего не было. Типа «правосудие свершилось...»
- Потому, что никакое правосудие не свершилось. Ави не убит, а ранен. С чем прикажешь им выходить в интернет? «Уважаемые сионистские ублюдки! Ликвидация вас, как класса, (этого советизма Йошуа не понял) о необходимости которой говорили арабские патриоты (и этого тоже) не состоялась, поскольку у нас снайпер косой. Когда найдем нового снайпера, тогда вас и дострелим. Ждите и трепещите!»

* * *

Поле боя при лунном свете. Часть 7

За тринадцать дней до. 5 таммуза. 14 июня. 20:00

В эшкубит, где жил Авиноам, я вошел на цыпочках. Попытки дозвониться Шалому, Йошуа и Дворе успехом не увенчались. Попробую вечером к первым двум из них зайти, а сейчас надо проведать парня. Может, смогу ему чем-нибудь помочь, а если нет, так хотя бы попробую отключиться от ситуации, которая так закрутилась, что...
Авиноам лежал на кровати, уткнувшись лицом в подушку. Его серый стриженый затылок впитывал тусклое излучение лампочки. Вот в таком же окне я девять дней назад увидел рожу террориста. Она и сейчас здесь замаячила, но глаза были устремлены не на меня, а на Авиноама. Туда же было направлено дуло «калаша». Я махнул рукой, дескать, смойся. Призрак понимающе кивнул, сложил по-израильски все пять пальцев перстью вверх, что можно было понять «Одну секундочку», а можно было – «Уйду, но на секундочку» – и зашагал прочь. На месте его патлатой головы и лба с запекшейся кровью появилась светящаяся желтая долька месяца, нацеленного рогами вверх, секирой вниз – на желтоглазые домики Ишува и несчастную нашу землю.
Я сел на кровать к Авиноаму и провел ладонью вверх по его стриженному затылку. Мягкая хвоя волос приятно щекотала ладонь.
- Нет меня больше, Рувен... – прошептал он.
Откуда он узнал, что это я, он ведь даже не поднимал головы?
- Нет меня больше, Рувен. Я – у Цвики.
- Не надо так говорить, Авиноам!
Что может быть глупее фразы «Не надо так говорить.» То есть, можно так думать, так чувствовать, так умирать. Только говорить не надо. Молчи в тряпочку.
Внизу, в Городе запели муэдзины. Музыка их голосов волнами поплыла по долине. И вправду красиво. Два тысячелетия мы жили среди них, и как-то сходило. А сейчас вот радуемся, когда их дома, по решению суда властей, отрываются от земли и распадаются на кусочки. Потому что каждый такой удар – шаг к тому, чтобы перестали греметь взрывы в наших городах, чтобы молчаливые харедим из «Зака» перестали собирать с мостовых по кусочках наших детей. Будь она проклята, эта война! Всех она калечит, даже тех, кто сидит у экранов телевизоров.
- Не надо, Авиноам. Будь мужчиной.
Еще одна глупость. Человек тебе ясно говорит, что он умер. А ты ему: «Будь мужчиной!» Можно подумать, что мужчины не умирают.
- Подумай о Вс-вышнем, Авиноам. Он с тобой.
Он приподнял голову. Слезы стекали с его щек, с кончика носа.
- В том-то и дело, что Он не со мной. Отрезало. Вот как этим ножом. – Он показал на секиру месяца. - Поэтому я и говорю, что меня нет больше. Кончается связь с Ним – кончается человек. Я больше не с ним. Я с Цвикой.
- Но Цвика-то с Ним.
- А я – нет.

За тринадцать дней до. 5 таммуза. 14 июня. 20:10

Нет, Гошка не может умереть! Г-споди, сделай что-нибудь. Посмотри, какой он хороший, какой добрый, какой верный друг! Сколько раз, когда у меня подкатывало отчаянье из-за Мишки или когда я лез на стенки от одиночества или когда маялся безработицей, сколько раз бывало так – он подойдет, встанет на задние лапы, положит передние мне на плечи, лизнет в нос – дескать, держись, старина! И – легче. Не то, что бы всё хорошо, но не так безысходно. А сейчас он лежит, тяжело дышит и словно просит:
- Когда тебе было плохо, я помогал тебе.А теперь помоги мне –мне очень плохо.
Ну что я могу сделать? Лизнуть тебя в нос?
Гошенька мой! Мой песик! Ты не то, что ничего не ел сегодня, ты даже ничего не пил весь день, Так нельзя. Ты умрешь, и это будет вдвойне ужасно – во-первых, исчезнет самый прекрасный, самый умный из эрделей, когда-либо посещавших этот мир, а во-вторых, останется в одиночестве самый глупый, самый никчемный, самый замухрышистый из людей.
Нехорошо, правда ведь, Г-споди! Я, сам того не замечая, начал разговаривать уже не с Гошкой, а вновь со Вс-вышним.
Г-споди, посмотри - у нас в Ишуве, где все панически боятся собак (должен же быть у поселенцев хоть какой-то недостаток), где даже от щенка взрослые люди с визгом убегают, эти же взрослые катали верхом на Гоше маленьких детей. Когда я спрашивал, не страшно ли, пожимали плечами:
- Он же как овца, - и показывали на его завитки.
Я поставил перед Гошкой миску с водой. Гошка вздохнул:
- Не мучай меня, дай помереть спокойно.
- Не дам, - сказал я, набрал в неизуродованный шприц воды и, застав бедного пса врасплох, впрыснул ему в пасть. Потом еще и еще. Половина, конечно, пролилась, зато вторая половина достигла пункта назначения. Окрыленный успехом, я продолжил истязание. Несчастное животное, не в силах подняться, мотало головой, но минут через двадцать большая пластмассовая миска была пуста, а Гоша мокр с головы до подушечек лап. Ничего, не в Сибири, чай, не простудится.
Отложив целый шприц, я взял тот, который подвергся обрезанию и начал пичкать ребенка консервами. Скормил, перемазался и начал ждать, не сблюет ли. Ура! Не сблевал. Потащил его гулять. И чуть не заплакал – настолько тяжело было смотреть, каких мук стоит ему каждый шаг. Он пару раз поднял лапку и устремил на меня свой неподражаемый говорящий взгляд:
- Может, хватит издеваться? Всё равно ничего более существенное из меня не вылезет. Я же сегодня не жрал ни черта.
- Ладно, Гоша, - сказал я. – Пошли спать.
«Старик себе заварит черный кофий,
Чтоб справиться с проблемой мировою,
А пес себе без всяких философий
Завалится на лапы головою.»
Уже засыпая, вдруг подумал – а как я в Москву поеду? Что будет с Гошкой? Обычно в таких случаях его пасли Йошуа с Шаломом, Но он-то тогда был здоров. А если до двадцатого не поправится? Как - пусть даже на самых близких людей - оставлять больную собаку? Ладно, посмотрим. Лишь бы Гошка был жив!

За тринадцать дней до. 5 таммуза. 15 июня. 6:00

Жив? Всю ночь (а просыпался, прислушиваясь, я по-моему, каждые пятнадцать минут) Гошкин храп давал мне безусловно положительный ответ на этот вопрос, а под утро он вдруг почему-то замолчал, и я вскочил, как ужаленный.
Но – ура! – он был жив и даже выглядел чуть здоровее, чем вчера, так что, судя по всему, мои шприцовые старания даром не пропали. При этом он недовольно озирался – чего, мол, суетишься? Однако на улице с ним, к моей досаде, стрясся понос. Инне звонить было рано, и я на свой страх и риск слегка подкормил его. Даже умудрился угостить его чудодейственной таблеткой, от которой, впрочем, проку было, как от козла молока.
После чего помчался на молитву, а затем на работу, захватив с собою бутерброды – позавтракаю уже на месте.

