Место встречи изменить

Александр Казарновский
М Е С Т О В С Т Р Е Ч И - И З М Е Н И Т Ь !
Этот очерк был написан 31 августа к середине дня. Вечером жизнь, вернее смерть, дописала его. В те дни печатать его я не стал. На краю открытой могилы не занимаются абстрактными рассуждениями и самокопанием. Но время идет. Рана по-настоящему никогда не затянется. И тем не менее я предлагаю читателю эти строки и посвящаю их памяти того, кто никогда уже вновь не скажет мне: «Здравствуйте! Я герой вашей книги...»
... Около семи мы подошли к синагоге Хурва. Я здесь давно не был, все собирался посмотреть – как выглядит теперь это здание, в 1948 разрушенное арабами и десятилетия простоявшее символом нашей горечи, нашего галута на родной земле, неизбывной ненависти к нам наших кузенов. И вот я ее увидел. Странное какое-то чувство. Само сооружение... вообще-то оно красивое, но... Помпезное-не помпезное. Какое-то чужое. Вдруг возникла непонятная тоска по той слепяще-белой арке, по тонкой белой радуге, сверкавшей на фоне пронзительно-синего иерусалимского неба, которая служила памятником убитой, а ныне воскрешенной синагоге. Но ведь то была руина, а это – дом встречи с Б-гом. Так-то оно так, да, видно, сердце не готово.
- Пойдемте, пойдемте! –подгоняет нас Меир Антопольский, организатор сегодняшнего восхождения на Храмовую гору и одновременно наш – язык не поворачивается сказать «экскурсовод» - проводник. Я пишу «сегодняшнего», так, будто бегаю туда через день; на самом же деле это первое в моей жизни восхождение. Меир вместе со своей женой Аней Антопольской и с Машей Зболинской возглавляют организацию «Место встречи», которая ставит своей целью «создание пространства, где евреи, придерживающиеся разных взглядов, смогут услышать друг друга», и образование «культурного поля, в котором еврейская тематика будет актуальной базой для общения, мышления, развития участников – как светских, так и религиозных». Ну, это звучит довольно общо, а на практике «Место встречи» организует русскоязычные образовательные центры, курсы по иудаизму и иудаике, экскурсии, дискуссии, семинары, встречи с интересными людьми и, наконец, восхождения на Храмовую гору. Такие восхождения проводятся в конце каждого еврейского месяца, в них уже участвовали сотни людей. В этом элуле и я сподобился.
Меир торопит. Ему еще сегодня на работу. Он врач, и из-за нашей медлительности кому-нибудь сегодня придется киснуть в ожидании под дверью пустого кабинета. Эта страшная перспектива, столь талантливо им расписанная, заставляет нас резко ускорить шаг, и мы заходим в микву. Перед подъемом на Храмовую гору надо очиститься.
Покрутившись под обязательным душем, еврейский витязь оказывается на распутье между двумя «миквами», двумя маленькими бассейнами с темной водой – одна чересчур горячая, другая именуется холодной, но по нынешним погодам – в самый раз.
Быстренько макаемся, вытираемся и двигаемся дальше. Кстати, на ногах у нас пластиковые тапки. В кожаной обуви нельзя совершать Восхождение.
Мы проходим металлоискатели и направляемся не к Стене плача, как обычно, а немножко выше – там стоит будочка для ТЕХ, КОМУ ПОЗВОЛЕНО. Сегодня это – мы. Впрочем, позволено не все. То есть читать здесь мусульманские молитвы – святое дело. А вот еврейские - ни Б-же мой! Загремишь в лучшем случае в участок, в худшем – под суд. И Human Rights Watch - ничего, не воняет. Или я газет давно не читал?
Нас обыскивают на предмет крамольной литературы – молитвенников, Торы, Ра мбама. Ни у кого ничего нет. Лишь у Меира какие-то листочки, на которых написано по-русски. Это можно. Русский – не иврит, не запрещен. Мы получаем строгие инструкции – евреям низ-зя даже губами шевелить. За этим будут следить ходящие за нами полицейские - наши и арабские. Еще раз повторяю – и еврейские и нееврейские правозащитники считают весь этот бред нормальным явлением. Но здесь, забегая вперед, признаюсь – будучи на Храмовой горе, я шевелил губами. Готов ответить за свое преступление по всей строгости закона!