* * *

За тринадцать дней до. 5 таммуза. 15 июня. 8:30

«На его месте должен был быть я». Смешная фраза из «Бриллиантовой руки». Герой Никулина, преследуемый контрабандистами, принимает на улице валяющегося пьяного за убитого и говорит: «На его месте должен был быть я». И слышит в ответ от какой-то бабы, кажется, от управдомши: «Напьешься – будешь».
Так вот, в отличие от никулинского героя, я с полным основанием мог сказать: «На его месте должен был быть я.» Потому, что в восемь утра...
Впрочем, всё по порядку.
Не успел придти в «Шомрон» – звонок на мобильный. Местный болтун и сплетник ( бывают и у нас такие, несмотря на строжайший запрет на злоязычие) Шимон:
- Рувен! Слушай! Что же ты молчал?! Ты же, оказывается, герой!
Откуда он узнал? Проходит двадцать минут. Звонит Марик:
- Я всегда знал, что араба замочил ты, а не этот мароккака. Только русский мог такое сделать.
- А я не русский, я еврей.
- Да пошел ты...
Без десяти девять заявился Илан собственной персоной:
- Рувен, вы достойный потомок Маккавеев. Я горжусь знакомством с вами.
Интересно, почему они все трое ни сном ни духом не поминают Шалома? Ну, с Мариком понятно – для него всякий, кто не говорит по-русски – марокканец, следовательно не человек. А Шимон с Иланом? Неужели до них дошел слух только обо мне, а признание Шалома затерялось?
На сей раз ЕГО появление было особенно жутким. Свет померк. Зашевелилась бурая сухая земля, которая была видна из моего зарешеченного окна. И, вставши, он был весь покрыт этой землею, через которую проступали пятна тления. Таким я в детстве представлял себе Вия.
В канцелярии зазвонил телефон. Посторонний звук не спас меня. Труп никуда не исчез. Он медленно вырастал из земли, сжимая в черных пальцах автомат. Снова звонок. Еще звонок. Ну да, рав Элиэзер сейчас, должно быть, на уроке, а секретарша отошла куда-то. Опять звонок. По идее мне следовало подойти, но я не мог двинуться с места.
- Возьми трубку, - прошептал я Илану. Он с какой-то непонятной радостно-взволнованной готовностью побежал к темно-коричневой дээспешной двери, а я остался один на один с земляным чудовищем, которое всё росло и росло, направляя на меня «калаш». Я в ужасе взглянул на его лицо, на дырку во лбу и неожиданно ощутил ту самую боль, которая пронзила его, когда в этот лоб впилась моя пуля. И страх исчез. Он оказался несовместим с жалостью. Дуло «калаша» само собой опустилось. Да и сам террорист начал таять.
Дикие вопли окончательно разогнали видение. Мимо моей будочки мчалась орда десятиклассников, вереща, как семья свиноматки-героини на первом этапе подготовки к кибуцному банкету*. Их пейсики развевались на ветру. В ответ на свой вопль «Почему не на уроке?!» я услышал радостно-многоголосое «А у нас рав Ави не приехал!» Я усмехнулся. Меня всегда умиляло, что наши дети всех без исключения учителей, вне зависимости от предмета, кличут равами. Если Ави раввин, то я угол дома.
В этот момент Илан, вытаращив глаза, выскочил из учительской с криком:
- Терракт! Авраама Турджемана ранили!
Двери классов-эшкубитов пораспахивались. Все начали стягиваться к учительской. Скачками приближался рав Элиэзер. Трусили учителя. Следом ползли дети.
- Возле Перекрестка! В восемь двадцать пять! – выкрикивал Илан, как араб-продавец на базаре. – Ранение средней тяжести!
Не помог Турджеману бронежилет. А может, помог?
- Кто звонил? Кто звонил? – бормотал рав Элиэзер, вбегая в учительскую, куда я переместился заранее, как зритель, который, купив дешевый билет на двадцать пятый ряд, занимает свободное место на пятом.
- Из полиции! - прокричал Илан.
Рав Элиэзер бросился к телефону и набрал «звездочка сорок два» – возврат к тому, кто тебе звонил.
- Алло! Алло! Говорит директор ешивы тихонит «Шомрон». Вы только что звонили? Что случилось? Кто? Шустерман? Авраам Шустерман? Но он у нас не работает уже четыре года. И потом он Аарон, а не Авраам. Может, Турджеман?
Он положил трубку.
- Произошла ошибка! Ави Турджеман, будем надеяться, жив и здоров, хотя непонятно, почему он не приехал. Но вы, господин Мордехай, - при этих словах он повернулся к Илану – недорасслышали. Действительно ранен. Действительно на Перекрестке. И действительно в восемь двадцать пять. Только не Турджеман, а Шустерман. Странно, почему они позвонили нам. У нас действительно работал некто Шустерман, но во-первых, это было три года назад, а во-вторых, его звали не Авраам, а Аарон.
- Но я ведь ясно слышал, что сказали «Турджеман»! - воскликнул Илан.
- Вы ошиблись, - мягко сказал рав Элиэзер. – Вы не расслышали.
Илан пожал плечами – дескать, с равом спорить не комильфо, но я всё же не сумасшедший.
- Ну что ж, - продолжил рав Элиэзер. – Всё равно случилась трагедия и, возможно, с человеком, которого некоторые из присутствующих знали. Будем за него молиться.А пока – все по классам.
В этот момент вновь зазвонил телефон.
- Снимите трубку, Рувен, - попросил рав Элиэзер.
- Ешива тихонит «Шомрон» слушает.
- С вами опять говорят из полиции, - раздался голос в трубке. – Извините, произошла полная путаница. Фамилия потерпевшего – Турджеман.

* во многих «красных» кибуцах принципиально едят синину

* * *

Турджеман, Шустерман... Ну и бардак у нас в стране. Один чиновник одно имя называет, другой – другое.
Итак, возникла новая ситуация. Вчера вечером я считался героем, но сегодня, когда Ави покоится на операционном одре, мое вчерашнее выступление выглядит грязным самозванством. Поэтому я подманил пальчиком Илана и выдал прямым текстом:
- Значит, так. Всё, что говорилось вчера, забудь. Араба убил Ави.
Илан кивнул с понимающим видом.

* * *

Вид у Гоши был тот еще. Из своего угла он поднял голову, печально взглянул на меня и снова уронил ее на лапы. Я огляделся. Нет, из дома мой песик сегодня не выходил. Но по комнате передвигался. На полу виднелись три уже подсыхающие лужицы – две темные и одна едко-желтая. У Гошки сегодня был дважды кровавый понос и один раз его вырвало. Я чуть ли не на руках выволок его из дому и буквально заставил немножко побродить со мной вокруг дома. Вернувшись, бросился звонить звонить Инне.
- Попробуйте еще покормить, попоить его , - сказала она. – Будем считать, что сегодня последний шанс помочь организму. Понятно, что нужна операция, и понятно, что на фоне такого тяжелого состояния никакой операции он не выдержит. Если ему за завтрашний день станет лучше, поставлю капельницу и посмотрим, что делать. Но...
Она запнулась.
- Что «но»?
- Рувен, не исключено, что...
Гошенька мой!
Вздохнув, я перешел к искусственному кормлению и поению, при этом разодрал собаке шприцем губу, и на пол начала капать кровь. Он заплакал без слез и уполз в угол, а я сидел посреди комнаты со шприцом в руках, закрыв глаза и мечтая, что вот сейчас открою глаза, ко мне подскочит живой и здоровый Гошка и лизнет меня. Потом позвонил Шалому и договорился, что в моцаэй шабат он нас с Гошкой отвезет к Инне. Подумал, что хорошо бы если бы меня там усыпили, а назад привезли здорового Гошку. Понял, что тихо свихиваюсь, и нужно срочно переключаться. Перед глазами всплыла Мишкина мордаха, и я, послушный видению, проковылял к телефону и набрал номер.
- Ой, папка, привет, как дела?
- Ничего, отдыхаю. Ребята разъехались.
- Пап, а ты смотрел «Патриот»? – и, не дожидаясь моего неизбежного «нет» – ой, пап, такой фильм прикольный!
- «Прикольный» в смысле - «смешной»?
- «Прикольный» в смысле - «хороший». Представляешь, там этот патриот, я не помню, как его звали, он, короче, сначала не хотел воевать – говорит лучше один тиран в трех тысячах миль отсюда, чем три тысячи тиранов в одной миле. А они тогда убили его сына. А тогда он...
- Погоди, кто «они»?
- Краснокафтанники. Ну вот, а он, короче, взял детей и устроил засаду, а там у тех... Они, короче, захватили второго его сына.
- Краснокафтанники?
-Да. - А кто они такие?
Последовала пауза. Дитя было застато (или застано... а может, захвачено?) врасплох. Ничего, пусть учится.
- Так кто такие краснокафтанники?
- Американцы, - с уверенностью сказал Михаил Романыч. – Или англичане, - добавил он, подумав.
- А все-таки – американцы или англичане?
- Не знаю, - честно признался юный зритель.
- А когда дело происходит?
- Давно, - с уверенностью сказал он.
- Точный ответ. Дело происходит в Америке?
- Да.
- Индейцы есть?
- Нет.
- Негры есть? – продолжал я допрос.
- Есть. Но мало.
- Значит, это не война между севером и югом. А англичане есть?
- Есть, - твердо сказал ребенок. – Англичан много.
- Тогда это, наверно, Война за Независимость.
- Точно! – радостно закричал он в трубку. – Война за Независимость! Они ее сами так называют!
Мишка был настолько счастлив неожиданному решению проблемы, что, казалось, еще немного – и заорет «ура!», а я уже готовился, когда восторги улягутся, занудно-назидательным голосом сообщить ему, что у нас в Израиле тоже была своя Война за Независимость, всё как у больших, но тут вдруг визг прервался, и ребенок к моему огорчению как-то по-деловому объявил:
- Подожди, пап, в дверь звонят. Я сейчас открою.
В трубке послышались удаляющиеся шаги. Интересно, кого досрочно черт принес? Галку или этого козла?
- Это мама.
- Мишенька, слушай меня внимательно. Я скоро приеду. Может быть, на следующей неделе, может быть, через пару недель.
- Миш, ты с кем разговариваешь?
Это голос Галки.
- С папой.
- Дай мне маму, - решительно сказал я.
Пауза, а затем:
- Да.
«Да» в смысле «Алло». Голос такой же каменный, как тогда, когда она велела мне больше не звонить.
- Здравствуй, Галочка. (Как там в «Иронии судьбы»? – «Спокойно, Ипполит, спокойно!» Будь приветлив без заискивания и вообще веди себя так, будто ничего не произошло.)
- Здравствуй.
Произнесла настолько чеканно-официально, что даже «в» между «а» и «с» прозвучало.
- Галочка! – чуть-чуть игривости, как-никак приятный сюрприз. - А я на следующей неделе приезжаю.
На том конце провода – смятение. А затем (куда делась вся ее толькочтошняя бастионность?) – жалобно так:
- Ромочка, любимый!(Ого!) А может, не стоит ?
«Шурик, а может, не надо?»
- Стоит, Галочка! («Надо, Федя, надо!») Ведь я его отец.
Гудки. Я еще некоторое время простоял с пустой или мертвой – уж не знаю, как лучше сказать – телефонной трубкой, словно размышляя, что с нею делать. Всё в моей жизни идет прахом. Детей, которых мне поручено охранять, убивают у меня на глазах, товарища по работе ранят вместо меня, мой четвероногий сыночек умирает от рака, а моего двуногого сыночка рвут на части отец и мать.



За двенадцать дней до. 6 таммуза. 16 июня. 15:30

- Отец и мать. Вот двое, которые начинают формировать человека еще до рождения и продолжают формировать фактически всю жизнь. Мать - фундамент. Она пассивное существо в этом мире, она основа мира. Она и до рождения и после дает человеку то непреходящее, то вечное, что станет главным в его жизни. – Рав Нисан откашлялся и продолжал. – Когда наступает шабат, его принято встречать песней о доблестной жене. Песня эта посвящается женскому началу – той духовной устойчивости, тому необычайно глубокому эмоциональному восприятию действительности, которое много глубже, чем интеллектуальное. И его-то несет в мир женщина. Очевидно, именно в этом корень еврейского закона, согласно которому только тот, кто родился у еврейской женщины, изначально является евреем. Сказано еврею следующее – не оставляй, сын, этики отца своего и Торы матери своей. Фраза эта немного удивляет, поскольку ведь именно мама учит маленького ребенка элементарным правилам этики, без которых человек и человеком не будет. И наоборот, отец ответственен - по крайней мере, так это выглядит - за Тору, за то, чтобы сын вырос настоящим евреем. Логично? Так вот, это логика людей, которые издалека смотрят на еврейскую семью. Дело в том, что быть евреем значит иметь в себе тот потенциал, который можно получить только от матери. Отец же – гибкое начало. Он формирует ребенка не того, каким он будет внутри, а каким он будет в отношениях с миром, с людьми, со Вс-вышним. Здесь мать бессильна. Женщина – чужая в этом мире. Ее мир следующий. Она создает суть человека. А как эта суть здесь, на земле реализуется, зависит от отца. И именно тут, в ситуации с отцом самое страшное – подмена. Сегодня мы вспомним историю Шломит и ее сына.
В этот шабат рав Рубинштейн давал урок вместо уехавшего куда-то рава Нисана. Как обычно, наш хабадник ушел далеко от темы. Амекалель появляется в другой Недельной главе –« Эмор».Она читалась в апреле, два месяца назад. Но все давно забыли и о том, с чего начали, и о том, что после минхи – дневной молитвы – всех дома ждет вкусная трапеза.
Йошуа подпирал руками подбородок. Казалось, он мысленно набрасывает портрет рава. По случаю шабата делать это не мысленно было бы невозможно.
Илан сидел свежеподстриженный, причем так коротко, что голова его напоминала газон, с которого скосили высохшую траву. Верно говорят – подлецу всё к лицу. Носил Илан черные локоны – чаровал красотой. Постригся чуть ли не наголо – опять неплохо.
Он смотрел на рава расширенными зрачками, словно перед ним был гигант, плод брачного союза горы Благословения и горы Проклятия – не знаю, кто уж там мама, кто папа.
Шалом полузакрыл глаза и еле заметно раскачивался в такт речам рава. Создавалось впечатление, что он слушает какую-то очень красивую музыку. Небось, Карлебаха. Не помню, чтобы Шалом у себя в машине ставил что-нибудь другое.
У вечно кипучего Хаима на лице застыло какое-то брюзгливое выражение. «И ничего во всей природе благословить он не хотел».
- Одна из великих заслуг нашего народа в Египте ,- говорил рав Рубинштейн, - была в том, что мы не смешивались с египтянами ни на уровне брака, ни на уровне случайных связей. Единственной еврейкой, побывавшей в объятиях египтянина, оказалась Шломит бат Диври, да и то став жертвою хитрости. Она приглянулась египтянину-надсмотрщику и тот ночью, отправив ее мужа работать, явился к ней вместо него и, воспользовавшись тем, что она в темноте приняла его за своего мужа, овладел ею. Кстати, это был тот египтянин, которого впоследствии убил Моисей, а муж ее был тот еврей, которого этот египтянин избивал.
Когда обман раскрылся, Шломит вместо того, чтобы всеми силами скрыть все, что произошло, и уберечься от позора, наоборот, рассказала об этом мудрецам того времени, чтобы девушки будущих поколений учились на ее ошибке. А в чем же была ее ошибка? Какую-такую нашел у нее египтянин подсознательную брешь в традиционной (для прежних эпох, разумеется) неприступности еврейской женщины? Какой изъян привел к тому, что Святой, Благословен Он, не стал спасать Шломит, сочтя ее недостойной Б-жественной помощи? Ответ кроется в ее имени. «Шломит» происходит от «Шалом». Причем «Шалом», то есть «мир», в смысле «любовь, объятия» – я не имею в виду что-либо сексуальное – любовь и объятия, которые адресованы всему миру. Но ведь это портрет еврея двадцатого века. Вглядитесь! Шломит – наш прообраз! В Талмуде сказано, что она всех, даже незнакомцев, встречала улыбкой и говорила: «Шалом вам!», «Шалом вам всем!»
Это в нашем-то мире – «Шалом вам всем»? Узнаете? Это же «Шалом ахшав»! Ведь «Шалом»- одно из имен мессии. «Шалом ахшав» это наше, хабадское «We want mashiach now!» Только наоборот. Строительство дома, начиная с крыши.
Нельзя в галуте поступать так, будто геула – избавление - уже наступило. Нельзя с носителями зла вести себя так, будто они носители добра. Нельзя кричать: «Нет ни эллина ни иудея», когда есть и эллины и иудеи.
Бетховен с Шиллером воззвали: «Обнимитесь, миллионы!» Обнялись. В двадцатом веке. Несколько миллиончиков при этом были в давке затоптаны. Когда идет бой со злом в мире и со злом в человеческой душе, то, бросая оружие, ты приносишь в мир не мир, а смерть.
Но наша история еще не закончена, - продолжал рав Рубинштейн. - От этого прелюбодеяния появился сын. Тора называет его Амекалель, проклинающий. Впоследствии, когда евреи были в пустыне, он стал проклинать Имя Вс-вышнего. Почему? Ведь еврейство дается по матери, следовательно, он такой же еврей, как и мы с вами? Боюсь, что наоборот – мы с вами такие же евреи, как и он.
Сейчас объясню. Человек, если отбросить всё, что связано с плотью, состоит из души, то есть чисто духовного начала - этакой искры Б-жьей - и интеллектуального начала. Последнее в наших условиях это общий культурный фон. О нем мы поговорим потом. В случае же с Амекалелем получается не «руки, руки Эсава, а голос, голос Яакова», но «сердце, сердце еврейское, а мозги, мозги египетские». Ведь душа от матери, а разум от отца. Эти два начала раздирают Амекалеля на части. От боли он начинает ненавидеть и свой народ, и весь мир и Вс-вышнего.
Мидраш рассказывает, что он спросил, как убили его отца. Ему ответили, что Моше произнес Четырехбуквенное Имя Вс-вышнего, и египтянин упал замертво. Тогда сын Шломит стал выкрикивать это Имя, проклиная и хуля его. За что и был судим и казнен.
А теперь вернемся в наши дни. Сейчас, как никогда, бездонна пропасть между еврейским народом и так называемым культурным миром. Вспомните, как прошедшей весною, во время операции «Защитная стена», весь мир восскорбел о том, что евреи, сволочи, не позволяют безнаказанно уничтожать себя и своих детей. Что делать в такой ситуации нашей светской молодежи, нашей интеллигенции, нашим левым?! Они всю жизнь ощущали себя частью западного мира. Для них еврейские святыни так же чужды, как и для их жрецов. Вспомните, как во время Шестидневной войны Моше Даян отказывался освобождать Старый город в Иерусалиме с его Храмовой горой и Стеной плача, как он кричал: «Зачем нам этот Ватикан?!»
Та борьба, которая идет в душе каждого еврея, она тем болезненнее, чем острее он чувствует подмену. Душа-то знает, кто должен был стать настоящим отцом Амекалеля, душа понимает, что чужой разум, чужая культура обманным путем завладели еврейским мозгом так же, как чужак – телом матери этого еврея. Известно, что душа каждого человека – лишь половинка души, и каждому предназначена некая, ждущая лишь его половинка, каждого еврея ждет некая только ему предназначенная еврейка, и наоборот. Но точно так же и мозг наш предназначен для иной культуры, иных мыслей, иного мировосприятия. И пока существует подмена, именуемая ассимиляцией, внутри каждого еврея идет борьба не на жизнь, а на смерть. Дай Б-г, чтобы в каждом из нас победил еврей, а не египтянин. Амен.
Йошуа пронзал взглядом равина, нас, стену синагоги. Казалось, всё, что встает на пути этого взгляда, туманными призраками осыпается, чтобы дать возможность ему, художнику, увидеть главное – стоящего посреди пустыни сына Шломит с поднятыми трясущимися кулаками, с беспрестанно меняющимися чертами лица так, что, казалось, лица перерастают одно в другое, словно в какой-то дурацкой рекламе на израильском телевидении.
Хаим втянул черную голову в плечи, словно трепеща от ужаса то ли пред жутким Амекалелем, то ли из-за угрозы разоблачения, что сын Шломит и есть он, Хаим, то ли по обоим поводам сразу.
Шалом подпер могучими кулаками могучие скулы и, задумавшись, ушел в себя, бездонного, как пропасть между еврейством и остальным миром.
Илан плакал.