Маршрут наш начинается от мечети Аль-Акса. Ее частенько путают со златоглавым Куполом Скалы. А она наоборот маленькая, серенькая, неказистая. И ничему не мешает. То есть, когда на своем законном месте вырастет наш Храм, она так и останется стоять рядышком, притулившись.
- Вот только молящиеся в ней развернутся в другую сторону, - поясняет Меир, - чтобы не стоять задом к Храму.
Сейчас в самой мечети тишина, а у входа на цыновках храпят паломники обоих полов. Неподалеку – группка арабов. Они там топчутся, но разобрать, молятся или просто о чем-то болтают, невозможно. Впрочем, на коленях никто не стоит и поклоны не бьет.
Мы движемся против часовой стрелки и вскоре выходим на маршрут, которым две и более тысячи лет назад шли наши отцы. Правда, они входили через главные ворота, названные «Хульда» в честь пророчицы, которая некогда на этом месте несла людям слово Вс-вышнего. Сейчас они замурованы. Мы выходим к ним со стороны мечети Аль-Акса.
Где-то здесь нашли табличку с надписью на греческом языке: «На территорию храмового двора неевреям, а также евреям, находящимся в состоянии ритуальной нечистоты, вход запрещен».
Дальше идет участок, который именовался «эзрат нашим». Сегодня так называется та часть синагоги, где молятся женщины. Разница в том, что в синагоге в «эзрат нашим» молятся исключительно женщины, а в Храме в этом месте женщины и мужчины могли тусоваться вместе, а вот отсюда и далее вход дозволялся только мужчинам.
Во внутреннем дворе стоял Жертвенник всесожжения, сложенный из неотесанных камней, чаши для возлияния вина и воды и медный умывальник с двенадцатью кранами для омовения рук и ног коэнов, священников, потомков Аарона. И лишь им был разрешен доступ в само здание Храма. А сердцем Храма была Святая Святых, куда мог заходить только Главный священник раз в году. Вообще-то он заходил туда несколько раз, но все в один и тот же день - в Йом-Кипур.
Итак, мы идем древним маршрутом – против часовой стрелки. Но известно, что во времена Храма, когда все шли этим путем, были и те, что шли навстречу им, в противоположном направлении. Это были люди, у которых умер кто-то из близких или произошла потеря какой-то важной вещи, или их подвергли отлучению от общины. Им было важно, чтобы их пожалели, чтобы кто-то проявил к ним сочувствие. И когда встречные спрашивали, что за беда у них стряслась, они делились своими горестями, в ответ получая слова утешения.
Продолжаем двигаться по краю площадки, не приближаясь к сооружениям, проплывающим слева. Нам ведь не на сто процентов известно где что находилось. Причина в том, что никто точно не знает, как локоть соотносится с метрической системой мер. Что-то около полуметра, а насколько «около» и в какую сторону, тут, как писал Галич, «и в прессе есть расхождения, и вообще идут толки разные». А поскольку все мы хоть раз в жизни да побывали на кладбище и не очистились, нам нельзя ступать на территорию внутреннего Храмового двора. Очиститься можно было бы омывшись водой, в которой разведен пепел рыжей коровы, если у этой коровы не было трех волосков иного цвета. Но, пока сия процедура не проводится, мы вынуждены обходить храмовый двор по краешку, так что ни один, самый строгий раввин – каким бы размашистым локоть ему ни казался - не обвинит нас в святотатстве.
Мы пытаемся представить себе как здесь все было в древности и, соответственно, как все здесь будет завтра. Но есть еще и вчерашний день. В июне шестьдесят седьмого года, на третий день Шестидневной войны сюда ворвались израильские солдаты. Практически тотчас же здесь оказался главный раввин ЦАХАЛа Шломо Горен. Он явился в кожаных сапогах (!), с оружием (!!), не заходя в микву (!!!). Дело в том, что все эти условия подъема на Храмовую гору годятся в обычных обстоятельствах. Что же касается состояния войны, то понятно, что оно отодвигает на второй план и запрет на ношение оружия, и запрет на кожаную обувь, и посещение миквы. Так вот рав Горен своим набегом продемонстрировал чрезвычайность ситуации. Первое, что он сделал, взойдя на Гору – поставил здесь часового.