* * *

- Не плачь, Рувен.
Это Шалом. Он положил мне руку на плечо. Стоит рядом. Я сижу на ступеньках возле его дома, закрыв лицо руками. Всё кончено. Гошке сегодня стало только хуже. Он не ест и не двигается. Скоро – последнее путешествие. А меня зовут на третью трапезу – на последнюю из заповеданных в шабат трапез. Петь песни и славить Вс-вышнего.
- Пойдем, Рувен. Пора.
- Шалом, пожалуйста не трогай меня. Гошеньке осталось жить три часа!
Слышатся чьи-то приближающиеся шаги. Это Давид Карми. Знали, кого послать за мной!
- Надо, Рувен.
- Зачем, Давид?!
Это у меня вырвалось. Я ведь знаю, какой будет ответ. У Давида полгода назад арабы в теракте в автобусе убили сына.
- Рувен! Когда мы сидели шиву, мы на шабат ее прервали.
Помню. В этот день ни у него, ни у его Брахи, ни у детей – и маленьких, и больших – на лицах не было ни слезинки. Всё было, как обычно, только голоса чуть приглушены.
Я с трудом поднялся. Делать нечего. Пойду. Гошка там умирает, а я пойду петь песни и славить Вс-вышнего.

За одиннадцать дней до. 7 таммуза. 16 июня. 20:00

«Вот Б-г спасение мое, я полагаюсь на него и не страшусь, ибо сила и слава Вс-вышнего были мне спасением...»
«Авдала!» Прощание с субботой. А через два часа, наверно, прощание с Гошенькой. Вдыхаем благовония – пусть немного утешат душу нашу, скорбящую по уходящему от нас дню Вечности, зажигаем витую свечу и поднимаем пальцы рук, чтобы увидеть, как отблеск ее ложится на ногти. Как от них он отражается, а кожей поглощается, так же и свет Вс-вышнего в буднях теряется, а в этот великий день – сверкает. Поднимаем бокал вина – до свидания, царица наша, Суббота, до встречи через неделю... если доживем.
Всё. Суббота кончилась. Пора собираться в путь. Боюсь, что в последний, Гоша.
Шалом стоит в дверях. В руках его фонарь – бьет на десятки метров – он у Шалома, по-моему, с армейских времен. Специально принес. Спасибо, Шалом.
Пять минут назад я позвонил Инне, и она сказала, что у них какие-то проблемы с электричеством. Тогда Шалом побежал домой, притащил этот прожектор. С таким хоть операцию делай. Но я не шибко надеялся на операцию. Скорее всего укол – и всё.
На руках мы внесли Гошку в машину – я взял его под пах, Шалом – одной рукой (бицепс – с два моих) под грудь, а другой придерживал мотающуся кудрявую голову, и положили на заднее сиденье. Я сел рядышком с ним и положил эту голову к себе на колени. Когда машина тронулась, я начал гладить, гладить его, словно хотел нагладиться на всю оставшуюся жизнь. Я чесал ему уши, целовал в сухой горячий нос, а потом вдруг отключился. Это был не просто сон – темнота и пустота проглотили меня подобно ночи, которая проглотила горы, мимо которых мы ехали – без остатка. Очнулся я уже когда мы въехали в Городок. Я объяснил Шалому, как ехать, и через несколько минут мы притормозили у Инниного дома.
Вынесли Гошу из машины и поставили на ноги. Он помочился (я ведь никакой еды ему с утра не давал – все равно рвало – но поил весь день) и вдруг... пошел. Сам. Своими ногами. Какая-то последняя отчаянная надежда – как наша осветительная ракета над Городом – а вдруг? Однако его тут же занесло вправо. Он закачался и свалился бы, если бы мы с Шаломом не подхватили его и не понесли на руках.
Инна и ее муж Лева уже ждали нас. Как я и предполагал, армейского фонаря оказалось достаточно – по крайней мере для осмотра. А что касается операции, где-то внутри еще трепетало перышко надежды, что в ней есть какой-то смысл.
Мы водрузили Гошку на металлический стол – тот самый, на котором он дергался, когда Инна в первый раз вырезала ему опухоль. Сейчас она осмотрела животное.
- Я могу удалить ему полчелюсти, - заключила она наконец. – Скорее всего он этой операции не выдержит даже с капельницей. Если выдержит, это продлит ему жизнь от силы на несколько недель. А потом новые мучения и...
Я замотал головой. Значит... В памяти всплыл старый идиотский анекдот:
«- Кто там?
- Это я – смерть твоя.
- Ну и что?
- Ну и всё.»
Страшнее всего было то, что еще при живом Гошке мы начали обсуждать, как потом поступим с его телом. Он, конечно, лежал и ничего не понимал. Но мы-то понимали.
Инна сказала, что есть три варианта. Первый – оставить его тело здесь, а завтра утром специальная служба заберет его, чтобы отправить в печку. При этих словах я почувствовал, как пламя пробегает по моей коже, и вариант отпал сам собой. Можно было устроить ему погребение на специальном кладбище, да еще с памятником. Без сомнения, такое решение было бы самым правильным, но реализация его стоила три с половиной тысячи, а, поскольку громогласное заявление охранной компании о грядущей премии в пятьдесят тысяч выдающемуся бойцу антитеррористического фронта Рувену Штейнбергу осталось громогласным заявлением, мраморное изваяние глядящего вдаль Гошки, по-ленински выбрасывающего вперед правую переднюю лапу, рассеялось сизым дымом. Оставалось третье – забрать бедного пса и похоронить в Ишуве.
Инна нашла какой-то здоровенный мешок из-под собачьей еды и прислонила его к металлической ножке стола, на котором лежал Гоша. Затем она тихо произнесла:
- Сейчас я ему дам общий наркоз. Мы все выйдем, а вы, Рувен можете побыть с ним, покуда он не уснет. Тогда уже вы выйдете, а я вернусь и сделаю ему окончательный укол.
Окончательный укол...
Когда Инна вспрыскивала Гошке снотворное, Гошка вдруг в последний раз осмысленно взглянул на меня. Инна вышла, и мы с моим любимцем остались вдвоем. Было темно, лишь фонарь за окном освещал блестящий металлический стол, а на нем белеющую голову и передние лапы.
- Прощай, мой песик, - бормотал я, глядя ему в мутнеющие глаза и гладя шерсть, свернувшуюся жесткими колечками на морде и на голове. – Прощай, мое счастье, прощай моя радость. Когда-то мы гуляли с тобой по Ишуву, и ты, наслаждаясь горным раздольем, убегал от меня, но всегда всегда, всегда возвращался. А теперь ты убегаешь, чтобы никогда не вернуться.

* * *

Когда я через двадцать минут вернулся с улицы в кабинет Инны, столик был уже пуст. Лева и Шалом всё сделали, мне осталось только расплатиться с Инной и влезть в машину, в багажнике которой лежал Гоша. Мы двинулись в путь.
- Рувэн, дай мне, пожалуйста сыгарэту, - заявил Шалом, и, как я ему ни был благодарен, про себя отметил, что в такую минуту он мог бы попросить на иврите, а не соваться со своим комичным «русским».
Сам я прикуривал сигарету от сигареты.
- Где мы его похороним? – спросил я.
- Есть одно место, - ответил Шалом, глядя на виляющую во тьме разметку шоссе. – Наверху, где начинается грунтовая дорога, ведущая к новым виллам, которые стоят на краю Ишува. Там и земля помягче. Будет твой пес лежать у дороги...
Хорошее местечко. Когда Гошка был здоров, мы с ним частенько там гуляли.
Минут через двадцать мы въехали в арабскую деревню, и тут невесть откуда взявшаяся кошка бросилась к нам прямо под колеса. Шалом не то, что притормозить – охнуть не успел. Только произнес сквозь зубы:
- Shit!
- Она погибла? – спросил я.
- Можешь не сомневаться, - мрачно произнес мой друг, похожий в этот момент на пингвина и ворона одновременно.
Машина, везущая смерть, принесла смерть другому живому существу. Смерть в багажнике и смерть под колесами. Смерть притягивает смерть.
Еще через двадцать минут мы въехали в Ишув. Заскочили к Шалому за тяпкой потому, что лопата нашу каменную землю не возьмет. Однако, когда мы свернули на грунтовку, выяснилось, что по левую сторону «шоссе» земля в прямом смысле каменная, и тяпка здесь не эффективнее лопаты, а по другую сторону, над которой нависает двухметровая стена – плод метаний бульдозера - с этой стены спускаются канализационные черные стояки, то есть, судя по всему, наверху будут действительно строить виллы, а что будет здесь – не знает никто. Равно как никто не сможет предсказать, какая судьба постигнет Гошенькину могилку.
Все эти соображения я изложил Шалому. Тем не менее он вылез и пару раз долбанул тяпкой по каменной коросте слева от грунтовки. Плюнул, забросил тяпку в машину и сел за руль.
- Попробуем еще где-нибудь.
В другое время я бы вдоволь порезвился на тему того, что, как всегда, его предложения подкупают оригинальностью и конкретностью, но сейчас я и сам был немногим живее того, кто лежал в багажнике в мешке из-под собачьего корма.
Мы проехали один квартал, свернули налево и вырулили чуть ли не к самому хребту, под которым на склонах горы располагалось наше поселение. Земля была здесь, ну может, чуть получше, чем возле грунтовки, но напротив площадки на краю обрыва, по которой начал остервенело стучать тяпкой Шалом, высилась груда белого гравия, возможно предназначенная для каких-то работ в находящейся в трех шагах школе для мальчиков, а возможно, кем-то забытая и покинутая, ибо все имеет свои границы, кроме бардака и бессхозяйственности, творящихся в Ишуве.
Пока я собирал прибитые ветром к тротуару целофановые пакеты и набивал их гравием, чтобы потом насыпать над Гошей холмик, Шалом полностью справился с рытьем ямы – не знаю уж насколько глубокой – и крикнул мне:
- Тащи!
Я вздрогнул. Ну пожалуйста, Шалом, избавь меня от этого! Но, взглянув в сторону Шалома, я лишь увидел мелькающую с несусветной скоростью на фоне черного неба белую тяпку, понял, что Шалом справился с ямой хоть и полностью, но не окончательно, и поплелся к машине. Открыл багажник и вытащил мешок. Потащил к яме. Мешок был очень теплый, и всё время чудилось – Гоша в нем шевелится.

За одиннадцать дней до. 7 таммуза. 17 июня. 6:30

«Пошевелив пальцами ног, Степа догадался, что лежит в носках, трясущейся рукою провел по бедру, чтобы определить, в брюках он или нет, и не определил.» Ну в точности я!
И ведь выпил-то два жалких стаканчика, и то не выпил, а в меня их влил Йошуа, когда Шалом, похоронив Гошку, передал ему меня с рук на руки. Эти стаканчики помогли мне закемарить на диванчике в салоне Йошуа, зато теперь дали возможность узнать, что ощущал некогда проклятый мною выкрест-священник, когда добирался до дому, получив топором по затылку.
Умывшись и почистив зубы я немного очухался, но тут вернулся с молитвы Иошуа и стал изгиляться на предмет того, что бы это значило, когда один «русский» вдруг становится иллюстрацией к американской поговорке «пьян, как двое русских».
- А что, я был здорово того? – слабым голосом спросил я, предварительно прочистив горло.
В-общем-то мне было безразлично, что он скажет. Я окончательно проснулся, и понял, что в мире главное. Главное – что Гошки нет. На тот момент так оно и было. Все остальное – пыль.
- Да нет. Это я так. Заглотнул – и дрыхнуть. Пьяным не был. Мертвым был. Да и сейчас – хаваль аль азман!
- Я не мертвый, Гошка мертвый.
Первая ночь без Гошенькиного храпа в углу. Первое утро без прогулки с Гошенькой. И неотвязная мысль – а вдруг тот смертельный укол не подействовал, и Гошка, очнувшись, дергается, бьется в яме, которую я сам засыпал белым гравием.
Иошуа молчал.
- Иошуа, может, у тебя есть таблетка какая или травки осталось со времен твоего домракобесного существования? Жить – невыносимо.
- А вот это нельзя, - серьезно сказал Иошуа.
- Так ведь я в жизни не пробовал! От одного-то разочка что будет?
- Спрашиваешь? Что будет? Вот! – с этими словами он нырнул под стол так, что одна тощая попа, обтянутая серебристыми джинсами осталась торчать наружу. Из-под стола послышались странные звуки, будто он щелкает костяшками огромных счет. Наконец, он вылез, причем, пожелтевшая за недели заживания раны повязка на руке приобрела вдруг отчетливо серый оттенок. Но лазил он, как выяснилось не за этим.
- Я покажу самую страшную свою картину, - объявил он.
Любопытное определение, правда? Взору моему предстало скромных размеров полотно в покрытой светлым лаком простенькой деревянной рамке. Очевидно, такие вот рамки там внизу и щелкали.
Я посмотрел на саму «страшную картину». Ну очень страшно! Какой-то заплеванный подъезд, едва угадывался по краям шахты лифта, занимающей девяносто процентов полезной площади. Шахта была железной, и дверь тоже была железной, с сеткой. В Москве в очень старых домах подобные лифты.
«Ну и что?» - хотел спросить я, но тут пот меня прошиб, потому что я понял – «что». Дверь была воздушной. Невесомой. Она и не могла ничего весить, потому что художник, равно как и зритель, которому передавался восторг художника, был во временном состоянии полного всесилия – высшего атеистического счастья, которое в этом мире даруется лишь одним способом. Поскольку зритель был – я, то... захочу – и сорву сейчас с петель эту дверь. А за дверью – шахта, с железными боками, с голубой каменной стеной! Она поет, она зовет: «Прыгни в меня! Прыгни, как прыгают со скалы в голубое море! Прыгни – и полетишь, поплывешь!»
С трудом я, обкуренный или обколотый кролик, оторвал взгляд от удава-лифта.
- Где ты это писал? – шепотом спросил я Иошуа.
- В Европе, - также шепотом ответил он.
- И в эту шахту кто-то бросился?
- Да. А я пытался.
- А тот, кто бросился, он?..
- Насмерть.