У него не было сомнений в том, что вот-вот начнется строительство Храма. Но – увы!- три силы объединились, чтобы не допустить этого – арабский религиозный истэблишмент, израильский государственный истэблишмент и еврейский религиозный истэблишмент.
Ну, почему мусульмане против – тут все ясно..Даже обижаться глупо. Был бы Купол Скалы наш, мы бы тоже над ним тряслись.
С израильскими гражданскими властями тоже более менее ясно. Их отношение к еврейским святыням четче всего перед штурмом Старого города выразил Моше Даян: «Зачем нам этот Ватикан?»
А вот что касается раввината, его позиция весьма любопытна. Прежде всего в ход идет мнение некоторых авторитетов, которые считают, что Третий Храм спустится с Небес уже полностью отстроенным. Или Рамбама, считавшего, что Храм построит лишь Царь-Машиах, когда укрепит свой престол, как это было во времена Давида и Шломо. И одновременно тот же Рамбам утверждает, что заповедь возведения Храма остаётся актуальной во всех поколениях. Да и Раши в комментариях на Тору и Талмуд говорит, что она дана еврейскому народу на все времена. Таким образом, именно опираясь на Раши и Рамбама, многие современные раввины, и рав Горен в их числе, приходят к выводу, что еврейский народ обязан выполнить заповедь из Торы и возвести Храм. Что же касается царя, то Рамбам, по их мнению, имел в виду, что он нужен был лишь для построения Первого Храма, чтобы «обозначить место, которое изберет Г-сподь», а теперь когда это место и так известно, нет необходимости дожидаться Машиаха. Обошлись ведь без царя при возведении Второго Храма! Да и другие авторитеты предыдущих эпох «на стороне» строителей храма. Например, Саадия гаон прямо говорит, что сначала еврейский народ построит Храм, а потом на него спустится Шхина – Б-жественное присутствие. Поэтому отказ наших религиозных вождей даже обсуждать этот вопрос кажется странным. Может быть, дело в шкурных интересах? Ведь если будет возведен Храм, то вновь избранный Сангедрин заменит и Главный раввинат Израиля и Совет Мудрецов Торы. Им это надо? Не знаю... В конце концов наши нынешние столпы Веры способны переступить через свои корыстные интересы (хочется надеяться), да и вряд ли придется переступать - у них есть все шансы попасть в будущий Сангедрин. Что же их пугает? Меир на этот вопрос отвечает коротко: «Полная перестройка иудаизма». Вот оно в чем дело! Мы (а наши раввины это те же мы, только в квадрате) привыкли к тихому уютному галуту. И иудаизм у нас – тихий, уютный, галутный, главный принцип которого – занимайся собой, воспитывай себя, перестраивай себя. А мир – не трожь!
Мир останется прежним,
Да, останется прежним,
Удивительно снежным
И сомнительно нежным.
Мир останется лживым,

Мир останется вечным,

Может быть, постжимым

И все-таки бесконечным. (Бродский)

И твое дело – сидеть в уголку и ждать. А тут вдруг появляются смутьяны вроде лидера Движения за возведение храма рава Йосефа Эльбойма, его сына, рава Давида Эльбойма, директора Иерусалимского Института Храма рава Иегуды Глика, нашего Меира Антопольского, Анечки Антопольской, летописца (летописицы?) восхождений на Гору, и еще одного человека, о ком речь пойдет ниже. С них начинается маленькая революция, превращающая наш мир самосовершенствования переходящего в самокопание в то, чем он и должен быть по Каббале – в Мир Действия. Кому же это понравится?
Многим раввинам это явно не нравится, а вот поток простых смертных прибывает. На Храмовую гору поднялись уже тысячи.
Мы останавливаемся в точке, ближайшей к тому месту, где находилась Святая Святых. Наступает тишина. Лишь отовсюду чуть слышен шепот. Я, прикрыв губы ладонью (деликатные полицейские под нее не заглядывают), высказываю Вс-вышнему все накопившиеся просьбы. О самом главном - о том, чтобы он вернул нам Храм – я в тот день попросить забыл.