За одиннадцать дней до. 7 таммуза. 17 июня. 10:00

Словно намертво приклеенный к стулу, сидел, я в своей будочке, ощущая бесконечную боль в душе, жуткую боль в голове и острое чувство омерзения по отношению к самому себе. Причину первого, думаю, нет нужды объяснять. Причину второго – тоже. Что же до отвращения к себе, и оно было вполне естественным, поскольку, не успев утром заглянуть в свой пустой, вернее заполненный смертью, дом, я поперся на работу в своем субботнем наряде – брюках, которые двое суток назад были глаженными, и рубашке, которая двое суток назад была свежей. В завершение пейзажа сообщу, что моих любимых дезодорантов-спреев у Йошуа не оказалось. Хасиды, как и прочие суперстрого соблюдающие товарищи, таковыми не пользуются. Пришлось мазаться какой-то пакостью, отбивающей запах пота и не дающей никакого другого взамен.
Вот в таком состоянии я и дотрюхал до своей будочки. Появись сегодня – не дай Б-же – террорист , вряд ли я смог бы так же четко поработать, как одиннадцать дней назад.
Две вещи меня утешали. Во-первых, Йошуа обещал выкинуть из моего дома все Гошкины миски, банки с едой, шприцы, коврики (зимой моему сибариту линолеумный пол казался чересчур холодным, пришлось создавать персональный уют) и вообще, всё, что как-то напоминало мне о дружке. Всю эту стерилизацию эшкубита и памяти Йошуа провернет нынче же вечером, до моего прихода. Во-вторых, я надеялся, что меня сегодня никто не будет трогать и я смогу плакать до упора. Зря надеялся.
В десять заявился Игорь. Он уезжает в Тель-Авив, будет работать охранником, беречь наш покой и сон. За тридцать шекелей в час. Свежо предание. Хотя, конечно, сейчас зарплаты охранников выросли. Они в Израиле, как и поселенцы, входят в группу риска. А кто, интересно, из обитателей нашей солнечной страны в нее, родимую, не входит? Взрывы гремят от Хайфы до Беэр-Шевы. Как пелось когда-то, « Поедешь на север, поедешь на юг – везде тебя встретит товарищ и друг». Короче, я должен вместе с Игорем отправиться к Дамари и попытаться выколотить из последнего деньги, которые Двмари ему задолжал, а платить не собирается.
Я уже раскрыл рот, чтобы, пробившись сквозь поток его слов, сообщить, что у меня Гошка умер, но тут же тетя Совесть спросила меня:
- Зачем? Ну отстанет он от тебя. Ну останется без своих денег. Ты что, этим Гошку воскресишь? Или ты хочешь картинно – «У меня горе, а я, такой благородный, всё равно бегу помогать несчастному пришельцу». Да, пожалуй, так эффектнее всего – он потопчется на месте, дескать, ладно, извини, я пойду... а ты эдак по-барски:»Ах, что ты, что ты! Конечно же, я с тобой!»
В-общем, преисполнился я такой злости на себя, отвратного, что даже не потребовалось особого усилия воли для прихода в чувство и похода с драгоценным инопланетянином на край света, вернее, Ишува. Правда, встал вопрос, кто подменит меня на часочек. У Яакова сотовый был закрыт. Пришлось звонить Йошуа. Услышав мой не то, что бы бодрый, но деловой, а не траурный, голос, Йошуа сказал: «Хм...» что значило: «Бесчувственное ты бревно, Рувен Штейнберг. Забыл уже о своем безвременно ушедшем. Какие-то гешефты с Игорем крутишь». Я не стал объяснять ему, какие, и через десять минут Йошуа был на месте. Мы с Игорем выскочили на улицу и помчались вниз по тротуару так, что кипарисы, туи, пальмы, смоковницы, акации, рожковые деревья, каштаны, оливы и сосны зачастоколили по обочинам. Когда мы вошли в гастроном и сразу нырнули в расположенную слева от торгового зала пышно именуемую конторой каморку Дамари, уставленную доверху ящиками с консервами, колой и т.д., самого Дамари в ней не было. На столе размещался какой-то прибор с длинным косым экраном. Позади стола стоял пустой стул, и, его, чудилось, проминает своими телесами привидение босса, упершее локти в белую гладь стола. Пока я воображал, как за столом бычится призрачный Дамари, появился настоящий Дамари, и мы все трое принялись орать. Игорь и Дамари орали каждый на своем языке – Игорь на молдавском, очевидно, чтобы мне легче было понять, Дамари на иврите за незнанием никакого другого, а я – на двух сразу - Игорю на русском, Дамари на иврите, иногда наоборот. Затем Игорь соблаговолил перейти на русский, и постепенно выкристаллизовалась проблема. Оба соглашались, что Игорь должен получить триста девяносто два шекеля, но Игорь, который переселялся в Тель-Авив, требовал «деньги на бочку», а Дамари заявлял, что у него в данный момент наличных нет и что он готов заплатить в день, когда всегда платил Игорю зарплату, то есть одиннадцатого числа, в данном случае, июля. Игорь опять заорал, что ему нужны деньги немедленно. Дамари состроил рожу настолько презрительную, что даже мне захотелось дать по ней, и предложил выписать отсроченный чек. Короче, мне это всё надоело, и я – благо только недавно в Городке деньги с коспомата снимал – сунул бедному Игорьку четыреста шекелей и потребовал с Дамари обязательства отдать одиннадцатого июля мне всё до копейки.
Дамари и Игорь без слов, одними глазами сообщили друг другу, что таких, как имярек, нужно расстреливать до зачатия, и разошлись, хором хмыкнув «Лехитраот». После чего Дамари отправился зашибать деньги, из которых через двадцать пять дней он отдаст мне четыреста шекелей, а Игорь поплелся в свою конуру – полуразрушенный эшкубит, куда кошки давно не рисковали залезать, опасаясь бездонных проломов в полу и скорпионов.
Я между тем задержался в магазине, в основном, чтобы купить флакон дезодоранта, но по пути к стойке с химикалиями свернул к полке с мясными продуктами. Месяц назад я решил
побаловать Гошку и вот, стоя на этом самом месте, минут пять буриданил, выбирая ему

*(ивр.) до свидания
колбаску повкуснее. Теперь, вспоминая это, я закусил губу до крови, чтобы не разреветься, как баба.
Нет, ничего не буду говорить Игорю про Гошку. Во-первых, всё равно я его поставлю в неловкое положение хотя бы задним числом – вот, мол, у меня такое горе, а ты со своей ерундой. Во-вторых, парень и со мной и с Ишувом навсегда расстается. На фига мне портить ему настроение. Он ведь обожал Гошку, мог возиться с ним часами.
В этот миг зазвонил мобильный.
- Ну, скоро ты?
Вот так всегда. Нет, чтобы – «привет, Рувен, это я, Йошуа. Я очень по тебе соскучился.»
Я вздохнул.
- Скоро. Вот только Игоря провожу.
- Куда это, интересно, ты его проводишь?
- Как «куда»? – Я забыл, что ничего Йошуа не рассказал. – Он же уезжает из Ишува.
- Что?!!!
- А что? - в свою очередь изумился я и вдруг понял, «что». И прямо-таки потом покрылся. Ведь после трех наших безрезультатных походов в лес основным доказательством невиновности Игоря было то, что он никуда не уезжает из поселения...
Мысли цеплялись друг за друга, как вагоны: нас раскусили – выждали время – убирают из Ишува своего человека. А Игорь – во дает! Нет, чтобы слинять втихаря от меня, а то ведь еще и зовет проводить!

* * *

Когда я добежал до его эшкубита, он уже выходил с огромным рюкзаком за плечами, чемоданом в левой руке и некогда подаренном мною полутораметровым вентилятором в правой.
- Игорь! – крикнул я, подбегая. – Подожди!
Игорь с деланым удивлением поставил вентилятор на землю.
- Никуда ты не поедешь! – заорал я. - Я знаю, ты всё это время работал на арабов, ты организовал убийство пацанов на баскетбольной площадке, ты...
Я начал доставать свою «беретту». Наверно, если бы не бессонная ночь, не особое, скажем так, состояние из-за Гошкиной смерти, не похмелье, я не был бы полным идиотом и сообразил бы достать ее гораздо раньше, а не оказавшись от Игоря на расстоянии его вытянутой руки с кулаком, причем кулак этот был величиной с мою голову. Или показался мне таким, когда врезался мне в челюсть.
Солнце, которое зависало над хребтом, улетело налево и скрылось из виду, а затем, после того, как моя башка впечаталась во что-то твердое, впоследствии оказавшееся стеной эшкубита, и вовсе померкло. Стало тихо.

За одиннадцать дней до. 7 таммуза. 17 июля. 11:30

Гоша лежал в тишине на металлическом столе и вновь шептал мне глазами:
- Я жить хочу! .. не надо... я очень жить хочу... ну пожалуйста...
Глядя на его белеющие в темноте голову и лапы, я услышал собственное всхлипывающее «прощай!» Потом всё исчезло.
Но ненадолго. Я вдруг услышал, как в нескольких сотнях метров отсюда в могиле шевелится проснувшийся Гошка. Я увидел его в темноте. У него не было рака, он был совсем здоров – вот только никак не мог вылезти из мешка да задыхался под землей. Его только-только прояснившиеся глаза снова стали закатываться. Я понял, что нужно бежать, спасать его, выкапывать, я дернулся – и открыл глаза.
После темноты могилы солнечный свет на мгновение ослепил меня. Затем его заслонила милая мне птичья рожа Шалома.
- Ну, прочухался? – осклабился он, подавая стакан воды.
Я выпил его и тотчас же вернул обратно, а заодно и бутерброды с моим любимым скандинавским сыром, которые мне заботливо снарядил в дорогу Йошуа и которые я, измученный бодуном, без всякого на то аппетиту впихивал в себя минут за сорок до появления мерзавца Игоря. Последним вышел кофе – вкусный крепкий «Нес-кафе2 без молока, который я принес себе в бумажном стакане из учительской.
Я огляделся по сторонам. Вдоль стен - дивизии книг. Портрет первосвященника с урим ветумим на груди. Да ведь это комната Шалома. Как я сюда попал?
Словно услышав мой вопрос, а может, из-за того, что он у меня был написан на раскрашенной Игоревым кулаком морде, Шалом пояснил:
- Звонит мне Йошуа: «Срочно мчись к Дамари. Там, внизу, логово Игоря. Среди заброшенных эшкубитов. Похоже, что-то стряслось с Рувеном». Я по наивности говорю: «А в чем, собственно, проблема? Если что, Игорь ему и поможет». «Поможет. На тот свет отправиться. Дуй!» Я и дунул, но, правда, не очень быстро. Сделал поправку на подозрительность и холерический темперамент Йошуа. А зря. На сей раз он был совершенно прав. Особенно я корю себя за то, что пропустил мимо ушей всё, сказанное им про Игоря и, увидев Игоря садящимся в тремп, не остановил его, а спокойно завернул на стоянку напротив эшкубитов, вылез из машины и пошел искать тебя. Он пытался тебя убить?
- Не уверен, - выдавил я еле-еле, поскольку передвигать во рту язык мне было так же легко, как толкать в одиночку забуксовавший в грязи грузовик. – Просто врезал.
И сразу мысль: «А ведь мог убить, затащить в эшкубит, хрен бы кто нашел.»
Следом – вторая мысль: «Не мог. Меня искать бы тут же начали – я же с поста отпросился, Йошуа вместо себя поставил. Тело нашли бы, и через пятнадцать минут вся армия была бы на ногах – он не то что до Города, до ближайшей деревни не успел бы добраться. А так? Как нам его искать? Обращаться в полицию: объявляйте всеизраильский розыск – этот чувак мне дал по башке?»

* * *

Башка болела зверски – тройной болью – вчерашнее похмелье, недосып и явное, хотя и не очень сильное сотрясение, которое мне сделал заботливый Игорь. Но мало было того, что она болела, она еще и кружилась. И когда я по прибытии в «Шомрон» вышел из Шаломовой «Cубару», ноженьки у меня заплелись, подкосились, и я, воспользовавшись тем, что бдительность Шалома и выскочившего ему навстречу Йошуа ослабла, с размаху шмякнулся на траву-мураву. Друзья подняли меня и под белы руки повели на боевой пост. Со стороны я вполне сходил за вдрызг пьяного, а мои конвоиры - на более стойких собутыльников. Если бы кто-то из детей или учителей увидел нас, пришлось бы объяснять: «Не волнуйтесь. Это мы Рувена на работу волочем. Сейчас прислоним его к теплой стенке, и он будет вас защищать». К счастью, ни дети, ни учителя нас не видели. На следующий день был назначен багрутный экзамен, и все были при деле.
- Ребята, - пробормотал я. – Побудьте немного со мной. Боюсь, что сейчас от меня не шибко много проку, как от охранника. Заодно и обсудим вопрос...
- ... как же теперь найти Игоря, - хором закончили все трое.
Помимо прочего надо было решить сопутствующие проблемы – уверены ли мы на сто процентов, что Игорь работает на НИХ и что делать с дебилом, который, имея все шансы задержать гада, вместо этого попросту спугнул птичку.
На первый вопрос ответ был – единодушное «Да», что же касается второго, все сошлись на формуле «сам напортачил – сам и исправляй». Только вот как исправить? Двое из участников Особого совещания устремили вопрошающий взор на третьего, то бишь меня. Несчастного, головокружимого. Подразумевалось, что в моем сотрясенном мозгу должна созреть какая-то идея, но в нем лишь каруселью кружились образы - Гошкина морда во тьме, гигантский кулак Игоря, неумолимо приближающийся к моему лицу, солнце улетающее куда-то влево...
Наконец, Шалом первым прервал молчание:
- В какой газете было объявление, которое тебе показал Игорь?
«Инфомаркет» за... за какое же число?
Если его уже приняли на работу, значит, больше это объявление не печатается. И самое главное. Ну, мы дозвонились. Что дальше?
«Ах, у вас такой-то работает? Так он работает еще и на арабов. Вы ему ничего не говорите, а мы приедем и заберем его. Кто мы такие? Рувен, Шалом и Йошуа.»
- Ну, зачем уж так? – возмутился Шалом. - Придумаем какую-нибудь причину.
- Здравствуйте, я его двоюродный дедушка из Кишинева. Иврит выучил в кружке при ЖЭКе (бедные Шалом и Йошуа ни хрена не поняли). Вы уж не говорите ему, что я приехал. Пусть будет приятный сюрприз.
Шалом потупился.
- Слушайте, - в отчаянии воскликнул Йошуа. – А может, всё же в полицию?
- В ШАБАК! - хором гавкнули мы с Шаломом. У меня от восторга даже голова слабее болеть стала.
- Не понимаю, - развел руками Шалом, - почему ты до сих пор никуда не обратился со своими догадками насчет «Союза Мучеников»?
Бедный Йошуа чуть ли не заподлицо вжал голову в плечи.
«Ну всё, - подумал я. – Наизгилялись. Хватит. Что делать-то будем?»
- А есть у него какие-нибудь связи, контакты? – безо всякой надежды спросил Шалом.
- Откуда я знаю? Мне он не докладывался.
Стоп. Нет, докладывался. «Слушай, Рувен, найди мне телку.» Я, естественно, ответил, что с телками не общаюсь – не пастух, чай, и не работник мясокомбината. Он еще обиделся. А через два дня встретились в Городке на тремпиаде. «Ты откуда?» «Из Тель-Авива.» А рожа довольная!
Ну и что в этой ситуации делать прикажете? Обходить все массажные кабинеты? Да нет, на массажные его кошелек не потянет. Чего попроще, поуличней. Он же не миллионер, а иностранный рабочий.
- Рувен, а где в Тель-Авиве кучкуются иностранные рабочие?
Это не Йошуа спросил и не Шалом, это я их устами спросил сам себя, а теперь отвечаю:
- Возле старой Центральной автобусной станции.
Отлично. А когда мы туда поедем? Хороший вопрос. Он ведь теперь охранник, мой, так сказать, коллега. Когда ж ему теперь бегать по телкам да по пиву с водкой ударять? Эх, узнать бы, какой у него график, да как? Постойте, постойте! А сегодня?
Будем рассуждать логически: он приезжает, обустраивается, приступает к работе... С
завтрашнего утра... или с сегодняшней ночи? В первом случае он нынче же вечером отправляется по пиву и по бабам. Во втором – только по пиву. Как бы то ни было, если и ловить его в злачных тель-авивских местах, то ближайшим вечером.
Еще один вариант – он вообще никуда не устроился работать. Все эти разговоры – лапша на уши. Арабы ему хорошо заплатили, и он сматывается из Израиля. Предположим, самолет завтра утром... или днем... или вечером... В любом случае сегодня он даст отходную в каком-нибудь кабаке, переночует в ночлежке или у проститутки - короче, ловить его надо сегодня.
А если уже улетел? Улетел так улетел. Как в анекдоте про наркоманов – «Вася умер, да? Значит, за маком не пойдет?»
Кстати об «умер». Не исключено, что арабы заплатили ему не серебром*, а свинцом. Иными словами, он уже получает за свои подвиги жалование в иных мирах. Тогда тоже сегодняшняя операция не что иное, как очистка совести.
Подводим итог – либо он у старой станции не появится вообще, либо появится через несколько часов. Значит, и ехать надо в ближайшее время. Беда лишь в том, что я сейчас маловысокодееспособен.
- Давай мы с Шаломом поедем, - сжалившись надо мною, сказал Йошуа. – Мы его узнаем.
- И что дальше? – спросил я. – Ты даже не сможешь довести до его сведения, чтобы молчал и шел куда велено. Поймите, ребята, ваша внешность сразу бросается в глаза, а я, если кепку натяну на кипу да заправлю цицит в брюки, как на кладбище, могу сойти, если не за молдаванина, то за русского бомжа. Учтите, в случае потасовки все вокруг будут за него – он для них свой. А вот если я, «русский», по-русски объясню им, что он стучит арабам, от чьих бомб взрываются не только «марокканцы» и даже обычные репотрианты, но также и бомжи с
гастарбайтерами, то есть шанс выбраться живым из переделки.
- Но ты же болен, ты не можешь никуда ехать, - закричал Шалом.
- Не могу, - согласился я. – Но должен. Теперь вот еще что. Мы вычислили, где он, с большей или меньшей степенью точности. Однако всё предусмотреть невозможно. Остается вероятность того, что он явится туда не сегодня, а скажем, завтра, через три дня, через пять дней. Какие принимаем меры на этот случай?
Молчание. Наконец Йошуа рожает:
- Будем ездить каждый день.
- Гениально. Шалом, во сколько тебе обойдется бензин?
- Хорошо обойдется, - сказал Шалом.
- Понятно. А конкретнее?
- Из Ишува в Тель-Авив двадцать шекелей...
- Отлично! – обрадовался я. – И обратно двадцать. Итого сорок. Он запросто может появиться через пять дней. Сорок на пять – двести. То есть мотаться каждый день, забросить все дела и еще выложить сотни шекелей. Шалом, что это ты погрустнел? Ты, чай, с детьми любишь по вечерам сидеть? Перебьешься. Вот так-то. Не нравится? И мне не нравится. Да у нас так ничего и не выйдет. Попробуем по-другому. К этим двустам шекелям докладываем каждый еще по сто шекелей – у кого нет, пусть по дороге снимет по коспомату – короче говоря, с носа по сто семьдесят шекелей, и делаем там себе информаторов. После дневной молитвы выезжаем. А пока ты, Шалом, выясняешь у Дамари фамилию Игоря и всё, что он про Игоря знает, а ты, Йошуа, бежишь к Яакову – он, небось, спит, зараза, и мобильный отключил – и договариваешься с ним, чтобы он был здесь вместо меня к пяти тридцати.