А дальше хитроумный Меир собирает народ у стены – у реальной стены храмового двора! – раскладывает на уступе свои листочки, покрытые русскими каракулями, и... на глазах у нашего и арабского полицейских начинает урок по Рамбаму. Оказывается, он переписал русскими буквами текст Рамбама и теперь на иврите зачитывает всем присутствующим главу о том, как и что должен делать нееврей, если он захочет принести в наш Храм свою жертву. А что при этом происходит вокруг? Как известно, Рабби Акива, раббан Гамлиэль, рабби Элазар бен Азария и рабби Иегошуа, взойдя на Храмовую гору, очень эмоционально, хотя и по-разному, отреагировали на то, что в развалинах – в точном соответствии с пророчеством – сновали лисы. Сейчас роль лис выполняют кошки. Деловые, куда-то спешащие, угрюмые, как люди. Да и сами развалины замаскированы мечетями. Но все равно – проступают.
- ... А Котель, - говорит Меир, - это лишь стена, подпирающая Храмовую гору. В нем, строго говоря, нет никакой святости.
Я чувствую себя обкраденным. То есть как - никакой святости? Да разве моя собственная мать – как ни далека она от всего еврейского – не разрыдалась, оказавшись у Котеля?! А моя сестра? Да что, я не видел, что творится с моими учениками, когда они в первый раз оказываются у Стены Плача? Да и сам я тысячи раз там, у этих рядов камней, которые смотрят на тебя живыми глазами, испытывал нечто такое, чего не высказать словами. Или, как сказала, правда, по другому поводу, Агния Барто, «чувствуешь такое чувство, будто чувствуешь такое чувство, такое чувство какого никогда раньше не чувствовал»! А тут, понимаете ли, «никакой святости»!
Один из наших спутников словно утешает меня:
- В таком месте, как Стена Плача где евреи две тысячи лет молились, не может не быть святости.
Ах вот оно что! Значит, изначально святости не было, а евреи по щепотке нанесли.
Я вспоминаю как двадцать лет назад в подмосковном лагере «Бней-Акивы», которым я руководил, нас навестил экстрасенс-нееврей. Мы с ним совершали моцион по вверенной мне территории. Вдруг он вошел в нашу «синагогу», по виду не отличавшуюся от остальных помещений, и радостно сообщил:
- А вот здесь вы молитвы проводите.
- Откуда вы знаете? – изумился я.
Он кратко объяснил:
- Намолено.
Пока я предаюсь воспоминанию, Меир вбивает последний гвоздь в гробик с моей иллюзией.
- Вообще-то первые несколько сот лет евреи молились не у западной подпорки Горы, а с противоположной стороны, но потом власти спохватились, что там как раз край города, и они еще чего доброго начнут селиться поближе к Святыне. Вот тогда-то место молитвы и было перенесено туда, где оно находится сейчас. Я лично с тех пор, как начал подниматься на Храмовую гору, полностью перестал ощущать святость Котеля.
А я – наоборот. Пока что – ничего не могу поделать – я здесь, на Горе, чувствую себя экскурсантом. Поразительно! Ведь Храм – это и есть Место Встречи. Встречи человека с Б-гом. Встречи материального и духовного миров. Но я в этом Месте – пока что чужой.
Мы выходим в Мусульманский квартал и крытыми восточными улочками выходим на площадь перед Котелем, а затем опять поднимаемся к синагоге Хурва. Меня вновь охватывает чувство, что привычная развалина мне ближе, чем возрожденный Дом Молитвы.
- А вот и Ицхак!- восклицает Меир.
Выйдя из машины, припарковавшейся напротив синагоги, к нам направляется коренастый мужчина с удивительно умным, удивительно добрым и, главное, удивительно знакомым лицом. Вязаная кипа во всю голову, могучая борода и пейсы придают ему какой-то настолько основательный, романтический и мужественный вид, что мой друг не выдерживает и фотографирует его, как еще одну достопримечательность прекрасного Иерусалима. Мы пожимаем друг другу руки, оба мучимые одной мыслью – где мы встречались? Затем встречный Ицхак отправляется в сторону Храмовой горы, а иду с моим другом и с Меиром на стоянку, чтобы забрать вещи из машины, а затем вернуться к Котелю молиться. По дороге мне Меир рссказывает об Ицхаке.
Оказывается, мы с ним земляки, только он уехал из Москвы за четыре года до меня, в 89-м. Ушел с последнего курса истфака МГУ, чтобы репатриироваться в Израиль. Работал садовником, учился. Живет в поселении недалеко от Кирьят-Арбы.
- Еще раз скажи, - прошу я, - как его фамилия?
Меир называет. Фамилия знакомая. Нет, все-таки, где мы с этим Ицхаком встречались?
- Во время Итнаткута, - продолжает Меир, - они с Наташей и детьми переехали в Гуш-Катиф.
О! Что-то забрезжило.
- А в какое поселение? – спрашиваю.
- В Неве-Дкалим.
Все! Вспомнил! Во время Размежевания мой друг Ицхак Фишелевич из Кирьят-Арбы вместе с другом, тоже Ицхаком и его семейством поселились в караване в Неве-Дкалим, чтобы оказать сопротивление ЯСАМникам. Я же «оборонял» Кфар-Даром. Потом мы с Ицхаком Фишелевичем по телефону делились впечатлениями. Запись этой нашей беседы вошла как один из центральных эпизодов в мой сборник очерков «Расправа» о первом в истории еврейском погроме, осуществленном евреями. Брошюра вышла в свет и разошлась очень быстро, и уже на «30 днях» Елены Босиновой ко мне подошел человек с могучей бородой и сказал:
- Здравствуйте! Я герой вашей книги. Я тот самый «тоже Ицхак», который вместе с Фишелевичем пытался защитить Неве-Дкалим.
Ну как же! Наверное, самые яркие картины в моей книге – те, что повествуют о том, как штурмовики из ЯСАМа проявляли чудеса тупости, пытаясь сдвинуть построенную двумя Ицхаками баррикаду или отворить дверь, из которой те предварительно вытащили ручку. А чего стоит сцена, когда одиннадцатилетний сын «второго» Ицхака залезает под караван, а толстый полицейский, не имея возможность за ним проследовать, безуспешно пытается выманить ребенка, предлагая ему «бисли» и «бамбо»!
А Меир меж тем продолжает рассказывать:
- Ицхак у нас один из самых серьезных специалистов по Храмовой горе. Энергии – на троих хватит. Лекции, экскурсии, восхождения. Два дня назад от нашего «Места встречи» проводил экскурсию по разным моделям Третьего Храма. Его у нас называют «сталкером Храмовой горы »...
Я прощаюсь с Меиром и возвращаюсь к Котелю. Здесь начинается утренняя молитва. Здесь я дома. Котель такой привычный, такой родной! Я чувствую его дыхание. Может быть никакой изначальной святости здесь нет, а просто «намолено»? Не знаю. Но пока изменить Место встречи у меня явно не получается. И еще раз, припадая к теплым камням МОЕГО Котеля, я мысленно благословляют рава Эльбойма и Иегуду Глика, Меира и Ицхака – этих «гостей из будущего», этих строителей нового, а вернее, восстановителей вечного моста между Человеком и Вс-вышним.
...Этими словами и заканчивалось мое сочинение на тему «Как я провел последний день лета». Но вечером того же дня...
- Саша, иди скорее сюда! – не отрываясь от экрана телевизора позвала меня жена. - В Хевроне теракт! Расстреляна машина с четырьмя поселенцами!
... Вечером в «Седьмом канале» я прочитал, что за рулем был житель Кирьят-Арбы, известный в русскоязычных кругах экскурсовод и общественный деятель. Имя пока по просьбе полиции не разглашается. «Фишелевич!» - в ужасе подумал я. Описание совпадало.
Ицхак подошел к телефону сразу же.
- Ты жив? – выдохнул я.
- Убили Ицхака Имаса, - сказал он мертвым голосом. – И Наташу.
Так я второй раз за день услышал фамилию, которую наутро повторяла вся страна. А фотография, которую напротив синагоги Хурва сделал мой друг, оказалась последним снимком Ицхака Имаса.
Я дважды в жизни встречал этого замечательного человека и оба раза на уровне «Здравствуй и прощай».
Его жену, Наташа встречал один раз, но знаю, что она боролась за Храмовую гору с такой же самоотверженностью как и Ицхак. К естественной скорби по поводу гибели четырех человек примешивалась сильная боль оттого, что на стала меньше и без того крохотная горстка людей умеющих – говоря очень хорошими словами одного очень плохого поэта – «Видеть солнце порой предрассветной». На следующий день я узнал, что дети Имасов, и первым из них - шестнадцатилетний Ариэль, тот самый, который пять лет назад прятался под караваном, на похоронах отца поклялся продолжать борьбу за Храмовую гору. Так что горстка не поредела.