* * *

До пяти тридцати я решил лечиться горячим чаем. В такую жару это, правда, создавало угрозу теплового удара, проще и приятнее было бы глотать ледяную воду, но я почему-то
посчитал, что именно чай мне поможет. Я вливал в себя третий стакан, когда в окошко моей будочки втиснулось неулыбающееся лицо десятиклассника Йорама Гефена. Первая мысль, влетевшая в мою больную голову, была, что родись он в России, точно был бы Юркой Виноградовым**.

* «Кесеф» на иврите – и «серебро» и «деньги».
** «гефен» на иврите –«виноград»
- Рувен, - тихо сказал Йорам, и его вечно смеющиеся глаза погрустнели. При этом уши его торчали в разные стороны так, словно он их минимум полгода держал на распорках. – Рувен, Авиноам не приехал.
«Какой Авиноам?» – чуть было не вырвалось у меня, настолько в тот час был я далек от всего вокруг. Однако я мигом понял, о ком речь, и спросил:
- Ты звонил ему?
- Звонил. Мобильный закрыт. К телефону родители его зовут, а он отказывается подходить.
Я достал свой «пелефон».
- Говори номер.
- Как, вот прямо сразу?
- Нет, сначала спляшем, споем. Ну что ты застыл, как барельеф? Номер говори.
- Ноль два...
- Это я догадался. (Для несведущих – район Иерусалима и половина «территорий» имеют код ноль два).
- Сейчас я посмотрю в моей телефонной книге.
«Посмотреть в телефонной книге» означало нажать на соответствующую кнопку мобильного с тем, чтобы выскочил искомый номер.
- Девять-девять-четыре-три-пять-два-один.
Я набрал номер. Щелчок и последующее басистое «Алло» сообщили, что мой зов не остался без ответа.
- Как его фамилия? – шепотом спросил я у Йорама, прикрывая рукою.
- Амар, - подсказал тот.
- Алло, мар* Амар... – начал я и почувствовал, что вляпался в какой-то дурацкий каламбур. Потом решил поправиться и вновь поприветствовал его – «адон Амар!» Получилось нечто вроде «Адон олам»**.
Тут я окончательно смешался и, чтобы выпутаться из идиотского положения, взял быка за рога:
- С вами говорит Рувен Штейнберг, охранник из ешивы «Шомрон». Я хотел бы поговорить с Авиноамом...
- Я бы тоже хотел с ним поговорить, - ответил грустный бас. – Беда лишь в том, что моего, равно как и вашего желания – увы – недостаточно. Нужно еще желание Авиноама, а вот оно-то как раз напрочь отсутствует.
- Понимаете, я надеюсь растормошить его. Вы не могли бы просто передать ему трубку?
- Он не возьмет ее.
- У вас телефон с антенной?
- Да, - явно недоумевая, ответил мар Амар.
- Тогда приложите трубку к его уху.
Если до той минуты я не знал, можно ли пожимать плечами по телефону, то тут ощутил физически, как это делается на противоположном конце провода, кстати, несуществующего, ведь я говорил по мобильному. Затем треск, который бывает, когда переносят трубку из одной комнаты в другую, прекратился, и наступила полная тишина. Я понял, что Авиноам меня, хотя и не слушает, но слышит.
- Здравствуй, Авиноам, - сказал я. – Ты мне очень нужен. Никто, кроме тебя, не может мне помочь. Ты лучше всех ребят разбираешься в психологии своих сверстников. Помоги мне, пожалуйста. Мне очень, очень плохо.
- Что случилось? – прошуршало где-то на Северном полюсе.

*мар, адон – господин
** «Адон олам» известный религиозный гимн.
- Авиноам, я не знаю, что мне делать. Я в отчаянии. Видишь ли, у меня есть сын...
Шестым чувством ощутил я, как в трубке вздрогнули. Сбивчиво поведал я свою скорбную повесть.
- ...и вот его у меня отобрали, забрали, украли. А он – всё, что у меня есть. И если я сейчас проиграю, я не смогу жить – ты понимаешь?
- Понимаю, - прошептал он уже отчетливо, и я понял что нашел верную ноту. Тем более, что говорил правду. Я снова начал рассказывать – теперь уже в подробностях – о том, как Мишка любил шабаты, пуримшпили, седеры. О том, как он в пятилетнем возрасте на пасхальном седере прослушал всю агаду и так красиво заплел раввину цицит в косичку, о том, как на пуримшпиле артисты выдернули его из первого ряда и подняли на руки, как
символ спасенного еврейского народа, как его, неполнозубого, сфотографировали, и фотографию напечатали в различных журналах, еврейских и нееврейских, о том, как в шесть лет он сказал маме: «Ты, пожалуйста, со мной в таком тоне не разговаривай. Я, между прочим...»
Авиноам слушал, а я говорил. Нет, не я говорил, а слова бежали сами по себе, подгоняемые кнутами боли за Авиноама и за Мишку. И надо всем – необоримо – за Цвику.
Потом эти слова вдруг остановились, как вкопанные, посторонились и вежливо пропустили меня вперед. Тогда я сказал:
- Завтра я буду звонить своему сыну. И мне нужно, чтобы ты был здесь, рядом.
- Я буду рядом.